Пугачев Победитель
Шрифт:
Все засмеялись.
Ах, и хитер старый черт, король пруцкой! Так- таки и написал: любезному, мол, братцу. Это Емельке- то, беглому казачишке. Одно слово, вперед заскакивает. Ловок, старый хрен!
Говори, князюшка!—обратился добродушно к темнолицему Пугачев.— Вы, Мышкины князья, башковитые. Кстати, пошто тебя Рюриковичем кличут?
Темнолицый, чуть наморщив лоб, ответил:
Суета сует и всяческая суета. Перед лицом господа бога что князь, что грязь—не все ли равно?
Одначе?
Был некогда, во времена оны, князь на Руси, Рюриком звали. Пришел, будто бы, варяг с двумя брать- |ми, Синеусом да Трувором,
А твой род, значит, от того Рюрика, что из воряг?
Не из воряг, а из варягов! Народ такой был, шведского корня! — насупившись, продолжал Мьпн- | ин.— И были потом от того на Руси православной | иязья Мышецкие, а от Мышецких и пошел мой род И зовусь я Федор Мышкин-Мышецкий. А род наш кондовый, и кабы не злоба врагов, в 1613 году на 'омском Соборе быть бы выбранным в цари московские не Мишке Романову, а моему пращуру, Симеону Мышкину-Мышецкому. Взъелся на него, на Симеона, | иязь Пожарский..
Так что, выходит, отняли от вас венец царский? — спросил Пугачев.
Не от «нас», а от пращура моего Симеона. А мне ненца земного не надобно, все тлен... Кая польза человеку, аще и весь мир приобрящет, душу же свою тщетит? А власть— страшное дело. Кто у власти сидит, тому трудно душу спасти... Нет, ищи ты, Петр Федорыч, себе царства, а я тебе не супротивник. Буду себе верным слугой!
Значит, на Москву идти совет даешь?
На Москву!
Постой, ребята, нельзя так, с бухты-барахты! — пмешался опять Зацепа.
Снова закипел ожесточенный спор.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
И
спить бы! Дай-ка, Сеня, кваску, что ли!
Юноша, русоволосый, голубоглазый, с нежным румянцем на покрытых пушком круглых щеках, отложил в сторону старопечатное «Житие святых» и поднялся с лавки, чтобы подать отцу, князю Федору Михайловичу Мышкину-Мышецкому, ковшик с душистым и крепким, щиплющим язык, розовым грушевым квасом.
Ну, что, на чем решили, тятя?
Галдят все еще,— тихо ответил старый князь.— Сколько голов, столько умов. Одно слово, подлая чернь, безголовая, безмозглая... И всегда так было и так будет. Прочти внимательно Библию, разве не одно и то же? Были у древних израильтян патриархи— они и патриархов не слушали. Были за- место патриархов судьи, да разве они слушали судей своих? Были пророки и цари. Разве кто их слушал?
Наши не хотят, значит, на Москву идти, тятя?
Да разве они сами знают, чего хотят? — грустно усмехнулся князь Федор.— Вон Зацепу, того на Персию тянет. Пугачев, так его какие-то «индейки» соблазняют. Оне, говорит, сладкие! А Жлоба, Хмара да Выходцев не прочь бы в Сибирь сунуться, китайцев можно грабить. А Хлопушу Москва манит. Говорю же: сколько голов, столько умов. А в головах этих мозгов-то и нету„ Надоел мне их галдеж. Ушел отдохнуть на часок. Голобородько наладит.
Сел на лавке около окошечка. Достал из кармана своих потертых штанов несколько бумажек, посмотрел на них, пожевал губами, положил обратно. Задумался. Чуть слышно вымолвил:
Эх, Гришутка!
По красивому лицу молодого княжича пробежала тень печали.
Братца Гришу вспоминаешь, тятя?
Старик не отвечал.
Хоть бы то место найти, где тело его покоится! — продолжал юноша грустно.— Хоть бы косточки
Старик пожал плечами и угрюмо вымолвил:
Знать бы, кто погубитель Гришутки, хоть расплатился бы с ним, ворогом!
Ты, тятя, на старого Голобородьку подозрение
питал?
И теперь питать продолжаю! — ответил князь.— Да не он один замешан.
А, может, и Емелька?
Похоже на то, что и Емелька руку приложил. Хоть он и не из пафнутьевской шайки, а все же имеете с пафнутьевцами хорошим делом занимался. Но я доищусь. На нашей стороне та выгода, что они настоящего имени Гришеньки покойного не знают, черные их души! Зовут «русявым» и только. Не подо- Февают в нас с тобой отца да меньшого брата Гришутки. А мы знаем, кто они, душегубы кровожадные..
Печально усмехнувшись, Семен Мышкин-Мышец- |.ий тихо вымолвил:
Так, тятя, выходит, что все это дело с тебя и началось. Да только из твоих рук змей вырвался и пошел гулять по Руси, и сам-то он, змей этот тысячеголовый, того не подозревает, из какого яйца вылупился...
А ему, змею, разве не все равно, из какого яйца вылупился, из какой щели наружу выполз? Вон Зацепа, бывший мальчонкой в кабацких подносчиках, теперь в «персидские князья» мостится. Сам Пугачев не прочь себя не то шахом персидским, не то султаном турецким сделать. Голобородькино потомство то ли в патриархи всероссийские ползет, то ли все царевы кабаки на откуп взять собирается...
Может, тятя, не нужно было этого дела и затевать? Очень уж похоже, что новое «смутное время» настает. Пропадет Русь!
Авось, кривая вывезет,— выжал из себя старик.— Она, Русь, жилистая. Все выносит, вроде девки гулящей какой. Никто ее роду-племени настоящего не знает. Мать ее где-то по бережку грибы искала, а прохожие молодцы ловили да насиловали, от того насилия и родилась Русь да и пошла по материнским стопам. Налетели на нее злые татары, уж они ее и били, и калечили, уж они над нею и измывались! Вся, бывало, кровью заливается, отползет, очумев, в кусты, заберется в болота и отлеживается. Отлежится, опять на дорогу выползет, а там ее литовчики подстерегают: как не попользоваться? А там меченосцы, а там шведы... Как выжила-то?! А нраву буйного, дикого, непоседливая. Ее в степь все тянет, да в буераки, да в тайгу. За всяким проходимцем увязывается. Дома дела по горло, так нет, ей дома не сидится: то в Сибирь заглянет, то в Персию, то к немцам. Теперь вот в Турцию ее потянуло, на теплые воды, на ясные зори. Игрушечка там такая есть, Святой Софией называется. Вынь да положь дуре стоеросовой... А что она, дура, с такой игрушечкой делать будет, того и сама не знает! А то ей еще Храм господен иной раз мерещится. Изблядовалась по большим дорогам, так к святым местам тянет Марию Магдалину из себя разыгрывать. Ах, дура, ах, дура!
Выйдет ли что, тятя? — робко спросил молодой князь.
Что-нибудь да выйдет! Нам с тобой терять нечего: все равно на самом, можно сказать, дне пребываем. Из бывших владетельных князей чуть не в однодворцы опустились, даже в князьях числиться перестали. Самый род вымершим почитается со дней ссылки твоего прапрадеда в Сибирь при Алешке Романове да при Никоне треклятом. А ежели для нас с тобой пользы не будет, то хоть одна радость—встряхнем дуреху. Пускай опять ее тело рубцами кровавыми покроется.