Пять поэм

Низами Гянджеви

Меджнун освобождает оленя

Когда счастливым предзнаменованьем День подымал свой стяг над мирозданьем, Когда исчезла синь ночная вся, Вскочил мечтатель на ноги, взвился, Как легкий дым от амбры благовонной. Пустился в новый путь Меджнун влюбленный, Слагая, как бывало, нежный стих, И вот уже расселины достиг И увидал на склоне в отдаленье В тугих силках могучего оленя. Над ним, дрожавшим с головы до ног, Уже занес охотник свой клинок. Меджнун окликнул громко зверолова, И подбежал к нему, и молвил слово: «Постой, мучитель слабых! Стой, тиран Безжалостный! Стой, наноситель ран! Прекрасного оленя ты не трогай! Безропотно он шел своей дорогой. Пускай хоть день ликуя проживет И трубным криком милую зовет, И к логову подруги устремится, Ведь, может быть, она уже томится, Что ночь близка, а рядом нет самца! И не опустишь ты пред ней лица? О милая! Нас так же разлучают, Такой же болью сердце отягчают. О, горе злым разлучникам четы! Поберегись, охотник жадный, ты, Чтобы не стало предопределеньем: Ему — ловцом быть, а тебе — оленем. Но как заплатишь ты за торжество, Что он — твой пленник, а не ты — его?» Охотник был взволнован этой речью И отвечал: «Я не противоречу. Губить невинной твари не хочу, Но плату за оленя получу, Тебе понравилась моя добыча — Купи ее, чудак, — таков обычай!» Меджнун сорвал одежду и кинжал. И торга зверолов не задержал: Увидел он, что в барыше остался, И со своей добычею расстался. И, как отец к ребенку, подошел Меджнун к оленю гордому, провел Ладонью вдоль хребта его в тревоге, Перевязал израненные ноги, Погладил нежно, счистил пыль и грязь С боков оленя и, в глаза смотрясь, Сказал: «Ты тоже разлучен с подругой, Вожак рогатых стад, бегун упругий, Красавец горных пастбищ, милый брат! Как влажные глаза твои горят, Как ясно выраженье их живое! Так радуйся, вас скоро будет двое. Пускай не в золотой оправе зуб, [268] А в раковине этих мягких губ. А коже быть не тетивой со свистом,— Твоей одеждой с ворсом шелковистым. В глазах твоих целебней есть бальзам, Но лучше не пролиться тем слезам. Живи,

широкогрудый, с мощной шеей, Ветвись рогами, статью хорошея, Спеши, бегун, в недальнюю страну, Где ждет Лейли. Оповести луну, Что я все тот же, как она хотела. Меж нами — расстоянье без предела, И средств общенья между нами нет, Ничто не донесет ей мой привет, Стрела и долететь туда не смеет. А ветер, что ее дыханьем веет,— О нем я не хочу и вспоминать. Как след найти, как ветер тот догнать? Для разума темна его дорога». Так говорил он, повторяясь много, Распутал узы хитрого силка, Поцеловал оленя и, пока Тот убегал, смотрел вослед оленю. А зной дошел до белого каленья. Безумец обессилел, стих шепча, Потом стоял и таял, как свеча.

268

Пускай не в золотой оправе зуб… — Зубы оленя оправляли в золото и надевали на шею (обычно детям), так как считалось, что это талисман, предохраняющий от дурного глаза.

Меджнун разговаривает с вороном

Меджнун грустит у родника. Его горестные возгласы безответны. Вдруг он видит ворона и умоляет его полететь к Лейли и подать ей весть о нем. Ворон улетает. (Эта глава — развернутый традиционный образ арабской поэзии, где ворон — символ разлуки.)

Старуха ведет Меджнуна к палатке Лейли

Однажды, чуя смутную надежду, Пошел он к племени любимой, к Неджду, Увидел издали жилья дымок — Сел на краю дороги, изнемог И так вздохнул, как будто бы влетела Душа в его безжизненное тело. Вдруг видит он: старуха там идет, Она безумца дикого ведет. Весь в путах был безумец, и как будто Его не раздражали эти путы. Старуха торопилась и вела Безумца на веревке, как козла. И стал Меджнун расспрашивать со страхом, И заклинал старуху он Аллахом: «Кто ты и твой попутчик кто таков, Чем заслужил он множество оков?» И прозвучал ответ ее короткий: «Не узник он, не заслужил колодки. Мы — нищие. Я — горькая вдова, От голода бреду, едва жива, По нищенству веду его, как зверя, Чтоб он плясал и пел у каждой двери. Легко нужда научит шутовству. Так вот подачкой малой и живу. Что соберу, поделим без обмана, Без спора пополам на два кармана». Меджнун едва услышал, в тот же миг В отчаянье к ногам ее приник: «Все это — цепь, веревки и колодки — Мне подойдет. Я тот безумец кроткий, Несчастный раб любви, достойный уз; Я быть твоим товарищем берусь, Веди меня, укрой в своем позоре Мою любовь, мое шальное горе! Куда угодно, нищенка, веди! И все, что ни сберешь ты впереди, Бери себе без всякого раздела». Старуха на добычу поглядела И оценила выгоду на глаз. Немедленно от друга отреклась, Запутала цепями и веревкой И заковала кандалами ловко, Колодкою сдавив его слегка, И повела по свету новичка. И счастлив был он ссадинам на шее. И, от цепей как будто хорошея, Он пел свои газели и плясал, А если камень кто-нибудь бросал, То он еще подпрыгивал для смеха! Или кривлялся. Вот была потеха! И вот однажды нищие пришли На взгорье Неджд, к шатру самой Лейли. Тогда Меджнун воспрянул, умиленный. Приник он, как трава, к земле зеленой И бился головой, простершись ниц. И хлынул дождь весенний из глазниц: «Любимая! Смотри, как мне отраден Зуд этих черных ран и грязных ссадин. О, если за постыдный мой порок Еще не миновал возмездья срок, По твоему благому повеленью Казнимый, не хочу сопротивленья. На бранном поле нет моей стрелы. Смотри! Я здесь, я жду твоей стрелы, Простертый ниц, достойный смертной кары За то, что наносил тебе удары. За то, что ноги шли в песках, пыля, Сейчас на шее у меня петля. За то, что пальцы не держали лука, Их скрючила такая злая мука. За все невольно сделанное зло, За все, за все возмездие пришло. Не позволяй мне в униженье биться О твой порог. Убей меня, убийца! А если корневищами страстей Еще я крепок, — вырви из костей Те гвозди, что мое распяли тело. Любить меня живым ты не хотела, Не возложила на голову рук. О, может быть, когда погибнет друг, Опустишь ты мне на голову руки. Хоть обезглавь, — что мне любые муки! Когда свечу уродует нагар, Обрежь фитиль — и ярче вспыхнет жар. Раз в голове огонь моей болезни,— Туши огонь, а голова — исчезни!» Так он сказал и взвился, как стрела, И сразу путы плоть разорвала. И, испугавшись собственного горя, Достиг он быстро Неджда и на взгорье Бил сам себя руками по лицу. Когда ж об этом весть дошла к отцу И к матери, — они пошли за сыном, Хоть им и не пристало знаться с джинном. Увидели — и обуял их страх, И бросили безумного в горах, И он один остался в мирозданье, Он шаханшах страданья, раб страданья. И кто бы с ним в беседу ни вступал, Он убегал или, как мертвый, спал.

Венчание Лейли

Отец сообщает Лейли об исходе второго сражения с Ноуфалем и о бегстве Меджнуна в пустыню. Лейли рыдает. К ее родителям многие посылают сватов. Ибн Салам узнает об этом и приезжает к племени Лейли с богатыми дарами. Отец Лейли дает согласие на их брак. Лейли в отчаянии, но она вынуждена быть покорной. Брачный пир. Ибн Салам ее увозит.

Ибн Салам приводит Лейли в свой шатер

Когда разбило солнце в час рассвета Шатер в долине голубого цвета И ночь скликала звезды в легкий челн, Чтобы уплыть к Евфрату синих воли,— Жених проснулся, радостный и пылкий, Он приготовил для Лейли носилки. И девушка вошла под паланкин, Повез ее довольный властелин, И дома, в знак любви и благородства, Вручил над всем добром своим господство. Пытаясь воск учтивостью смягчать, Он и не знал, что делать, как начать. Но вот едва лишь дерзость в нем проснулась, За фиником созревшим потянулась, Едва качнул он гибкой пальмы ствол, Как о шипы все пальцы исколол. Так по щеке Лейли ему влепила, «Попробуй, только тронь!» — так завопила, Что замертво он наземь полетел. «Тронь — и, клянусь, не уберешься цел. Клянусь Аллахом, ибо не напрасно Он сотворил меня такой прекрасной. Как ни желай, не дамся нипочем, Хоть бей меня, хоть заколи мечом!» Муж эту клятву страшную услышал И, радуясь, что невредимым вышел, Решил, — не будет близости меж них. Отказу подчинился и притих, Настойчивый, учтивый, безответный, Повсюду рядом с ней он незаметно, Просозерцав недели две луну, Сам очутился у нее в плену. Тогда решил: «Я от любви бледнею И молча отступаю перед нею. Уж лучше, созерцая издали, Довольным быть, что не ушла Лейли». А ей сказал: «Будь от меня далеко, Будь проклят я, не перейду зарока». И после перемирья был он рад, Скрещая с ней, хоть и случайно, взгляд. А роскошь сада, дева-недотрога, Уставившись на пыльную дорогу, Ждала, чтоб ветер, дующий до слез, Пыль из-под ног любимого занес. Вдруг из шатра немилого выходит, Рыдает громко, безутешно бродит, Вдруг побежит, как будто опьянев: Все спуталось — печаль, и стыд, и гнев, И горько ей и страшно, что бесславно Все скрытое разоблачилось явно, Но страха нет пред мужем и отцом — Она проходит с поднятым лицом. Когда любовь становится алмазом, Что ей отец, что муж с его приказом!

Меджнун узнает о замужестве Лейли

Меджнун разрывает цепи и убегает от нищей старухи в пустыню. Он лежит простертый на земле. К нему подъезжает путник на верблюде и кричит ему, что Лейли вышла замуж, предала и забыла его. Он убеждает Меджнуна забыть о неверной возлюбленной — ведь от женщины верности ждать вообще нельзя. Меджнун бьется головой о камни в бурном приступе отчаяния… Тогда вестник пытается его утешить, говорит, что Лейли уже год как замужем, но все еще верна Меджнуну.

Меджнун жалуется мысленному образу Лейли

Меджнун в мыслях обращается к образу Лейли с речью, напоминает ей об их детстве, любви, их верности, говорит, что никогда не откажется от любви к ней.

Снова отец приходит к Меджнуну

Иранец некий сказывал: отныне Отец Меджнуна пребывал в унынье, Напрасно тратил время, денег тьму, Чтоб угодить больному своему. Мой эфиопа трижды и семижды, Но эфиопа тем не обелишь ты. Отец уже был немощен и стар. Он чувствовал, что близится удар И распахнет последние ворота. И старцу опостылела забота И тесен показался дом родной. Охрипла флейта горла. И струной Ночного чанга в нем росла тревога, Что смерть уже стучится у порога. Тогда он посох страннический взял, Двум отрокам сбираться приказал И вышел в путь в надежде и в веселье. Вновь перед ним скалистые ущелья, И зелень трав, и чахлые пески, Кто странствует, не чувствует тоски. Но нет нигде следов родного сына. Вдруг кто-то рассказал, что есть трясина, Есть ямина зловонная в парах, Казан горючих смол, гниющий прах, Туманом отвратительным одетый, Обитель кары, спрятанная где-то. И поспешил отец, не опоздал. Он сына в страшном облике узнал! Узнал — и сердце жить не захотело, Пред ним нагое, высохшее тело,— Костяк недвижный в кожаном чехле, Свивающийся, как змея, во мгле,— Изгнанник ослепительного мира, Поклонник изменившего кумира,— Цеп, молотящий призраки и сны,— Тончайший волос, вихрем быстрины Носимый и зачем-то сбереженный,— Бродячий пес, чумою зараженный,— Котел, который выкипеть не смог,— Воспламененный разум, сбитый с ног,— Зверь со звериной шкурою на бедрах,— Таким был этот одичалый отрок! И робко подошел отец, присел, По волосам погладить не посмел. Два сердца, сына и отца, стучали Родною кровью, равною печалью. Меджнун глядит из-под усталых век, Не понимает, что за человек, Что за старик заботливый с ним рядом, И он впился в отца безумным взглядом И спрашивает: «Кто же ты такой?». И машет тощей, слабою рукой. И отвечает старец: «Я отец твой». И сын тогда припоминает детство И падает в слезах к ногам отца. И горьким поцелуям нет конца… Старик всмотрелся пристальней и зорче В дитя свое, истерзанное порчей,— И кажется отцу, что перед ним Нагой мертвец на Страшный суд гоним. Тогда он из мешка одежду вынул И на плечи дрожащему накинул, И бледный лоб закрыл ему чалмой. «Душа моей души, любимый мой! Не время спать! Дни мчатся, словно кони, Друг друга нагоняют в злой погоне! Беги от этой гибельной горы, Где ливни смертоносны и остры, Где молния на диких кручах блещет, А кровь твоя из ран горючих хлещет. Дни считанные, гол и одинок, Побудешь здесь, но свалишься ты с ног Добычей для стервятника иль волка. Остерегись! Ждать гибели недолго. Последний пес хозяйский на цепи Счастливее изгнанника в степи. То русло, где река текла безмолвно, Разрушат завтра яростные волны. А та гора, где родился поток, Когда-нибудь расколется, — дай срок. Будь из любого камня иль металла, Беда нагрянет, — и тебя не стало. Обуглился, почти дотла сгорел, А все еще не вырос, не созрел. Какого ты верблюда на смерть гонишь? В каких песках непроходимых тонешь? Мушриф казны, что див заворожил, Ты пьявкой стал своих открытых жил. [269] Обрадуйся хотя бы ласке ветра, Ведь и она обогащает щедро. Она не лжет, слетя на миг один. Обрадуйся хотя на миг один. Быть может, ветерок умчится завтра. Никто не знает, что случится завтра. Ты жил в пустом пространстве, — отдохни. Не надо больше странствий, — отдохни. У пса есть дом и собственная миска, А ты бездомен. Ты упал так низко, Как будто бы не человек, как мы, А бестелесный див, созданье тьмы, Иль оборотень, что по свету рыщет И воплощенья собственного ищет. Ты мне родной, будь также другом мне И не хвались своим недугом мне. Но берегись: сегодня не ответишь, А завтра ты нигде меня не встретишь. Я скоро свиток жизненный сверну. Пей кубок за меня! Я отдохну. Останься на пиру, как виночерпий. Мой пир окончен. Солнце на ущербе. Пыль золотит закатный путь. Пора! Жизнь прожита. В обратный путь пора! Но страшно мне, что буду я в дороге, И ты придешь обнять отцовы ноги, На тленный прах рыдая упадешь, Но отклика у праха не найдешь. Пускай твой вздох взовьется дымом чадным,— Молчанье праха будет беспощадным. Огонь тоски тебя испепелит,— Но мертвый пальцем не пошевелит».

269

Мушриф казны, что див заворожил,// Ты пьявкой стал своих открытых жил. — Мушриф— глава финансового ведомства. В оригинале сказано: «Ты — мушриф обиталища дивов (демонов)», то есть ты живешь в пустынях, где обитают демоны, и стал как бы их хранителем, и, живя в пустыне, губишь себя, истекаешь кровью.

Ответ Меджнуна

«Твое дыханье — жизненная влага, Твое сужденье — жизненное благо. Мой разум раб пред разумом отца. И ухо жаждет рабского кольца. Но если я так нищ и так несчастен, То и отец спасти меня не властен. Одной любовью движима душа, Мир для нее не стоит и гроша. Все, что я значу в этом мире щедром, Все, что я знал и помнил, — смыто ветром. В любом моем «сегодня» нет «вчера». Не помнят дней пустые вечера, Да, ты — отец, твое влиянье знаю, Но для чего пришел ты, — я не знаю. Не только память близких истребя, Я позабыл и самого себя. Влюбленный иль любимый, где я? Кто я? Владею всем иль ничего не стою? Едва лишь вырван был я из пелен, Стал молнией, и сам испепелен. Любой шалаш среди любой пустыни Дороже мне отцовской благостыни. На мельнице судьбы моей давно Молчит вода, не смолото зерно… Перед лицом природы одичалой Где мой удел, где дней моих начало? Мои лишенья со зверьми деля, Я некрасив и черен, как земля. Весь разрушенье, вихрь и произвол, Я город свой в развалинах обрел. В твоей стране, богато населенной, Одной травинки нет испепеленной. Нет слова одного между письмен, Нет одного зачатья у племен: В ту ночь меня ты и не вызвал к жизни, Забудь о том. Нет места укоризне, Нет места увещанью и мольбе. Тот дальний путь, что предстоит тебе,— Из вас, живых, его страшится каждый,— Но я его уже прошел однажды. И если ты скончаешься, отец,— Другой тебя оплачет, не мертвец».

Отец прощается с Меджнуном

«Дай руку, сын, прощай, пока не поздно. Смой пыль мою хотя бы влагой слезной, Чтоб эта влага вспомнилася мне В последней колыбели, в смертном сне, Чтоб я запасся для дороги дальной Не только ношей грустной и печальной. Здесь прихоть неуместна. Обними Отца, как подобает меж людьми. Прощай! Меня ты больше не увидишь, Прощай! Один в грядущее ты выйдешь. Прощай! Я увязал пожитки в путь — Поторопись в глаза мне заглянуть. Прощай! Прощай! Сейчас корабль отчалит. Но если и прощанье не печалит Единственного сына моего, Тогда прощай. Кончается родство». Так вымолвил он горько и сурово Последнее напутственное слово, И поспешил старик в обратный путь. Но дома не успел он отдохнуть. Два дня иль три, недомоганьем мучась, Посетовал старик на злую участь. Но смерть в засаде долго не ждала И человечьи кончила дела. Его душа, как из капкана птица, Рванулась, чтобы с жизнию проститься, И мертвый прах ушел в земную твердь, Все исцелив, все рассудила смерть. Наш мир — вертеп. Кто ищет в нем покоя, Пусть не дружит с печалью и тоскою,— Пусть, как луна, свершит круговорот, Как молния, родится и умрет. Дом на стоянке временной непрочен,— Не отдыхай, да и горюй не очень. Когда селенье встретишь на пути, Не вздумай там оседлость обрести, Лишь тот, кто душу вынес из чертога, Ее сохранно донесет до бога. Подобье дива с ангельским лицом, Мир забавляется твоим концом. Кипят сердца в его застольной чаше,— Всмотрись в нее: там будущее наше. Ты на долины предъявил права,— Всмотрись же: там, как острый нож, трава. Живи и впредь, об этом твердо зная, В таком познанье честь твоя земная. Возрадуйся, что ярче ярких роз Твое познанье в мире разрослось. Не будь змеей, свернувшейся в ущелье. Да будет жизнь твоей единой целью. Цепляйся за нее, борись за жизнь, А кончится — спокойно откажись. Летят века, шальные мчатся кони. Вчитайся в длинный свиток их погони. Прошли огнепоклонники, как сон. Кто из ушедших в свиток занесен? Где племена, зарытые в пустыне? Кто обитает на могилах ныне? Свершай добро, не обольщайся злом. Добро к добру привязано узлом. Свершай добро. Оно со дна колодца Когда-нибудь к тебе добром вернется. Когда звучит его благая весть, Под куполом вселенной отклик есть: Скажи горе свой замысел заветный,— Раздастся тут же гул ее ответный.

Меджнун узнает о смерти отца

Однажды от охотника, что вышел Ночной порою, брань Меджнун услышал: «Эй ты, забывший, где живет родня, Беспамятный, без крова, без огня! С одной Лейли ты нянчишься, как с куклой. Мать и отец, все для тебя потухло. Отец и мать ничто. Да это срам! Уж лучше бы лежал в могиле сам. Ты сыном называться недостоин. Пока живет отец, сынок спокоен По глупости, по молодости лет. Но час пришел, отца на свете нет,— Хоть помянул бы словом над гробницей, Сходил бы раз родному поклониться, Хоть признак сожаленья об отце Возник бы на дурном твоем лице!» И тотчас в раздирающей печали Как будто струны чанга прозвучали,— Таким он был, сыновний первый стон. К могиле свежей устремился он. Он увидал отцовское надгробье И к вязкой глине, к земляной утробе Припал всем телом, и в потоках слез Его шальное горе прорвалось. Он заболел горячкой в ту же ночь. Ему не трудно было изнемочь: И без того всей этой жизни краткой Хватило лишь для встречи с лихорадкой. Но каково в душевной смуте той Внезапно очутиться сиротой! Так он лежал, над прахом распростертый, И был Меджнун еще мертвей, чем мертвый. «Отец мой, где ты? Где душа отца? Не отвращай от первенца лица. Ты предпочел существовать без сына,— Вот почему меж нас легла пучина. А я не знал, как больно одному. Я скоро сам уйду в такую тьму. На помощь! О, как ты далек! На помощь! Жизнь тлеет, словно уголек. На помощь! Ты мой советчик, лучший друг — все ты. Отвага сердца, сила рук — все ты. Все, чем душа моя богата, — ты. Благой наставник тариката — ты. В такой дали безлюдной без тебя! О, как идти мне трудно без тебя! Не попрекай меня своей кончиной. Я знаю сам, что был тому причиной. Наездник, не объездивший коня, Зачем ты не сумел взнуздать меня? Я был жесток — ты кроток бесконечно. Я злой мороз — ты жар любви сердечной. Ты мучился, что первенца родил,— А я кругом да около бродил. Пушинку ты сдувал с моей постели,— А мне и сны присниться не хотели, Ковры стелил ты для моих пиров,— А я забыл про милый отчий кров. Прости, отец, молю о том усердно. Обидел я тебя, обидел смертно». Так он взывал, и плакал, и кричал, И белый день слезами омрачал. Ночь развернула черные знамена, Скликая в небо звезды поименно. И снова зори были высоки. И снова бил он в барабан тоски. Алхимик-солнце эликсиром утра Природу всю позолотило мудро. Но прах живой над прахом мертвеца Еще вопил, не поднимал лица. Не только об отце, почившем ныне,— О всей своей неслыханной судьбине, О той любви, которой не помочь, О юности он плакал день и ночь.

Дружба Меджнуна с дикими зверями

Однажды он опять явился к Неджду И увидал на старых свитках, между Иных письмен, что правдою влекли, Два имени — Меджнуна и Лейли. Два имени друг к другу жались тесно. Он разорвал сейчас же лист чудесный, Он милой имя ногтем соскоблил. И некто удивился и спросил: «Что это значит, что второе имя Руками уничтожено твоими?» Он отвечал: «Не нужен знак второй Для двух влюбленных. Ведь в земле сырой Истлеет прах — и все равно услышат, Что двое рядом после смерти дышат». «Зачем же соскоблил ты не себя, А милую?» Ответил он, скорбя: «Безумный, я — лишь кожура пустая. Пускай во мне гнездится, прорастая, Любимая, пусть эта кожура Ее от глаз укроет, как чадра». Так он сказал и вновь ушел в пустыню, И жил как скот, и привыкал отныне К сухим корням и к стеблям горьких трав, Так со зверьми он жил, как зверь, поправ Закон людей, дикарский их обычай, Далек от униженья и величья. И звери с ним дружили и, дружа, Не знали ни рогатин, ни ножа. Лисицы, тигры, волки и олени Шли рядом с ним иль ждали в отдаленье Любого приказанья, как рабы. Шах Сулейман, властитель их судьбы, Надменно он в своих скитаньях длинных Шел под зонтом из мощных крыл орлиных. Он достигал таких монарших прав, Что подобрел звериный хищный нрав. Не трогал волк овечки нежноокой, Не задирал онагра лев жестокий, Собака не бросалась на осла, И молоко пантеры лань пила. Когда же он задремывал устало, Хвостом лисица землю подметала, Ложилась кротко лань у пыльных ног, А прислониться он к онагру мог И голову клонил к бедру оленя. И падал лев пред спящим на колени. Оруженосец верный и слуга. Коварный Волк, чтоб отогнать врага, Глаз не смыкал, всю ночь протяжно воя, А леопард, рожденный для разбоя, Отвергнул родовое естество. Так все бродяги жили вкруг него, Построясь в боевом порядке станом, В общенье с ним живом и неустанном. И, встретив эту стражу на пути, Никто не смел к Меджнуну подойти — Разорван был бы хищниками тотчас. Глаза в глаза, на нем сосредоточась, Пускали звери в свой опасный круг Лишь тех, кто был Меджнуну добрый друг. Учась у повелителя прилежно, Таких гостей они встречали нежно. С такою паствой жил он, как пастух, Утешился его смятенный дух, Доверясь этой первобытной мощи. Он становился все смелей и проще, И люди удивлялись дружбе той, Звериной свите, смелой и простой. И где бы ни был юноша влюбленный, Он шел сюда, к пустыне отдаленной, Чтоб на Меджнуна хоть разок взглянуть. Паломник, совершая длинный путь, Стоянку разбивал с Меджнуном рядом. И стало для паломников обрядом Делить с Меджнуном бедный свой обед, Чтоб услыхать любви его обет. И, съев крупицу из дареной доли, Он все бросал зверям по доброй воле. Так он кормил их летом и весной И получал от них поклон земной, Кормилец их, дающий хлеб насущный. И рос и рос его отряд послушный, Привыкли к рабству звери без числа. Вся вольница их в челядь перешла. Поклонник Зороастра, маг приучит К подачкам пса — и пес, как кот, мяучит.

Притча

В Мерве был царь, который осужденных им на смерть бросал своре разъяренных псов. У царя был приближенный юноша, которого он очень любил. Однако юноша не очень доверял царской любви. Поэтому он тайно сдружился с царскими псарями и начал каждый день приходить на псарню кормить собак. Случилось то, чего он ожидал: царь разгневался и велел бросить его псам. Но те знали юношу и только ласкались к нему. На следующее утро царь стал раскаиваться и послал посмотреть, что случилось с юношей. Псарь доложил, что это, наверное, не человек, а ангел — собаки его не тронули. Царь поспешил убедиться сам и спросил у юноши, как это случилось. Тот объяснил и прибавил: «Десять лет я служил тебе — и вот мне награда! Собаки же добро помнят лучше и оценили мои старания». Царь раскаялся и прекратил свои жестокие расправы. Мораль притчи: сделанные человеком благодеяния — ограда его жизни.