Проводник электричества
Шрифт:
Что слышит будущий человек, еще не нареченный, не родившийся, какие богомерзкие магнификаты уничтожающего сдвига проходят у него в ушах при приближении скоблящей петли кюретки к маточному зеву? Какой всеразъедающий раствор вливается в распахнутое лоно, какие ржавые корежащие кластеры цепляют, выворачивают с хрястом, ломают нежно-жильчатый скелетик, какой сонорной массой стекает по бесстрастной стали зеркала раздавленное в кашу, перетертое в варенье, отлитое в дистрактный материал предвечное трезвучие? Как поет разоренная, опорожненная утроба, что за плач поднимается над калечным, разграбленным местом ребенка, над оставленной пустошью? Что вы там говорите? Не больно? Кому? А ребенку? А Нине? А Господу?
— …Я говорю вам: все зависит только от решения Нины Александровны.
— А вы значит, это… — рванулось из Камлаева, — умываете руки. Тебе бумажку официально подписать, что не будет претензий?
— Бросьте! Такой бумажки нет, которая позволит мне не думать. У меня таких ящик бумажек, а сплю я, знаете, по-разному. Мы сделаем все — терапию, саму операцию, мы это можем, этого хотим, мне очень хочется порадоваться, знаете, за вас. — Он продолжал все так же сухо, без подпускания фальшивых интимных ноток, без проникновенности. — Это всегда такая радость, когда удается… когда уже все позади. Такая маленькая радость от своей причастности. Что ты помог. И я хочу помочь. Но Нина должна знать и выбрать, вот все же выбрать, понимаете? Вы знаете, у нас и вправду, в отечественной практике, существовало долго правило, что все должно решаться в пользу женщины, что надо выбрать мать, а не ребенка в подобной ситуации. Ну, как бы плод — еще не личность… Будто бы он и не узнает, что он был-был и перестал. «Мы ничего ему не скажем», да? Но повторяю: со всех точек зрения, моральной, профессиональной, какой угодно… хоть религиозной… это должен быть сознательный выбор. У нас же есть свобода воли. Если мы оставляем, остается угроза и ребенку, и матери — вот такие качели.
— Он там живой, она его слышит — она вам только это скажет. Она же знает: другого у нее не будет… И что — ей это предложить, после шести лет мыканья, после вот чуда уже как бы? Ей это будет не жизнь, если ей сделать так. Она вам не отдаст его из одного инстинкта самосохранения.
— Придется ей сказать. Поговорите с ней сегодня, завтра. Или хотите я?
— Нет, нет, скажу. Извините, — поднялся, не зная, с каким лицом, глазами, каким голосом он должен ей это сказать, какой теснотой объятия, какой силой нажима; ему было нечем, такого языка для Нины не изобрели.
Постоял у стеклянных дверей отделения, дожидаясь, когда подойдет медсестра и вынесет ему салатовый халат и синие бахилы, и двинулся, пополз, как по морскому дну, по коридору больничного, патологического «Хилтона». Журчал ручей, среди декоративных скал и колыхавшихся в задумчивости водорослей сновали бирюзово-золотистые упитанные рыбки… нашел одноместный гостиничный номер, толкнул именную, с листком назначений, бесшумную дверь, и Нинин бесстрашно-взыскующий взгляд стал для него единственным источником сознания. В больничном белье и халате, в матерчатых тапочках, она сидела на кровати и распутывала перекрутившиеся провода наушников. Он медленно осел перед кроватью на колени, подполз, приналег и дрожаще, позорно-бессильно притронулся к ее девчоночьим лодыжкам, щиколоткам.
— Я сейчас говорил с Любомудровым. Ты знай, все будет хорошо, все будет так, как надо, как ты заслужила. Он объявил, что надо… чтобы ты решила… чтоб сознавала риск… как это будет сложно и опасно для тебя… и чтобы ты дала согласие на оставление ребенка. Чтобы подумала… — его кривило, выворачивало, корчило, теперь узнал, как это бывает, — вот это чувство, что будто сам ты можешь не родиться.
— Я его не отдам, — шепнула она с ясной решимостью, уже будто все зная… не дожидаясь, когда он, Камлаев, сумеет выговорить правду, и уже было что-то в ее лице и голосе — ближе к животному, не наделенному той самой свободой воли; будто она с той только целью и была сотворена, чтоб понести, носить и разродиться — это ее был способ пропеть осанну, и в выборе она была свободна так же, как рыба, что сплавляется вниз по течению на нерест…
Лег к ней, забрал ее лицо в ладони, и целовал в глаза, и говорил, какая она сильная, отважная, бесстыдно хныкал, сотрясался, ей тычась носом в нос, и гладил, гладил слабыми никчемными руками по лицу, будто отчаянно силясь сохранить ее черты под быстро сохнущим защитным слоем своих слез, которые текли неудержимо.
3
Мир помешался, время обезумело, и непосильным было осознать, что каждая прожитая минута приближает тебя не к смерти, не к рождению — к чему-то одному из двух, к обоим; они, две эти вероятности, были как небо и река, несущая воду над собственным дном с такой же медлительной плавностью, как небо облака над ней самой; неразделимость и неотличимость соединенных этих сред душили и освобождали одновременно.
Им разрешали многое: свидания каждый день по три часа, прогулки после завтрака по парку; в коноваловском центре мужей селили при желании, как в гостинице; по новым правилам, пришедшим к нам из стран, в которых «все для человека», мужьям не только было можно, но и нужно быть рядом с женами, носившими детей, — надежно сцепленные руки, единая плоть.
Живот у Нины вырос, выпер, округлился; она теперь ждала нетерпеливо той минуты, когда их мальчик в ней впервые шевельнется — как раз вот сроки подходили, было пора, положено ему на девятнадцатой неделе шевельнуться, а он был тих, не выдавал себя ничем упрямо, и это начинало расшатывать ее покой, и без того нестойкий; ей это было важно — чтоб все произошло в считающийся нормой срок, и не напоминать же было Нине, что они с самого начала, вообще-то, выбились из графика.
Неопределенность давила, накатывала приступами страха; ночами начиналась безысходно-бессловесная истерика: замкнувшись наглухо в себе, безудержно и безутешно сотрясалась на койке своим шатким, сиротливым и будто насквозь продуваемым телом; прохваченный никчемностью, ложился к ней гасить прерывистые всхлипы — она не отзывалась, не впускала и слабо билась в крепкой тесноте объятия — не мог сдержать ее пошедшую распухшим горлом, все прибывающую воду.
И опоздал, не мог не опоздать к мгновению, когда их сын впервые толкнулся в ней, и, не поспев, расшибся, как комар об лобовое, о вид, явление, откровение ее испуганного, жадного лица: счастливо ослепленное, порабощенное проснувшимся дитем, оно еще дрожало ясным светом приливного восторга, возмущенного в матке, торжествовало и не верило: сбылось, как обещали. Он кинулся обнять колени, приникнуть щекой животу и ничего уже, конечно, не услышал:
— Ну, видишь, видишь? Зачем, чего боялась? Прием! Я Земля, я Земля! Как слышите? Прием! Как оно там? Полет нормальный? Уж очень у нас беспокойная мама: ждала, ждала, когда ты ей сигнал. Так что ты очень вовремя.
И Нина будто начисто забыла о своих теперешних стеклянных и железных спутницах, о цепких щупальцах, присосках, о толстых иглах капельниц и шприцев, о паутинных зондах, мерзостях ночных кошмаров, о страхе перед будущим — провалилась в себя и слушала, слушала, все чаще замирая и прикладывая руки к животу: лицо ее вдруг становилось горестно-недоуменным — всего на кратчайшее дление — и тотчас заливалось мгновенно восходящим светом самой нестойкой, самой невесомой и самой честной в этом мире благодарности.
— Сейчас опять, опять он!.. — И эта радость в ней не затихала, не слабела, не становилась глуше и привычнее (что шло вразрез со всем, что знал Камлаев о человеческой природе, о направлении протекания жизни: сначала восторг перед миром, перед вот этим вещим воздухом, что служит сырьем для снежных кружев, потом же — затухание, охлаждение под гнетом понимания, что первого раза, той изначальной силы немого восхищения в тебе уже не будет, а будут лишь повторы, все беднее…), а расцветала все и крепла, раскалялась; она, Нина, как будто становилась доверчивее, бесстрашнее, наивнее, несмышленее — на целый век, на будущую жизнь, которую в себе собой кормила, и все действительно — Камлаев обжигался этой буквальностью — у Нины было бесконечно впереди. И это было так законно, так обыкновенно, в таком совершенном согласии с целым природы, что помысел о нехорошем, страшном уничтожался сам собой начисто, то вдруг, напротив, оживал и скручивал душу, как яйца.