Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение
Шрифт:
Куриный повелитель — красно-сине-золотистый горлодер из тех бедовых, геройских петухов, которые в сказках дружат с котами и выручают из беды обиженных зайцев. Увидев на завалинке рыбака, он вскакивает на колоду и, надувшись, кидает ему через речку решительный вызов: как-ка-ге-е!..
«За островком, — вспомнил Толя, — рукав узенький и широкая кладка…»
Ясно, как там очутился этот сухопутный герой. Но Толя думает об этом равнодушно. Глаза парня — на белом перышке поплавка, а время от времени он поглядывает из-за угла на росистый зеленый двор.
А Люда
Мельницу от хаты отделяет плотина, такая высокая, что, сидя на завалинке, Толя видит только второй этаж мельницы да серую крышу из дранки и рядом с ней вершины прибрежной ольхи. Где-то там, за мельницей, над лугами, взошло уже солнце, но лучи его еще не доходят сюда, где островок, заросший репейником, тихая вода и неподвижный поплавок.
Плотвичка наконец заметила крошку. Белый поплавок ожил и, точно отражая игру рыбы с приманкой, стал подрагивать, тыкаться носом в воду. Толя поднял голову, притаил дыхание и зажал в руке ореховый прут удилища.
Счастье не приходит в одиночку — как раз в этот момент за углом хаты на росистом дворе послышался испуганный утиный крик и шум крыльев: сюда шел человек.
Человеком этим могла быть, и наверное была, только она.
Толя подсек и на конце лески, под водой, почувствовал долгожданное сопротивление. Затем встревоженная гладь воды засверкала блеском чешуи.
Но вдруг, совершенно неожиданно, плотвица, довольно уже высоко над водой, сорвалась с крючка…
И тут же сзади, над головой Толи, раздался нежданный голос:
— А что ж, «бывает, кормит и уда, да вот не всех и не всегда». Ничего, брат писатель, не поделаешь: и здесь бывают творческие неудачи. Ну, здорово!
Толе очень хотелось послать философа немножко подальше от реки — и потому, что это оказался он, а не та, кого тут поджидали, и потому, что именно он стал свидетелем первой неудачи рыболова. Но досада эта столкнулась в душе Толи с другими чувствами, и вот раздался его голос, до некоторой степени напоминающий отдаленное ворчание грома:
— Здорово, здорово…
Оглядываться ни к чему — и так ясно, кто это. Максим пришел с полотенцем и мыльницей. Черные кудрявые волосы, в которых надо лбом и на виске застряли былинки от сена, черные глаза, в которых и следа не осталось от короткого сна, и знакомая улыбка на тонких губах.
— И мой старик, — говорит он над Толиной головой, — не признает удочки. Времени, говорит, жаль. Ему подавай Неман да невод, а здесь — хотя бы бреденек. У вас это называется эпическим размахом. Ясно?
«Ясно, ясно», — мысленно передразнивает Толя, все еще дуясь.
— Заболел он совсем некстати, — продолжает Максим. — А ехать надо. Завтра двинем.
«И это ясно».
Но Максим не замечает скрытого недовольства и, отдавшись собственным мыслям, говорит не то самому себе, не то другу:
— Мельница его подкосила. Пыль мельничная — это тебе не лес. Тогда по месяцу домой не попадал. А вернется с плотов, — мать еще жива была, — погонит она его в церковь. Пошел. И, думаешь, дойдет? Как зацепится за корчму, так там тебе и обедня и вечерня…
Максим почему-то замолчал, и Толя взглянул на него. Так и есть — сжал губы, будто полон рот воды. Сейчас прыснет. Ну конечно же!
— А вечером идет, — уже сквозь тихий смех говорит Максим, — и с улицы еще слыхать — распевает. Всегда одну песню: «Ой, береза, ты моя береза, все мы пьяны, ты одна твереза». По песне только и узнаешь, что выпил… Тащи!
Толя спохватился и потащил. Слишком поздно — леска с пустым крючком.
— Съела, — с раздражающим спокойствием сказал Максим.
Толя уже и мысленно ничего не ответил. Насадил новую крошку, поплевал на нее, закинул и спросил:
— Ну, а дальше как — эта единственная песня?
— Покрыто мраком неизвестности. Он, верно, и сам не знает. Ну, а мы тем временем умоемся. Ясно?
«Ну, тут наудишь», — опять недовольно подумал рыбак, когда босые ноги аспиранта осторожно, но, казалось Толе, неловко перешагнули через лежавшее на траве удилище.
Подойдя к броду, шагах в десяти правее Толи, Максим с какой-то особенно медлительной аккуратностью повесил на куст сложенное пополам длинное, вышитое, с бахромой полотенце, положил на траву розовую пластмассовую мыльницу и неторопливо стал закатывать брюки.
— Пошел бы за мельницу да искупался, — с надеждой произнес Толя.
— Попозже. Не хочется.
Пока он спускался в воду, слишком громко, как Толе казалось, шлепая ногами, пока он фыркал и покряхтывал от удовольствия, кто-то третий, издалека еще, с того берега, заметив друзей, подошел к кладочке, которой недавно воспользовался петух с хохлатками, перебрался на остров и стал подкрадываться к берегу.
Рыболов опять уже сидел мрачный и следил за поплавком.
Максим заметил третьего, но тот погрозил ему пальцем, и он застыл в ожидании, опустив мокрые руки с улыбкой на мокром лице. У ног его чуть-чуть покачивалась пустая розовая мыльница, совсем как поплавок перед Толиными глазами.
Но вот на поплавок что-то вдруг упало. Послышался всплеск, злость вспыхнула в душе у рыбака, и тут же ее развеял звонкий девичий смех.
Люда стояла прямо перед ним, на островке, у той самой забытой колоды; в одной загорелой руке держала сплетенный из свежей лозы кузовок с грибами, другой поправляла косынку на черных пышных волосах.
— Что, Толя, кто из нас больше поймал? — смеялась она.
А на воде рядом с поплавком покачивался на шляпке большой боровик.
Ну, что тут скажешь? Конечно, счастье нередко приходит нежданно… Или нет, не так, — какое же это «нежданно», когда ты так ждал его, мечтал о нем… Оно жданное, да не оттуда, откуда пришло. Зато еще лучше! Тут бы его и встретить настоящими словами. Да что ж, когда слова не приходят так мгновенно, как радость, что стоит на берегу зеленого острова, отделенная глубокой и чистой водой.