Пурга в ночи
Шрифт:
— Вы всю ее жизнь знаете? — удивился Струков.
— Немного, — уклонился Мандриков. — Вы поступили благородно, протянув руку помощи Нине Георгиевне.
— Не могу спокойным оставаться, когда вижу, что люди несчастны, — с наигранной искренностью сказал Струков. — Всегда хочется помочь.
Мандриков верил ему. Вот почему он горячо вступился за него, когда Берзин, которому он рассказал об утреннем разговоре со Струковым, все еще сомневался.
— Был бы ты с ним, Михаил Сергеевич, поосторожнее. Я не могу верить ему, пока не получу подтверждения из Владивостока.
— А я верю ему. Человеку надо верить, даже если он в таком положении, как Струков. Ты ко всем недоверчив. Вчера устроил сцену с Еленой…
— Хорошо, что сам об этом начал, — Берзин смотрел ему в глаза. — Ты у нее ночевал?
— Нет, — покачал головой Мандриков. — Здесь.
— Хоть тут правильно поступил, — облегченно вздохнул Берзин и, волнуясь, продолжал: — Ты, Михаил Сергеевич, вправе, как и каждый человек, распоряжаться своими чувствами и любить кош хочешь. Но ты должен понять, что прислан сюда партией и твоя жизнь принадлежит ей, и посвящена она нашему святому делу. Твоя связь с женой сына коммерсанта порочит его. Как же со стороны все выглядит? Мужа арестовал, отправил в копи, а сам спишь с его женой.
— Не говори со мной в таком тоне.
— Дело не в тоне, а в существе, — Берзин с болью смотрел на товарища. Ему хотелось помочь Михаилу Сергеевичу, и он продолжал: — Если вы любите друг друга, — Берзин избегал называть Бирич примени, — то женитесь по закону.
— Мы об этом уже говорили, — сказал Мандриков и спрятал исписанный лист в карман.
Берзин прошелся по комнате, вернулся к столу.
— Хотя я и убежден, что твоя женитьба на этой женщине принесет нам всем вред, но все же хочу пожелать тебе счастливой любви.
Михаил Сергеевич горячо сжал руку товарища. Он видел, что Августу Мартыновичу эти слова стоили большого труда. Ради дружбы Берзин шел на соглашение со своей совестью. Мандриков знал, что это дорого стоило Августу Мартыновичу.
— Я очень тебе благодарен, Август, — взволнованно сказал Мандриков, но Берзин остановил его:
— Хватит об этом, — ему показалось, что его согласие унесло что-то из их дружбы. Было неприятно и больно. Он помолчал.
— Оружия сдано мало. Всего четырнадцать винтовок разных систем и немногим больше шестисот патронов. Револьверов четыре, из них половина старых, ломаных. Наверное, оружие припрятали. Может быть, обыскать?
— Начать обыски — вызвать недовольство, — сказал Мандриков. — Да едва ли боевое оружие было у многих. Здесь нужно охотничье.
— Винчестер к каким ты отнесешь? — спросил Берзин. — А у каждого по паре.
— Не отберешь же винчестеры, — проговорил Михаил Сергеевич: — Они — средство к существованию.
Вошли Титов и Волтер. Матрос поздоровался:
— Утро добрый, — и довольно захохотал.
— Доброе утро, Аренс, — ответил Мандриков. — Ты уже говоришь по-русски.
— Хорошо, — закивал Аренс и ударил себя в грудь. — Я есть ученик, он есть тычер, я хотел сказать, учитель. — Волтер указал на Титова. Комиссар радиостанции сокрушенно покачал головой:
— Замучил меня Аренс. Сегодня почти ночь не спал. Все дежурство донимал, но ученик способный.
Волтер настороженно вслушивался и спросил обеспокоенно:
— Титов есть сердитый меня. — У Аренса был расстроенный вид. Он страстно воскликнул: — Я надо говорит понимай русский. Я буду говорит Ленин.
В словах Волтера прозвучала такая убежденность, что ревкомовцы переглянулись. Мандриков сказал:
— Волтеру надо помочь. Я думаю, что Куркутский будет для него лучшим учителем. Да вот и он.
В кабинет входили Куркутский и Оттыргин. Михаил Сергеевич сказал Куркутскому:
— Ревком поручает тебе, Михаил Петрович, научить товарища Волтера говорить по-русски, ну и писать чуть-чуть. Три месяца хватит?
— Три месяца? — переспросил Куркутский, и его узкие глаза брызнули весельем, но он видел, как серьезно смотрели на него товарищи, и кивнул. — Хорошо. За три месяца научу говорить и писать чуть-чуть.
— О май фрэнд, сэнкю вэри мач.
— Скажи по-русски: о мой друг, я очень благодарен. Ну, повторяй за мной. О мой друг…
— О-о май друг… — начал Волтер с таким прилежанием, что все вновь засмеялись. Куркутский укоризненно покачал головой:
— Смеяться на уроке нельзя. На первый раз ставлю кол.
— Что есть коол? — спросил Аренс.
— Уроки переносятся в школу, — объявил Мандриков.
В кабинет вошли Гринчук, Клещин и Тренев.
— Начнем, товарищи, просмотр судебных дел. Работы тут много, — Михаил Сергеевич указал на бумаги и папки, перенесенные из кабинета Суздалева. Взял верхнюю и, подождав, пока усядутся товарищи, раскрыл ее.
— Дело берегового чукчи-охотника Туккая о неуплате налога и взыскании с него пени и штрафа…
— Аннулировать! — сказал Гринчук. — А все, что получено с Туккая, вернуть ему!
— Правильно, — поддержали остальные.
— Туккай болен, — напомнил Берзин.
— Его семья бедствует, — сообщил Куркутский.
— Сегодня же вернуть все семье Туккая, — сказал Берзин. — И помочь ей продуктами.
— Принято. — Мандриков взял очередное дело. — Взыскание с рабочего-угольщика Кузьмина долга в размере шести долларов. Дело еще не рассмотрено, Что будем делать?
— Аннулировать! — решили ревкомовцы.
Это слово все чаще и чаще слышалось в комнате. Быстро росла на правом конце стола стопа просмотренных дел. Работу ревкома прервали возбужденные голоса. В коридоре раздался топот, шум, кто-то заспорил с Еремеевым.
— Что там такое? — Мандриков держал в руках очередное дело.
Ревкомовцы повскакали с мест. Руки скользнули в карманы за оружием. Берзин строительно направился к двери, но она рывком распахнулась, и на пороге выросла пышная копна меха. На красном возбужденном лице Толстой Катьки зло и торжествующе горели глазки. Кабатчица тяжело дышала. Ее могучая грудь ходила, как кузнечные меха. Пронзительный крик оглушил ревкомовцев: