Путешествие от себя – к себе, в радиусе от центра Вселенной
Шрифт:
… Это тот самый «пост скриптум дружбы», о котором я упоминала выше. Мы сидим с Василием Самуиловичем в его квартире в центре Якутска, на дворе стоят нарядные новогодние праздники. Встречаем год петуха-2017. Сын Василия Самуиловича водрузил огромную живую елку в центре комнаты, пахнет хвоей. Мы пьем чай, немного вина. Я благодарю Василия Самуиловича за то, что он приехал в театр проводить моего отца в последний путь. Василию Самуиловичу уже за 80.
Он держится стойко. Гордится прожитыми годами, тем, что сделал. Ему к лицу прожитые годы. Мы вспоминаем, как работали вместе. Неожиданно Самуилыч оживляется и начинает говорить приподнято, даже весело:
– А вот такую историю ты знаешь? Отец рассказывал тебе? Когда мы работали вместе в профсоюзе, нас послали на сенокос. Пришли к зданию Облсовпрофа, вовремя, но машины не подъехали, – Василий Самуилович говорит и глаз его блестит, я чувствую, что он готовится сказать что-то необычное. – Тогда отец заказал 7 такси и мы отправились на них до Хатасс. А ведь Хатассы находятся далековато от Якутска – километров 50. Авторитет Подойницына у таксистов был огромный – таксисты считали просто за честь везти своего председателя. Убей, не помню, платил он за эти такси или нет, но кажется, все-таки платил. На сенокосе я был кидальщиком, а у твоего отца была как всегда «должность» – он был стоговальщиком, то есть стоял «выше всех», на стогу – утрамбовывал сено, делал сноп крепко-сбитым. Мы с таким удовольствием работали, пели песни. Мы были молоды и счастливы и все верили в свои идеи. Обратно ехали тоже на такси, с ветерком.
Вот еще что напиши, Ира, это были лучшие годы…
Лучшие годы – все перемешалось в моей голове на параллелях воспоминаний, все цветные и черно-белые кадры из прошлого закружились в моем сознании в каком-то ритме, наслаиваясь друг на друга. Вот я вижу Москву и оттепель. А вот первое дерево зеленеет в Якутске, и я будто слышу шум его кроны. А потом перед моим внутренним взором как будто вздымается Вечный огонь на площади Марата, освещая всполохами медные фамилии героев. А потом возникает такая яркая, сочная и судьбоносная картинка, наверное, главная в жизни отца – Русский театр возрождается, как феникс, из пепла, отстраивается и хорошеет. Рядом с ним возводится памятник Пушкину. Мой отец стоит перед памятником Пушкину, со своей кудрявой головой, стоит и внимательно всматривается в черты поэта… Лучшие годы, наполненные трудом и верой, верностью друзей и соратников. Как хорошо, что все это было! И пусть прошло, пусть наступили другие времена, но память все равно сохраняет и воспроизводит иногда и лица, и детали, и строчки из песен, и послевкусие от страстей ушедшей, отгремевшей и великой эпохи.
«Не забуду БРУ…»
Папа сидел в тельняшке и в махровом халате, густые светло-каштановые волосы до плеч делали его облик экстравагантным. Он не был похож на старика, хотя ему было 83 года. Он был красивым, статным мужчиной. Папа курил сигару в затяжку и наслаждался жизнью. Мы решили, что он продиктует мне рассказ про свою молодость, а я сразу запишу его на компьютер.
– Ты похож на старого боцмана, сошедшего на берег, которому уже нечего терять в жизни и он на досуге рассуждает об ошибках молодости, – заключила я.
– Дай мне немного коньяку, – попросил папа. – Нет, я вовсе не боцман, сошедший на берег. Я – бывалый русский кэп, и не старый, а просто в возрасте. Мы приплыли в скандинавский порт, что-то типа Турку и я зашел в бар. Мне надо снять напряжение – немного выпить и я хочу рассказать «братишкам», еще совсем молоденьким о своей жизни… Записывай!
«Я хочу рассказать вам историю о том, как любовь к своей «Альма матер» – училищу, в котором получил профессию – может украсить всю твою жизнь, наполнить ее особым, высоким смыслом. Верность идеалам юности – не пустые словеса, это может стать девизом жизни.
В детстве я не мечтал об алых парусах и о дальних плаваниях. Было совсем не до этого, слишком трудным было мое детство. Родился я в селе Болотово, в деревеньке-колхознице, что ловко примостилась на реке Шилке, ее называли у нас «ключом». Есть такая речка в Забайкалье. Я «прикрутился» к болотовскому ключу ненадолго, после того, как я окончил 1-й класс, мы большой семьей – мама, папа и четверо детей (я, Лаура, Генрих, Галина)– уехали в другие места, в другие деревни, на Амур. Я был старшим в семье, начал работать, когда мне исполнилось 7 лет. Просыпался в 6 утра, бежал на Шилку, а потом, когда мы переехали – и на Амур, проверял «закидушки»– длинные тонкие удочки с самодельными крючками, «изготовленными» из упругой стальной проволоки. Я предвкушал «богатый» улов – огром-ну–ю щуку! – чтобы накормить большую семью, но, увы, чаще попадались мелковатые гальяны, пескари и щучки. И все равно на завтрак я всегда приносил рыбу – это было моей задачей, это был мой долг рыбака-добытчика. А еще я ухаживал за коровой, теленком, курами, утками. Все это «животноводство» лежало также на моих плечах, худощавого рыжего подростка.
Когда мне исполнилось 14 лет, мой отец Иван Венедиктович Подойницын ушел на фронт, ушел в первые же дни Великой Отечественной войны. Отец воевал старшиной в военно-санитарном поезде, который квартировался в Куйбышевке-Восточной (ныне это небольшой городок Белогорск под Благовещенском). За всю войну мой отец только раз приехал домой, посмотреть на нас, ребятишек и, конечно, на верную любимую жену. Отец вернулся после окончания войны с наградами, немного отдохнул и …снова ушел на войну, на сей раз на Русско-Японскую, в Мукден. Из Мукдена Иван Венедиктович пришел настоящим героем. Я любил носить его медаль «За победу над Японией», с точеным профилем Сталина. Очень гордился, что русские освободили китайский Мукден от вероломных японцев, которые держали город в страхе целых 14 лет. Как известно, Русско-Японская война 1945 года была одной из самых коротких и блестяще-победоносных в истории знаменитых боен.
Пока отец ходил трудными военными дорогами, я работал как старший в семье «мужик». Кем я только не был! Трудился токарем Джалиндинской МТС, чинил коленчатые валы в автомашинах ЗИС, был помощником комбайнера, сенокосщиком, научился ладно сгребать в валки высохшую траву с помощью конных граблей. Освоил «профессию» метчика и вершителя стогов сена, проще говоря, стоговальщика. Трудился еще конюхом на конно-товарной ферме, а со временем «пробился» в учетчики молока на молочно-товарной ферме. Когда я стал учетчиком, а это была моя первая начальственная должность, семья наша многодетная – мама, четверо сестер и брат зажили более менее хорошо. Почему я об этом пишу? Да только для того, чтобы сказать, как трудно нам было жить в войну, моей задачей было накормить и напоить семью, я ни о чем другом и не мечтал, не думал. Но потом пришел с войны отец и мне наконец-то разрешили учиться! Я это право заслужил честно, я, можно сказать, его выстрадал!
Я был не таким еще «старым» – мне исполнилось всего 20 лет, когда я поступил в Благовещенское речное училище. Но подавляющее количество парней, конечно, были моложе меня, года на три-четыре. Это был 1948 год. Вся страна восстанавливалась, строилась, танцевала на танцплощадках военные вальсы, от которых веяло ностальгией каких-нибудь военно-полевых романов. И когда я прибыл в Благовещенск из своей деревни Албазино, мне показалось, что я приехал в крупный город, в большой шумный порт. И я испытал такое огромное, захватывающее чувство радости, даже восторга, что я буду учиться в речном училище, стану офицером флота, что мне хотелось ходить по улицам и распевать песни. Стайки девушек в крепдешиновых платьях, которые я встречал на бульварах Благовещенска, тоже волновали мое воображение. Я чувствовал: впереди меня ждет такая насыщенная событиями, яркая жизнь! Помню великолепное здание нашего училища, бывший Торговый дом И.Я. Чурина – настоящее творение архитектуры!
Первая моя ночь в казарме БРУ прошла так – я уснул на своей кровати, мои длинные кудрявые волосы (а я всю жизнь носил длинные волосы) разметались по подушке, мне снилось, что я буду капитаном корабля. А когда я проснулся, резко встал – кровать на дыбы поднялась за мной, к великой радости и веселому смеху моих сокурсников. Парни привязали меня к спинке кровати … с помощью моих же локонов. Конечно, локоны я тут же состриг. Потом мне сделали на правой руке татуировку – «БРУ» и якорь, соединенные в причудливом вензеле. В отличном состоянии татуировка сохранилась у меня на всю жизнь. Мне сейчас 83 года, а три заветные буквы – БРУ – сверкают на моей ладони, как будто я набил их в какой-нибудь портовой мастерской только вчера. Надо было тогда сделать приписку «Не забуду БРУ», но я постеснялся.