Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение
Шрифт:
— В каком классе? — спросил Толя.
— В седьмом, — выдавил из себя паренек, жалея, что влип.
— Перешел в седьмой или остался?
За него ответил пехотинец:
— Он глубоко забирает — по два года на класс. Пашет по самое дышло. Мы из одной деревни.
— А курить, брат, еще рановато, — сказал Толя скороспелому кавалеру, который и так уже покраснел до ушей.
Выручил хлопца Мякиш.
— Вот вы, товарищ начальник, — сказал он, — говорите: жарко. А каб это, пане брате, в тенек, да с удочкой,
Толя не ответил, уже разглядев в усатеньком подлизу. Он немного помолчал, потом заговорил, обращаясь к остальным, в особенности к бородатому дядьке в соломенной шляпе:
— Слыхали поговорку: «На мельнице — что в корчме; разом густо, разом пусто»? — Толя присел на лавку рядом с бородатым. — А я вот здесь уже второй день, и что же вижу: не так чтоб много, но и не мало, помольщики есть. Мелют люди, пеклюют. И ведь еще прошлогоднее. Что это, дядька, по-вашему, происходит, а?
— А что ж происходит? — неторопливо отвечал бородатый. — То происходит, что стали люди жить поровнее. Дальше бы не хуже.
— Ой, — отозвалась женщина на возу, — вам хорошо, дядька, говорить. В вашем колхозе люди живут. А пожили бы вы в нашем. Работаешь, работаешь, а осенью… Да ну тебя, чтоб тебя волк не резал! — отмахнулась она от лошади, снова потершейся об ее спину головой.
Тетка хотела, видно, еще что-то сказать, но тут вмешался Мякиш:
— Работать надо. А не работаешь, откуда ж будет хорошая жизня? Все вы, пане брате, плачетесь. Несправедливо! Я им всегда…
Его речь перебил вдруг голос из-за спины женщины, сидевшей на возу:
— Работничек, будь ты неладен!
По кладке от хаты шел дядька Антось.
— А-а, товарищ Нагорный, день добрый!
— Здоров, здоров. Давно не виделись. Ты, видать, ажно плакал по мне.
Высокий, когда-то плечистый и крепкий, теперь уже ссутуленный семью десятками лет, дядька Антось до сих пор еще сохранил почти полную мощь своего плотогонского баса.
— Сколько ты у этого хлюста принял? — спросил он, подходя к сидящим на лавочке.
— Двести, кажется, с чем-то, — отвечал Толя.
— Двести дуль бы я ему под нос сунул!
— А что? — немного смутился от этой грубости Толя.
— Как это — что? Люди работают, а он шатается, махлюет. Привык на дармовщинку.
— Э, товарищ Нагорный, ей-богу же, зря, — заговорил Мякиш. — Что я — украл?
— А что — заработал? Лапы отбил на этом?
— Ну, знаете, пане брате, кто чем работает: кто руками, а кто головой…
— А ты рылом! Люди как люди: работают, кто на чем стоит. А ты все свою самогонку…
— А вы что, видели? Где вы видели, а?
— Где? В гнезде. Не так ты глуп, чтоб кто увидел. Но довертишься еще, ой, довиляешь!
Старик
— Какой нервный человек, — покачал головой Мякиш, обратив взгляд к Толе, как бы ища у него, культурного человека, сочувствия. — И надо же, пане брате, такое выдумать.
— А кто пшеницу привез? — спросил старик, показавшись в дверях.
— Я! — испуганно охнула женщина и даже соскочила с воза. — Я, дядечка. В обдирку. На каравай.
— На каравай да обдирать?
— А где ж мне ее на пеклевку набраться? Сижу вот, да и мерки еще не сдавала: думаю, что мне делать — обдирать или молоть?
— А кто ж у тебя замуж идет? Сама?
— Да что мне, дядька, старой бабе, замуж идти, пускай уж дочка идет.
— У тебя да дочка на выданье?
— Ох, какое там, дядька, на выданье! В этом году только десятый класс окончила, дитя! Оно и то сказать — хлопец хороший. Я, дядька, из Внукович. Походенькова. Ваша дочка как раз у нас учить будет. Так это Семена Воробья Миша мою Нинку берет. На инженера он вышел в Минске.
— Ну, так чего же лучше? Пускай идет на здоровье.
— Да оно и впрямь, дядька, хорошо. Однако подумаешь — жалко. Начало ты учиться, пускай бы уж, как другие, тоже в институт пошло, хотя бы заочно.
— Видели — очно, заочно…
— Так это же, дядька, хорошо!
— А я что говорю — худо? Я говорю — пускай идет, когда добрый человек берет. А там они уж сами разберутся — очно им или заочно…
— Так как же, дядька, — обдерете мне? Ведь леточко, жнива, сидеть некогда.
— Мельница обдерет. Это ж не из милости. А я что-то уже наработался. Толя, — обратился старик к студенту, — скажешь Ивану: пускай обдирку вперед пустит. А этому, — он показал на Мякиша, — засыплешь после всех. Поспеет. Вот и народ как раз подъезжает.
С плотины спускалась повозка, груженная мешками с зерном.
Дядька Антось пошел в хату. Медленно, ссутулясь, он ступал по кладке с заметной осторожностью, придерживаясь рукой за жердь перилец.
— Гляди, пане брате, — сказал Мякиш, воспользовавшись тем, что и второй «начальник» — Толя — ушел на мельницу, — ведь как скрутило, а все кричит.
— А ты и впрямь Мякиш, подкопай, — отвечал ему дядька в соломенной шляпе. — Виляешь, то нашим, то вашим. А что Нагорный? Он тебе правду сказал.
— В партизанах был, хотя и старик, — добавил пехотинец. — И орден у него: Красная Звезда.
— Он и без ордена человек, — сказал бородатый. — Не надо, Мякиш, зря языком болтать.
Тем временем Толя разыскал на втором этаже Ивана, мукомола, и передал ему приказ деда. Потом, прежде чем взять мерку у новых помольщиков, студент посмотрел на бокастые, как добрые кабаны, мешки Мякиша, хитро присоседившиеся к самому ковшу, и голосом, не сулившим никаких уступок, однако как бы мимоходом, сказал: