Пять четвертинок апельсина (др. перевод)
Шрифт:
4
Прошло еще несколько недель; за это время мне не раз пришлось объясняться с Люком по разным поводам, но он всегда ловко отделывался от меня всякими насмешливо-вежливыми отговорками. Я по-прежнему была уверена, что мы точно прежде встречались, однако все не могла вспомнить, где и когда. Я попыталась выяснить его фамилию, надеясь, что это даст мне ключ к разгадке, но оказалось, что в «La Mauvaise R'eputation» Люк всегда платит только наличными; а когда я навестила это кафе, надеясь что-то узнать о нем, там было полно тех юнцов, в том числе и приезжих из города, что обычно толкутся возле его автофургона. Из местных, собственно, там были только Мюриель Дюпре, братья Лелак и Жюльен Лекоз, а остальные нездешние: наглого вида девицы в дорогущих дизайнерских
Возможно, именно поэтому я ни у кого особой поддержки не получила; моя военная кампания была под угрозой поражения. Блинная находилась на дальнем конце деревне, возле шоссе. Собственно, наша ферма всегда стояла в стороне от соседей, ни одного дома рядом, а до самой деревни расстояние еще с полкилометра. Относительно близко от нас были только церковь и почта; Люк, кстати, всегда заботился, чтобы его клиенты вели себя тихо, когда в церкви шла служба. Поэтому даже Лиза, прекрасно понимавшая, какой вред он приносит нашей блинной, все-таки его оправдывала. Я еще два раза попыталась пожаловаться на Люка Луи Рамондену, но толку от этих жалоб было не больше, чем от бесед с моим котом.
Луи сразу же твердо заявил: хозяин закусочной никому никакого вреда не причиняет. И никаких законов не нарушает. Вот если б нарушал, тогда, может, он, Луи, что-нибудь и предпринял бы. А поскольку не нарушает, я должна оставить его в покое и дать ему возможность спокойно заниматься своим делом. Ясно?
Начались новые неприятности. Сначала, правда, мелочи. То среди ночи вдруг кто-то вздумал запускать шутихи и фейерверки прямо у меня перед домом; потом мотоциклисты стали в два часа ночи прогревать моторы под моими окнами. Потом кто-то высыпал мне на крыльцо кучу мусора и разбил стеклянную панель двери. А однажды кто-то из мотоциклистов среди ночи въехал прямо на мое пшеничное поле и стал выписывать там восьмерки, то и дело буксуя и оставляя жирные следы среди зреющих колосьев. Действительно, казалось бы, мелочи. Но весьма раздражающие. И главное, у меня не было никаких конкретных доказательств того, что это связано с самим Люком или хотя бы с той шпаной, которую он притащил за собой из города. Но однажды кто-то ночью открыл дверь моего курятника, туда забралась лиса и перерезала моих замечательных рыжих несушек. Десять молодых курочек! Они у меня каждый день неслись – и все в одну ночь погибли! Тут уж я не стерпела. Я обо всем сообщила Луи, все-таки он полицейский, обязан заниматься ворами и прочими нарушителями порядка; так он меня же и обвинил: якобы я сама забыла закрыть дверь!
– А может, вашу дверь просто ветром ночью распахнуло?
И он одарил меня такой широкой дружелюбной деревенской улыбкой, словно эта его улыбка могла вернуть моих бедных несушек.
– Запертые двери просто так ночью настежь не распахиваются, – сердито произнесла я, глядя на него в упор. – И знаешь, Луи, уж больно умная лиса нужна, чтобы суметь отпереть висячий замок. Нет, это явно кто-то сделал из вредности с самыми что ни на есть преступными намерениями. А тебе, Луи Рамонден, как раз и платят за поимку таких преступников.
Тот что-то смущенно буркнул себе под нос.
– Что ты сказал? – резким тоном переспросила я. – Слух у меня отменный, ты это учти, парень. И память тоже хорошая; я, между прочим, еще помню, как…
Тут я торопливо прикусила язык: господи, чуть себя не выдала, чуть не проболталась, что помню, как его старый дед храпел в церкви, пьяный в стельку, и как он собственные штаны обмочил, прячась во время пасхальной службы в исповедальне. Ничего такого вдова Симон, конечно же, знать не могла. Я прямо-таки похолодела, понимая, что из глупого желания посплетничать могла себя попросту погубить. Понимаете теперь, почему я старалась по мере возможностей не общаться с членами тех семей?
В общем, Луи все-таки согласился осмотреть мою ферму, но, естественно, ничего предосудительного не обнаружил,
Мне было ясно, что за всеми этими событиями скрывается Люк, однако я ничего не могла доказать, и это просто сводило меня с ума. Мало того, я никак не могла понять, почему он это делает; невнятный гнев во мне все рос да рос, пока я не почувствовала, что моя старая голова словно угодила в пресс для изготовления сидра и вот-вот лопнет, как переспелое яблоко. В общем, примерно через сутки после того, как лиса забралась в курятник, я решила сама караулить злоумышленников, сидя у темного окна с дробовиком в руках. Должно быть, забавное было зрелище: я в ночной рубахе, поверх которой накинуто легкое осеннее пальто, держу ружье наперевес и целюсь куда-то в темноту. Я купила и повесила новые замки на ворота и на сарай для скота и каждую ночь стояла на страже, поджидая непрошеных гостей. Но больше ко мне так никто и не пожаловал. Этот мерзавец, должно быть, узнал, что теперь по ночам я стерегу дом. Хотя откуда, интересно, он мог узнать? Может, он научился читать мои мысли?
5
Бессонные ночи начали довольно скоро сказываться. Я стала рассеянной и часто днем не могла толком сосредоточиться. А иногда вдруг забывала, как готовить то или иное блюдо. Или не могла вспомнить, солила я омлет или нет; иной раз я солила его дважды, а то и ни разу. Как-то я сильно порезалась, когда крошила лук, и поняла, что сплю на ходу. Вздрогнув от резкой боли, я с удивлением обнаружила, что рука у меня вся в крови, а на пальце довольно глубокая ранка. Порой я бывала резкой даже со своими немногочисленными посетителями, и хотя музыку Люк включал вроде бы немного потише, а рев мотоциклов стал повторяться у меня под окнами несколько реже, по округе явно поползли нехорошие слухи, и те завсегдатаи, которых я к тому времени уже потеряла, назад так и не вернулись. О, конечно, в полном одиночестве я не осталась. На моей стороне все еще находилось несколько верных друзей, но, возможно, у меня в крови склонность к вечным опасениям, осторожности и подозрительности, столь свойственные моей матери Мирабель Дартижан, которая казалась чужой в собственной деревне. Во всяком случае, я категорически не желала, чтобы меня жалели. Из-за моих внезапных вспышек гнева от меня постепенно отдалялись друзья, да и клиенты переставали посещать блинную. Однако же только этот гнев и вызываемый им прилив адреналина и поддерживали мои силы.
Довольно странно, но конец всему этому положил не кто иной, как Поль. Иногда в будние дни он был единственным, кто обедал в моем заведении. Приходил он по-прежнему регулярно, по нему можно было церковные часы проверять, и оставался ровно на один час. Пока он ел, его собака, как всегда, послушно лежала у него под стулом и молча смотрела на дорогу. На закусочную Люка он обращал так мало внимания, что его, наверно, можно было счесть глухим; да и мне он редко говорил что-нибудь кроме «здравствуй» и «до свидания».
Однажды Поль отчего-то сразу за свой обычный столик не сел, а остался стоять, и я поняла: что-то случилось. С тех пор как в курятник забралась лиса, прошла ровно неделя, и я уже устала как собака. Моя левая рука была забинтована, потому что, как оказалось, поранилась я довольно сильно; мне даже приходилось просить Лизу чистить и резать овощи для супа. Но выпечкой, как ни трудно мне было это делать, я по-прежнему занималась сама – только представьте себе, пекла пирожные, надев на больную руку полиэтиленовый пакет! Я настолько ошалела от бессонницы, что едва кивнула на приветствие Поля, когда тот появился в дверях кухни. А он, искоса на меня посмотрев, стянул с головы берет, загасил недокуренную черную сигаретку о порожек и произнес: