Путь
Шрифт:
Годы шли, но казнь через распятие оставалась неизменным жестоким атрибутом римского общества. Всех бунтовщиков рано или поздно ждал один конец: сначала тащить на себе тяжеленный патибулум — поперечную балку, а потом быть жестоко прибитым к самому кресту. Это делалось так: несчастному вбивали огромные железные гвозди в руки, отчего человек испытывал адскую боль. Потом прибивали ноги и водружали крест. Боль в руках моментально давала о себе знать, когда вес тела вгрызался в кровоточащую плоть ладоней. Чтобы приглушить боль, человек опирался на ноги, но в это время гвозди, пробившие ступни, взрезались в кости и мясо несчастного. Это мучение продолжалось часами или днями, кому как повезёт — иные бедолаги не могли умереть по два-три дня.
Так погиб и Иисус из Назарета. Ведь в то время Иудея была римской провинцией и подчинялась её законам, а управлял ею прокуратор империи Понтий Пилат. Он остался в веках не только как человек, приговоривший к казни сына божьего, но и как один из худших правителей провинций в истории. Понтий был алчен, жесток и безжалостен, он насиловал и оскорблял, грабил и убивал, его боялись враги, друзья и даже его собственная семья. Говорят, что иногда, в минуты милосердия, он любил не распинать, а вешать людей, ускоряя их гибель, и смотреть, как они болтают ногами, синея в петле. А Пилат в это время пил разбавленное вино, и хохотал, наблюдая за тем, как жизнь покидает бренные тела.
В связи с этим у меня вопрос ко всем присутствующим. Я сама на него не могу ответить, и потому мне становится страшно. Скажите, если бы во времена императора Тиберия и прокуратора Пилата людей вешали на виселице, а не распинали, то символом христианства сейчас была бы петля, а не крест?
*
— Слушай, ты чё, так ему и сказала? — пьяненько прошептала Луиза.
— Прямо так! — воскликнула Бо, закрываясь рукой от веток, возникающих из темноты.
Они шли по дорожке, прогуливаясь вокруг дома. Настроение было приподнятое, душа требовала продолжения банкета. Луиза уложила Аттала спать, даже обойдясь без массажа, потом спустилась к Бо, и тут дамочки решили прогуляться да подышать свежим воздухом. По дороге они разговорились о бывших: Бо с упоением рассказывала, как выгнала мужчину, с которым прожила несколько лет — он много говорил, да мало делал. Дорога петляла, как и их ноги, пока возле гостевого домика подвыпившие не увидели свет в комнате с открытым окном и не услышали распалённую алкоголем речь.
— Я тебе так скажу, Олли, — за пять минут до этого веско втолковывал Доктор. — Я — доктор, я реально доктор, из настоящей больницы. Я на операциях тоже там присутствую, и кровь видел не раз. Вообще, заметь — и это медицинский факт — мозг врачей менее активно реагирует на боль другого человека. И знаешь, почему? Вовсе не потому, что врачи — черствые люди, нет, не из-за этого. Если просто, то в самом центре нашего лба находится центр осознания всего происходящего, туда сходится вся полученная информация от органов чувств, и именно там она анализируется. Этот центр умеет регулировать эмоции, понял? И знаешь, я вроде неплохо с этим управлялся, на операциях сам режу и зашиваю, но чтобы вот так живого человека ножом завалить, это, я тебе скажу — отвратительно! Когда нож проходит сквозь тело, то прямо чувствуешь мерзкий, мерзкий хруст мышц, связок, костей. Видишь его лицо и, зная анатомию, понимаешь, что этот человек ощущает! Это отвратительно, поверь мне! От-вра-ти-тель-но!
— А мне вот нет! Лекс, браза, поверь мне! Мне не отвратительно! — громко заговорил пьяный голос, принадлежащий Оливеру. — Я своего знаешь как уделал? Знаешь? Рассказать? Нет? Ну, слушай, короче.
Я тогда пришёл к Пике прописываться, вдвоём с пациком одним, моим бразой. По договорённости, естественно — там за нас поговорили с кем надо. Поговорили, короче. Просто к ним в бригаду сейчас чертовски много народу просится! И, как-бы сам понимаешь, попасть в число людей, которым это удалось — шансы близки к нулю. Короче, прихожу, значит. Меня его близкие подвели, представили, всё чинно, солидно. Я их знаю, они меня тоже, как выяснилось, поэтому на респекте, стоим, трещим. Потом за стол сели, выпили немного. Пика мне даже сказал, типа, парни, не надо вам хату в центре снимать, дорого же, давайте к нам, у нас гостиница, кобылки, стрип-бар, всё к вашим услугам. Короче, начало встречи было ништяк. Всё ништяк было.
И тут, надо же, какой-то фэгот забегает и начинает на нас жаловаться, что мы ему наваляли, короче. Забегает и жалуется. А я его на самом деле в то утро так, для острастки, пугнул, я же не знал, что он возьмёт и обосрётся со страху. Короче, он прибежал, перед Пикой чуть на колени не упал, вон они говорит, меня обидели так, что я обдристал штаны. Тот руками разводит, видит, что неудобно, но решать вопрос надо. Надо вопрос решать. Оказалось, что Пика этого, который обосрался, как бы крышует* (патронирует). Короче, зарамсились мы* (поругались мы). Он мне слово, я ему два. Сначала на респекте, а потом оба чертовски разошлись. Меня систер уже за рукав тянет, говорит, мол, Олли, брат, остынь, опять…
— А сестра откуда там взялась?
— Какая сестра?
— Ты говоришь, что сестра тебя за рукав тянула. Ну, вы же с другом вдвоём пришли?
— Вдвоём. Вдвоём, конечно, — замялся Олли. — Просто… Просто она тоже к нему потом пришла, короче, по какому-то своему вопросу. Я же говорю, у нас много было взаимных связей. Чертовски много связей, — выкрутился он. — И вот, она меня оттаскивает, и тут он про неё что-то неприличное говорит. Можно было стерпеть, но я не из таковских. Я ему говорю тогда, короче, извинись, а он ни в какую. Ни в какую. И на этой почве у нас скандал ещё дальше. Я ему спокойно: «Слышь, браток, ты за все понятия перешагнул, возьми свои слова назад или поплатишься жизнью». Он мне: «Ты посмотри, сколько моих человек вокруг, а ты один, что ты мне, мол, сделаешь? Вертел я вас всех». И добавил про меня, про бразу моего и про систер. И я ему говорю: «Что-то я тебя не расслышал, зато ты меня сейчас расслышишь!». Достал ствол и выстрелил ему прямо в лоб, короче.
— Ничего себе! А Юсуф сказал, что ему ухо разнесло.
— Так это, да, ухо, — замялся Олли, — я просто промахнулся.
— Ничего себе промашка! — засмеялся Доктор. — Руки тряслись, что ли?
— Ничего у меня не тряслось, уважаемый, — завёлся с пол-оборота Англичанин, — просто Пика в этот момент к пацанам своим повернулся, боком как бы, неожиданно, и вот так получилось, короче.
— Извини меня, Олли, — погасил усмешку Алекс. — Но просто как представлю…
— Мы вам не помешаем, мальчики? — мягко произнесла Луиза, входя в гостиную комнату гостевого домика. — Мы с Бо проходили мимо, услышали голоса и подумали, а не зайти ли к вам на огонёк!
— Девочки, девочки! Конечно, конечно! — тут же вскочил и засуетился Олли, ошалевший от вида двух красивых подвыпивших кобылок. — Мы всегда рады прекрасным мадамам! У нас немного не прибрано, сорян, — тараторил он, собирая со стола мусор и кидая его в стоящее рядом ведро. — Вот, присаживайтесь на диван или на кресло.
— Оливер, — вдруг задала ему вопрос Луиза, остановившись у порога, постукивая каблучком и глядя на него с игриво-вопросительной улыбкой, — А вы случайно не курите? Сан-то точно некурящий, он доктор, ему нельзя.
— Курю! — как в подвиге признался, мужественно ответил Англичанин. — А как иначе?
— А не угостите ли даму сигаретой, а то в этом краю никто не курит, кроме вас! — утвердительным тоном сказала она.
— Конечно, Лизанька! — фыркнул Оливер и развязанной походкой направился к ней. — Давай я тебя провожу! Разделю, так сказать, в компании!
Он взял её за локоток, и парочка удалилась. Бо в это время уселась во второе удобное кресло, развалилась и поглядела на Алекса. Тот вздохнул и спросил, чтобы заглушить намечающуюся неловкую паузу: