Пурпурное сердце
Шрифт:
– Я знаю, – говорит он сквозь слезы. Интересно, хочется ли и ей плакать. И могут ли слезы преодолеть те сотни миль, что сейчас между ними. И не только мили. – Спасибо.
Когда Эндрю появляется в здании аэропорта, Майкл протягивает ему руку, и они обмениваются крепким рукопожатием.
Эндрю избегает смотреть ему в глаза. Он бросает на Майкла косой взгляд.
– Ты подстригся.
– Да.
Они молча дожидаются багажа и так же молча грузят его на тележку и везут к машине.
– Я приехал сюда не по своей воле, – говорит Эндрю.
– Я знаю, почему ты здесь.
– Неужели? Я, например, не знаю.
Майкл пропускает его в пикап, заводит мотор.
– Ты приехал для того, чтобы покончить со снами.
Эндрю поворачивает голову в сторону Майкла, потом опять устремляет взгляд в окно.
– Что ты можешь знать об этом?
– Эндрю, – начинает он, когда они выруливают на шоссе, – а как ты думаешь, для чего я проехал почти две тысячи миль – чтобы на сорок пять секунд появиться на пороге твоего дома, прикинувшись полным придурком? Ты что, подумал, у меня хобби такое?
– Я и предположить не мог, во что это выльется.
– Я тоже хотел избавиться от ночных кошмаров.
– И как, удалось?
– О да. Теперь я сплю, как младенец. А ты? Несколько дней назад ты написал мне письмо, сообщил, что приезжаешь. Как ты спал с тех мор?
– Отлично, – произносит он отстраненным голосом, как будто и не слышит себя. – Я сплю спокойно.
– Ты останешься дня на два?
– Не знаю. Ты же остался лишь на сорок пять секунд.
– Но мы ведь тогда ни о чем не поговорили. Мы только дали ход событиям.
– Хорошо, я останусь, пока мы не покончим с этим. Но как мы узнаем?
Майкл улыбается Эндрю, и тот поворачивается как раз вовремя, чтобы заметить это. Улыбка не излучает уверенности, но рождает надежду.
– Узнаем.
– Да, – отвечает Эндрю, – я тоже так думаю.
Глава тридцать первая
Эндрю
Он сидит на берегу ручья вместе с Майклом, и журчание воды подобно тихой музыке. Он откидывается назад, опираясь локтями о мягкую землю.
Солнечные лучи, проходя сквозь листву дубов, порождают причудливую игру света и тени.
Стиб произносит:
– Я бы не хотел, чтобы наши разговоры вынуждали меня постоянно защищаться.
– Ну, в следующий раз выбирай не столь уязвимую позицию.
Он наблюдает, как Стиб выбирает маленький камешек и перебрасывает его на другой берег.
– Не я выбирал эту позицию, – говорит он. – Она выбрала меня. О! Я кое-что вспомнил. – Судя по голосу, он очень взволнован, и это тревожит Эндрю. До сих пор его больше всего пугала перспектива, что Стиб вспомнит что-нибудь неопровержимое. – Итак. Я в госпитале. И если раньше ты мог усомниться в моих воспоминаниях, то теперь не сможешь. Послушай про журнал.
– Какой еще журнал?
– Позволь мне оживить твою память. Ты обменял целый блок сигарет на этот журнал.
– Ну и что? Кто угодно мог рассказать тебе о журнале.
– Я должен был прятать его. Иначе старички у меня его украли бы. О журнале знали только ты, я и Билли Рей.
– Кто такой Билли Рей?
– Тот парень из Техаса, что лежал на соседней койке.
– Ах, да. Так этот Билли Рей и рассказал тебе.
– Он так и не вышел из госпиталя, разве ты не помнишь? Он умер за три дня до моей выписки.
– Да, я забыл. Но мало ли кому он рассказывал. Или кому Уолтер рассказывал, неважно.
Он оборачивается к Стибу. Смотрит ему в глаза, потом вновь устремляет взгляд на воду. Наблюдает за тем, как она кружит, пробивая себе путь сквозь камни. Он больше не может смотреть в эти глаза. В них та же насмешка, что и в глазах Уолтера. Она тоже пробивает себе путь. Так же медленно, как вода точит камень, но с годами достигает цели.
– Эндрю, ты невозможен. Что бы я тебе ни сказал, ты непременно возразишь, что об этом Уолтер кому-то рассказал, а потом все дошло до меня. Кому бы он стал рассказывать такие подробности из своей жизни, подумай? Кто был тот волшебник, который знал каждое его движение, но с которым он ни разу не встречался?
– В этом больше смысла, чем в твоем объяснении.
– Ты неисправим.
Стиб замолкает, впадая в какую-то странную, подозрительную задумчивость, и Эндрю почти чувствует, как движется его мысль. Молчание Стиба рождает в нем страх, все в нем сжимается в предчувствии того, что последует дальше.
– Хорошо, тогда давай вот о чем. Когда тебя отправили домой с войны, ты навестил мою маму… – Эндрю пропускает следующие фразы, поскольку его мозг цепенеет от того, что он только что услышал. Когда он вернулся домой с войны? Но Уолтер тогда был уже мертв. Как он мог об этом знать? – …и когда ты подошел к нашему дому, ты остановился во дворе и долго стоял там, уставившись на дом, а потом упал на колени – да, да, на колени – и чуть не заплакал. И это, я бы сказал, был достойный поступок с твоей стороны, учитывая то, что у тебя было больное колено после того ранения на Папуа…
– Постой, постой, постой. Все это было уже после смерти Уолтера.
– Но я там был. Ты меня не видел, но я был там. А потом вышла мама, опустилась на землю рядом с тобой, обняла тебя и просила не плакать, а потом и сама расплакалась.
– Тебе могла рассказать об этом сама Милли.
– Но только не то, что ты увидел и что заставило тебя встать на колени. Потому что она была на кухне, пекла тот самый пирог, предназначавшийся всегда для меня. Она еще не знала тогда, что ты во дворе нашего дома.
– И что же я увидел?
– Золотую звезду в окне. Символ потерянного сына. Это тебя сломило.
– Удачная догадка, – говорит он, чувствуя, как дрожит его голос, и не сомневаясь в том, что по слышит и Стиб.
– Ты не знал, что я там был, но знаешь, кто об этом знал? Никки, вот кто. Помнишь, что он делал? Бегал кругами по лужайке, прыгал неизвестно на кого? Мать сказала, что это он так радуется встрече с тобой, но он смотрел не на тебя. Не так ли? – Стиб ждет ответа, но Эндрю избегает его взгляда. – Разве не так, Эндрю? А потом ты пошел в дом и съел два куска лимонного пирога, один – за меня. Черт возьми, я бы тоже хотел съесть свой кусочек.