Пурга в ночи
Шрифт:
Маклярен работал спокойно. Был он отлично выбрит, и, видимо, дело доставляло ему удовольствие.
— Что вы скажете о понижении стоимости доллара?
Маклярен ответил не сразу. Руки у него были заняты плитками чая, а в зубах — трубка. Уложив чай и убедившись, что выложенная из него пирамидка выглядит выигрышно, он подошел к прилавку.
— Это незаконно. Ценность доллара нельзя изменить. Ее может изменить только правительство Штатов.
— Так как же вы будете торговать? — Бирича удивило спокойствие, с каким Маклярен отнесся к решению ревкома: или американец не понимает, что ревком — власть, которой надо подчиняться.
— Как торговал, так и буду. — Маклярен сделал несколько затяжек. — Я могу изменить цены только по разрешению Свенсона.
— Вы рискуете попасть в неприятное положение, — предостерег Бирич.
— Я американский гражданин, — ответил Маклярен. — Ревком — власть для вас, для меня — нет.
— Ну что же, желаю успеха, — распрощался Бирич.
— Би хэпи [1] , — пожелал Маклярен.
Он высился за прилавком меховой горой. Капюшон кухлянки откинут. Черные волосы, гладко зачесанные назад, лежали аккуратным поблескивающим футляром.
1
Би хэпи — будьте счастливы (англ.).
Маклярен смотрел на закрывшуюся за Биричем дверь и с насмешкой и удивлением думал: странные эти русские. Не могут жить спокойно и делать хорошо свое дело. Все время меняют свою власть, охотно подчиняются каждой новой, чтобы вскоре ее сместить. Себе, в убыток все это делают. Даже о запасах не позаботились. Нет, не деловые они люди. Прав Свенсон, что Чукотка должна стать американской. Тогда тут будет так же, как в Штатах. Маклярен выбил погасшую трубку и вернулся к работе. О решении ревкома, о словах Бирича он не стал и думать.
Павел Георгиевич от Маклярена направился домой, хотя его и тянуло заглянуть в склады сообщников. Идти было трудно. Нога увязали в сугробах, и Бирич быстро устал. Лицо мерзло, а по шее бежали ручейки. Сказывалась бессонная ночь. Выбравшись из большого сугроба, он остановился передохнуть и тут понял, что недоволен американцем. Да, запасы товаров у, Маклярена смягчат удар по ревкому.
Павел Георгиевич потоптался в раздумье на месте И хотел было идти дальше, как услышал обрывки песен, крики и разудалый разлив гармошки. «У Толстой Катьки веселье, — догадался Бирич. — Изрядно я в сторону отошел. Так и заблудиться недолго. А весной найдут обглоданный песцами труп». И он свернул на шум.
В кабачке — продолговатой, похожей на сарай комнате с низким потолком, где лампы висели на уровне лица, вначале трудно было что-нибудь разобрать. Табачный дым плотно забил комнату. У Бирича перехватило дыхание. Пиликанье гармошки и песни, пьяные крики — все смешалось в оглушительный рев. Павел Георгиевич не успел быстро закрыть за собой дверь, и в нее ворвалось белое жало пурга.
На Бирича обрушилась ругань:
— Затворяй дверь, гад!
— Не студи, мать твою…
Кто-то, пошатываясь, бросился к двери и захлопнул ее. Чья-то лохматая голова выплыла из дыма и, дыша в лицо Биричу винным перегаром, икнула и хрипло спросила:
— Деньги принес, Гаврила?
Несколько секунд человек смотрел не мигая.
— Ты, Гаврила?
— Отстань от господина хорошего. — Около Бирича оказалась Толстая Катька. Лицо ее от пота лоснилось. Рукав старой фуфайки, натянутой поверх грязного красного платья, надорван. В ушах кабатчицы покачивались разные серьга. В левом — длинная с подвеской китайской работы, в правом — круглая тлела маленьким рубином.
— Обрадовал, Павел Георгиевич, — затараторила Катька, крепко вцепившись в рукав шубы Бирича. — Посетил нас.
— Гаврила, — снова начал лохматый, но Катька бесцеремонно хватила его толстым кулачищем, и пьяный свалился на стол спиной. Оттуда его швырнули на пол, где он продолжал разговаривать с Гаврилой, Катька увлекла Бирича в дальний конец кабачка и через маленькую дверцу ввела в свою комнату.
— Здесь спокойнее будет.
— Шумно у тебя. Народу много, — сказал Бирич и сел на край широкой постели.
— Шахтеры гуляют. — Катька вывернула фитиль лампы, и в каморке стало светлее.
Она пристально смотрела на Бирича. Когда-то и он пользовался ее благосклонностью. Она всегда с нежностью вспоминала ласкового Бирича. Катька взгрустнула. Старость наступает, и уже не приходится быть разборчивой. Из кабака донесся крик:
— Катька! Катька! Вина-а-а!
Катька устало поднялась.
— Выпьешь что-нибудь?
Он молча кивнул. Из кабака продолжали звать.
— И когда нахлещутся, ироды? Будут в могиле лежать и то водки — потребуют.
Она ушла. Крики поутихли. Бирич спросил себя: ну что мне здесь надо?
Он снова осмотрелся, расстегнул шубу. Вернулась Катька и достала из-под кровати пузатую, с длинным горлышком бутылку.
— Ямайский ром. Налить?
— Нет, не надо. Много у тебя гуляк?
— Как колчаковцев упекли в каталажку, так шахтер и повалил. День и ночь, — Катька вздохнула. — Поспать некогда.
— Гуляет пролетариат, — усмехнулся Бирич. — Хозяева. Эх-ха!
— Скоро выдохнутся, — пообещала Катька. — В карманах-то негусто.
— Ты вот что, — Бирич подумал и решился. — Ты не скупись. Побольше в долг отпускай. Пусть гуляют.
— Шиш я с них потом получу. — Заплывшие глазки Катьки стали злыми. — Кто платить будет?
— Я заплачу, — успокоил Бирич.
— Что так? — Катьку удивила щедрость Бирича. — И не жалко?
— Пусть погуляют, — Бирич поднялся. — Ты об этом молчок. Да и заправку не жалей в водку.
— Знаю уж, — отмахнулась Катька и робко спросила: — Не посидишь еще?
Ее голос дрогнул. Павел Георгиевич понял и покачал головой.
— Нет, Катерина. Стары мы с тобой уже.
— Мной еще не брезгуют. — Катька цинично оглядела себя.
Бирич сделал вид, что не расслышал, и застегнул шубу.
— И еще просьбица. Пойди утречком к Маклярену и… — Бирич говорил долго и убедительно. Наконец он распрощался.