Пять поэм

Низами Гянджеви

В восхваление царя Ахситана — сына Минучихра

Низами, по традиции, восхваляет заказчика поэмы, говорит о древности его царского рода, о ого щедрости, о могуществе, о том, как он крут с врагами и мягок с друзьями и т. п. В заключение Низами молит Аллаха, чтобы он ему, отшельнику, послал с помощью этого шаха пропитание.

Обращение во время целования земли

Глава содержит ряд традиционных восхвалений, обращенных к Ахситану.

В восхваление сына шаха (Ахситана, молодого Минучихра) и о препоручении ему (Низами) своего сына (Мухаммеда)

Низами восхваляет юного наследника Ахситана и просит его благосклонно принять как поэму «Лейли и Меджнун», так и своего сына Мухаммеда, который отвезет поэму ко двору Ширваншахов. Он просит назначить своему сыну постоянное жалованье.

Наставления сыну

Четырнадцатилетний сын мой скромный, Едва проникший взглядом в мир огромный, Я помню, как ребенком лет семи Ты розой мне казался меж людьми. Ты вырос ныне стройным кипарисом: Бегут года, — смиренно покорись им! Беспечных игр окончилась пора. Расти, учись познанию добра. Ищи свой путь, заранее готовясь Чертог построить не на страх — на совесть. Ребенка спрашивают: — Чей сынок? — Но взрослый отрок в мире одинок. И если час ребяческий твой прожит, Тебе мое отцовство не поможет. Будь сам как лев, сам побеждай в бою, Надейся лишь на молодость свою. Добыв успех, не расставайся с честью, Не оскорбляй чужого благочестья. И если сказку вздумаешь сложить, Сумей и в сказке истине служить. Так поступай и делай, чтобы только В грядущем не раскаиваться горько. И верь нелицемерно в мой совет,— Тебе послужит верно мой совет. В привычках, свойственных тебе, отмечу Заносчивость и склонность к красноречью. Со стихотворством только не дружи: Чем глаже стих, тем ближе он ко лжи. [254] Нет, стихотворство — не твое блаженство. Здесь Низами достигнул совершенства, Стих, может статься, громко прозвонит, Но пользой он, увы, не знаменит. Пускай созреет сущность молодая, Одним самопознаньем обладая. Познай себя, [255] познать себя стремись,— Таким стремленьем отчеканишь мысль. Пророк учил, что правая дорога — Познанье жизни и познанье бога. Стоят у двери этих двух побед Лишь двое в мире: врач, законовед. Так будь врачом, что воскрешает к жизни, Не костоправом, что лишает жизни! Законоведом, любящим закон,— Не крючкотвором, губящим закон! Будь тем иль этим, — уважаем будешь, Учителем людей, служа им, будешь! Я все сказал. Исполнить должен ты. Работой жизнь наполнить должен ты. Что слово! Беглый плеск воды проточной. Поменьше слов, — тогда значенье точно. Пусть

бьет ключом студеная вода, Не в меру выпьешь — берегись, беда! Цени слова дороже всех жемчужин, Чтоб голос твой услышан был и нужен. Нанизывай слова, как жемчуга,— Лишь редкостная снизка дорога. Нам кажется чистейший жемчуг сказкой И в кипени волны, и в глине вязкой. Пока он цел — краса морских зыбей. Растертый в прах — лекарство [256] от скорбей. Что россыпь звезд на пажити полночной! Одно лишь солнце согревает мощно. Все мириады звезд во тьме ночей — Ничто пред славой солнечных лучей.

254

Чем глаже стих, тем ближе он ко лжи. — Буквально: «Самые прекрасные стихи — самые лживые из них». Это изречение приписывается пророку Мухаммеду, который, по преданию, не любил светскую панегирическую поэзию, развитую у арабов в его время.

255

Познай себя… —буквально: «Тот, кто познал себя, познал господа своего». Это изречение также приписывается Мухаммеду. Его приводят почти все суфийские авторы. Для них, как и для многих других мистиков, познание человека ведет к познанию бога. Суфии с целью самопознания, развивали своеобразную «анатомию», соединенную с психоанализом, сходную с тайным знанием индийских йогов. Низами часто называет себя «хаким», что в его время и позднее значило «мудрец» и одновременно «врач».

256

Растертый в прах — лекарство… — Растертый жемчуг во времена Низами входил в состав многих лекарств.

Низами поминает своих усопших родных

Встань, виночерпий, и налей вина, Дай жаждущей душе моей вина! Пускай светла, пускай, как слезы наши, Прозрачна будет влага пирной чаши. И только пригублю я чашу, — пусть В стесненном сердце замирает грусть. Так много в жизни видел я веселья,— Оно прошло, но памятно доселе. Потом и память сгинет без следа… Потом и я исчезну навсегда… Встань, виночерпий, и налей мне чашу Рубинового сока, ибо вновь От складных слов я стал мудрей и краше, Моложе стала старческая кровь. Да, мой отец, Юсуф, сын Муйайеда, Ушел навек, догнал кончиной деда. Что с временем бороться? Все течет. К чему вопить, что неоплатен счет? Я видел смерть отца. Одним ударом Я разорвал с его наследьем старым. Я вырвал жало медоносных пчел Из тела и забвенье предпочел. Встань, виночерпий, не сиди без дела! Налей мне чашу жидкого огня! Чтоб тварь немая речью овладела, Чтоб сразу в пот ударило меня. Да, мать моя, из курдского селенья, Скончалась. Все земные поколенья Должны пройти. Все матери умрут. И звать ее назад — напрасный труд. Но глубже всех морей людское горе. И выпей я все реки и все море, Хоть сотней ртов прильни к его волне,— Не исчерпать соленой чаши мне. Один бальзам враждебен этим волнам: Он называется забвеньем полным. Встань, виночерпий, встань! Мой конь хромает. Но чтобы он идти спокойно мог, Налей вина, которое ломает, Бросает в жар, но не сбивает с ног. Хаджа-Умар — брат матери. Мне вскоре Расстаться с дядей предстояло горе. Когда я выпил горький тот глоток, По жилам пробежал смертельный ток, Во флейте горла пенье оборвалось, А цепь молчанья вкруг него свивалась. Встань, виночерпий! В погребе прохладном Найди вино, как пурпурный гранат. Глотнув хотя бы раз усильем жадным, Посевы жизни влагу сохранят. Где ближние? Где цвет моей семьи? Где спутники — товарищи мои? Чтоб улей полнился медовым соком, Он должен жить в содружестве высоком. Червяк растит свой шелковичный кокон, Но в тесной келье той не одинок он. Китайцы шелк своей обновки ткут И под ноги друзьям циновки ткут. И муравей под тяжестью хлопочет: С товарищами он делиться хочет. И если ты друзьям и близким рад, Настройся сам на их согласный лад. Пусть голос твой не прозвучит, как скрежет, И стройного напева их не режет. В чем равновесье? В помощи от всех. Лишь этим достигается успех. Встань, виночерпий, и вина мне брызни Душистого, как мускус, — ибо в нем Есть выжимки быстробегущей жизни И сладостное дружество с огнем. Доколе дом повергнут мой во прах? Доколе пить отраву на пирах? Ведь паутина рану то затянет, То снова нас царапает и ранит, То на руке нам остановит кровь, То кровь из мух высасывает вновь. Ведь этот дом, в котором столько горя,— Непрочен, значит — распадется вскоре. Встань, виночерпий, не беги от сборищ И в чашу дивной горечи налей! Все тайное мое откроет горечь, Чем обнаженней, тем душе милей. Забудь о прошлых днях, тоской увитых, Давным-давно запечатлен их свиток. О прошлых жизнях, сгинувших во мгле, Не поминай, пока ты на земле. Пускай прочел ты семь седьмых Корана, [257] Пускай семь тысяч прожил лет, но рано Иль поздно на краю твоих дорог Семь тысяч лет пройдут, настанет срок. Раз нам расти, чтоб сгинуть, суждено,— Великим быть иль малым — все равно. Встань, виночерпий! Утро наступило. Налей вина, что можно и не пить, Чтоб солнцем бы глаза мне ослепило, Пред тем как их водою окропить. Шел в Каабу курд и потерял осленка, И начал бедный курд ругаться звонко: «Куда в пустыню джинн меня завел? Куда девался подлый мой осел?» Кричал, кричал, внезапно оглянулся — Осленок рядом… Тут он усмехнулся И говорит: «Мне ругань помогла, Без ругани я б не нашел осла». Честней же, слово крепкое, служи нам! Не то с ослом простимся и с хурджином. А у кого коровья кротость, тот Нигде потерянного не найдет. Встань, виночерпий, не жалей глотка мне, Налей такого жгучего вина, Что только вымоешь простые камни — И в яхонты их грязь превращена. Не стоит возвеличивать ничтожных, И слушаться их приказаний ложных, И пред насильем голову склонять, И пред глупцом достоинство ронять. Как на скале воздвигнутая крепость, В бореньях с жизнью прояви свирепость. Кто небреженье вытерпел, — тот слаб. Кто униженье вытерпел, — тот раб. Носи копье, как шип несет шиповник,— Тогда ты будешь многих роз любовник. Что силу ломит? — Бранные слова. А в жалобах немного торжества. Встань, виночерпий, — ибо вечереет. Я умственным насытился трудом. Налей вина, оно меня согреет. Я вспомню о рассвете золотом. Двух-трех кутил возьмем мы на подмогу. Веселье разгорится понемногу. Луч солнца и пылинку золотит, А шах твоих пиров не посетит. Остерегайся жалованья шаха: Кто служит в войске — недалек от праха. Остерегайся милостей владык, Не то сгоришь, как пакля, в тот же миг. Огонь владыки жарок и прекрасен, Но лучше быть подальше: он опасен! Как мотыльков огонь свечи влечет, Так манит нас и губит нас почет. Дай мне вина такого, виночерпий, Чтобы услышал я призывный клич, Чтоб снова мысль была не на ущербе! Меня, как Кейкубада, возвеличь! Все твари мира, кроме человека, В своей норе блаженствуют от века. Лишь человек проклятья голосит, Когда не слишком он, жадюга, сыт. Хотя б один глоток его не допит, Он тотчас небо жалобой торопит. Хотя бы каплей вымочен дождя, Он с облаком бранится, весь дрожа. Хотя бы малость зной его и сушит, Он в солнце камни с яростию рушит. Сам будь как свет, чтоб мощь твоя росла, Не замарайся от добра и зла. Сам, как вода, любезен будь и нежен, Сам, как вода, прозрачен и безбрежен. Встань, виночерпий, хватит отговорок! Найди мне ту волшебную струю, Что на пиру сулит веселья ворох, Становится оружием в бою! Пляши, как ночью пляшут звезды в небе! Пускай тебе изранит ноги щебень! Пускай хромает конь — иди пешком. На зуботычину ответь смешком. Ты бремя всех поднять на плечи вышел. Освобождать других, — что в жизни выше? Когда же сам под тяжестью падешь, Плечо, чтоб помогло тебе, найдешь. Пришла пора кочевья и блужданья! Не на себя смотри — на мирозданье! Тяжел твой путь, а ноги в волдырях. В путь, труженик! Все остальное — прах. А если слаб, клади мешок заплечный, Укройся дома. Время быстротечно. Раз в обществе нет пищи для ума, Запри свой ум в глухие закрома. Чем привлечет пустая нас страница? Куда без ветра челноку стремиться? Встань, Низами! Твой замысел возник. Тебе укажет Хызр благой родник, И увлажнит твой самоцвет неюный Студеная вода, любовь Меджнуна.

257

Пускай прочел ты семь седьмых Корана… — Коран условно разделен мусульманским духовенством на семь частей для чтения в каждый день недели и для изучения по частям в школе.

Жалобы на хулителей

Кипи, душа! Пришла пора кипенья. Вселенной всей мое владело пенье. Зачем же я в молчанье погружен, Когда словами в бой вооружен? С любым трудом я справился доселе, Своим напевом славился доселе. Тем волшебством, что по утрам творил, Я семь седьмых Корана повторил. Владел я даром необыкновенным И назван был зерцалом сокровенным. И красноречьем острым, словно меч, Я, как Мессия, мог сердца привлечь. Стихи такого жара достигают, Что берегись их трогать, — обжигают! А те, что и без соли хлеб сожрут, В моей тени достаток свой берут. Лев не скупится львиною добычей: Сыта лисица львиною добычей. Богат мой стол, велик мой оборот, Щедротами осыпан весь народ. Завистник же со мной пиров не делит, Поэтому он всякий вздор и мелет. Всегда внизу он, словно тень, лежит И где-то сзади, словно тень, бежит. Едва начну я складывать газели, Он их подделывает еле-еле. Едва налажу строй моих касыд, Он в подражанье вяло голосит. А если обо мне сказать посмеет,— Что ж удивляться! — лжет и не краснеет. Я отдал от души вам мой чекан,— Он делает фальшивым мой чекан. Людей мартышка корчит неуклюже. Звезда и в мутной отразилась луже. На чье-то тело упадает свет,— Страдает тень, но не страдает свет. А тень любое тело искажает И мешкотно ему не подражает. Но океан, когда прозрачен сам, Дает охотно выкупаться псам. И я охотно в берег бью, как волны, Отнюдь не горьким сожаленьем полный. Я честно бью киркой и рою рвы,— Вот почему мой враг без головы. Все те, что мастерство мое порочат, Своей кончины близкой не просрочат. Когда поймали у ворот воров, Воры кричат: «Держи, народ, воров!» Так нет же! Если вправду он без денег,— Открыта дверь, пускай войдет бездельник! Когда бы я нуждался в чем-нибудь, Не постыдился б руку протянуть. Но если правлю я двумя мирами, Зачем же мне глумиться над ворами! Я подаянье нищим подаю,— Пусть расхищают житницу мою! Весь жемчуг, все сокровища ты видишь, Меня ты этим, право, не обидишь.

Извинения за жалобы

С тех пор что я самим собою стал, От рук моих и червь не пострадал. Не трогал я ничьих чужих жемчужин И был с любой чужой заботой дружен. По доброте не ведал бранных слов Ни для собак, ни для тупых ослов. Не гневаясь и ближних не ругая, Все сказанное выше — отвергаю! Но я недаром часто примечал, Что мало чести тем, кто промолчал. Моим друзьям известно, кто я родом, Откуда мой товар, куда он продан. А тем, что нам завидуют сейчас, Отпор найдется и помимо нас. Молчи, душа, иди своей дорогой, Обидчиков не помни и не трогай. Спокойна будь, не трать пустых речей, Не прячь лучей от бедности ничьей. Будь как цветок на горном перевале,— Целуй те пальцы, что тебя сорвали!

Начало повести

Рассказчик начинет речь, — и тут Пусть жемчуг, им нанизанный, сочтут. В краю арабов жил да был один Славнейший между шейхов властелин. Шейх амиритов жизнь провел свою В цветущем этом солнечном краю. Взметенный им песков сыпучих прах Душистей был, чем чаша на пирах. Исполнен добродетелей и сил, Под солнцем гордо он чело носил, Был самовластен, как султан иной, Как сам Карун с несчитанной казной. Приветлив с бедняками, справедлив И славен меж арабов, как халиф. Но лишь одна

ждала его беда! Он — раковина полая, куда Не вложена жемчужина. Он — ствол, Что ни одним побегом не зацвел… Да, как ни жаждал сына он, грустя, Как ни вымаливал себе дитя, Каких дирхемов нищим ни давал, Каких красивых жен ни целовал,— Как он ни сеял — не всходил росток: Все сына нет, все пуст его чертог! Отцу и невдомек, что не слаба, Но мешкает в решениях судьба. Пусть поиски напрасны! Не ропщи, Причину лучше тайную ищи. Так связано все на земле узлом, Что счастье вечно следует за злом. И вот Аллах вознаградил отца За должное смиренье до конца. И родился младенец дорогой — Такой любимый, слабенький такой. Родные совершить обряд пришли И мальчугана Кейсом нарекли. И год прошел — ребенок рос и рос, Стройней тюльпана, прихотливей роз, Весь упоен предчувствием любви, Чья сущность разлита в его крови, Как будто от него исходит свет, И весь он — мирозданию привет. Семь лет прошло, — растет он все быстрей,— Тюльпан в венке фиалковых кудрей. А через десять лет по свету шла Из уст в уста его красе хвала. И счастлив был и ликовал отец, Когда пошел он в школу наконец. Был выбран и наставник, старший друг, Знаток — преподаватель всех наук. И рядом с Кейсом в тот же день и час Шумит ватага сверстников, учась. И каждый мальчик, ревностен и строг, Готов учить и повторить урок. А рядом с мальчиками у доски Есть девочки. Друг другу не близки, Они сошлись из разных стран и мест, От всех племен, что ведомы окрест. И Кейс меж них ученьем поглощен, Но и другим предметом увлечен! С ним рядом есть жемчужина одна, Как бы с другого поднятая дна, Еще не просверленная, в красе Нежнейшей, — украшенье медресе. Разубрана, как куколка, стройна, Как кипарис, прелестна, как луна. Шалунья! Взмах один ее ресниц Пронзает сердце, повергает ниц. Газель, чей смертоносен тихий взор, Чья кротость в мире вызовет раздор. И если кудри — ночь, то светлый лик Как бы в когтях у ворона возник. А крохотный медоточивый рот — Предвестие всех будущих щедрот. Но сладостное диво с нежным ртом Рассеет войско мощное потом, Войдет, как трижды чтимый амулет, В мечты влюбленных через много лет. Когда войдет ее звезда в зенит, Она стихом касыды прозвенит, И капля пота на ее челе Священной будет зваться на земле. Румянец, родинки, сурьма очей — Все станет завтра звездами ночей. От черных кос, что стан ей обвили, Зовут ее, как ночь саму, — Лейли. [258] Ее увидел Кейс и стал иным, И сердце отдал за нее в калым. Но и она, но и она полна Предчувствием, — как будто от вина, Которого пригубить ей нельзя, Все закружилось, медленно скользя. Пришла любовь. И первый же глоток Из этой чаши — пламенный поток. Но как им трудно в первый раз пьянеть, Как странно им, как дивно пламенеть, Как сладко им друг с другом рядом жить, И с каждым часом все нежней дружить, И ежечасно сердце отдавать, И никогда его не открывать!.. Товарищи учением полны, А эти два влечением пьяны. Те говорят словами, как и встарь, У этих — свой учебник, свой словарь. Те много книг прочтут, чтоб не забыть, А эти миг цветут — лишь бы любить. Те сочетают буквы для письма, А эти лишь мечтают без ума. Те знатоки в глаголах, в именах, А эти онемели в смутных снах.

258

Зовут ее, как ночь саму, — Лейли. — Имя Лейлисозвучно со словом арабского языка, которое значит «ночь». Этимология же имени неясна. Возможно, это древнесемитское имя «Лилит», встречающееся в Библии.

О том, как Лейли и Меджнун полюбили друг друга

И каждый день, едва взойдет заря И солнце, как Юсуфов лик горя, Окаймлено пыланьем светло-синим, Полнеба красит цветом апельсинным,— Лейли подставит золоту чело, Чтобы зарделось нежно и светло. И многие всем сердцем засмотрелись На девственную утреннюю прелесть И, отозвавшись на младой огонь, Ножом себе царапали ладонь. [259] И Кейс бродил, влюбленный и безмолвный, Как зрелый плод, румяным соком полный. Дни шли и шли. И день настал, когда Пришла взаимных вздохов череда. Жилища их любовь опустошила, С мечом в руке над ними суд вершила. И между тем как немы их уста, Уже роились слухи неспроста, И сорвана завеса с детской тайны, И весь базар взволнован чрезвычайно. И как они ни сдержанны, — не смолк Всеобщий пересуд и кривотолк. Ведь и в засохших зернышках нетленный Благоухает мускус для вселенной. Как будто ветер, вея поутру, Приподымал за уголок чадру С чела любви. Они терпели честно: Ведь тайна лишь двоим была известна. Но что терпеть, что пользы им молчать, Когда с запрета сорвана печать? Любой их взгляд красноречивей слова. Найдется ль средство от мученья злого? Путь пламени любовь нашла сама — И вырвалась. И Кейс сошел с ума. Да, он, глядевший на Лейли украдкой, Снедаем был безумной лихорадкой И рядом с ней, и близко от нее — Лишь растравлял отчаянье свое. Ведь сердце — путник над скалистой бездной,— Когда сорвешься — помощь бесполезна. А тот, кто этой доли не знавал, Его Меджнуном странным называл. [260] Да, был он одержим. Не оттого ли Он кличку подтверждал помимо воли? За то, что люди брешут, будто псы, Он был лишен возлюбленной красы. За толки их, насмешками плененных, Похищен был у лани олененок. Лила Лейли бесценный жемчуг слез, И Кейсу плакать горестно пришлось. И он бродил по рынку и вдоль улиц, И все, кто с ним, рыдающим, столкнулись, Что на него дивились и глазели, Что слышали напев его газели,— Все ринулись за ним оравой шумной, Кричали вслед: «Меджнун, Меджнун, безумный!» А он и впрямь с рассвета до звезды Не признавал ни сбруи, ни узды. Он будто гнал осла над черной кручен. Но из-под ног ушел песок горючий, Посыпался непрочный тот карниз, И сорвался осел с поклажей вниз. Он, как свечи слабеющий огарок, Ненужный днем, и ночью был не ярок. И что ни утро он спешил босой, Чтоб повстречаться с милою красой. Простоволосый, он бежал в пустыню, Чтоб увидать любимую святыню. Он шел, чтобы к шатру ее прильнуть. И долог был его обратный путь. Быстрее ветра он спешил туда,— Назад он плелся будто сквозь года. К ней он летел на сотне крыл летучих, Назад — дорога в терниях колючих. К ней — водопада пенистый полет, Назад — ползущий по ущельям лед. Он не боялся волдырей и ссадин, Летел, как будто несся вихорь сзади. Как на коне летел, не чуя ног, А шел назад — разбит и одинок. И будь судьба к нему благоприятна, Он не пришел бы никогда обратно!

259

Ножом себе царапали ладонь. — Выше восходящее солнце сравнено с ликом Юсуфа — Иосифа Прекрасного. В этом же стихе содержится намек на такой эпизод легенды о Юсуфе, содержащийся в Коране. Женщины осуждали Зулейху за ее преступную любовь к Юсуфу. Она собрала их и дала каждой по апельсину и ножу, чтобы его очистить. Неожиданно вошел Юсуф. Увидев его красоту, все женщины порезали себе руки.

260

Его Меджнуном странным называл. — Меджнун— значит по-арабски «одержимый джиннами, нечистой силой», «бесноватый», «безумный».

Описание любви Меджнуна

Рассказ о том, как Меджнун, совсем обезумев от любви, бродит с друзьями по городу и в степи около кочевья племени Лейли. Он обращается к ветру с мольбой донести до возлюбленной слова о его страсти и его мучениях.

О том, как Меджнун отправился взглянуть на Лейли

Меджнун идет с друзьями в горы Неджда к кочевью племени Лейли и видит ее издали в распахнутом шатре.

Отец Меджнуна отправляется сватать Лейли

Опущена фата над ненаглядной, И сломан мост через арык прохладный. Меджнун в разлуке с милой горевал И по ночам газели распевал, И по утрам он брел на то же взгорье С толпой друзей таких же нищих. Вскоре Стал повсеместной притчей их позор. И жаловались все, потупив взор, Отцу на сына. Вздохи, укоризны Сын услыхал. Но сделан выбор в жизни! Что рассужденья здравые, когда Влюбленному мила его беда! Отец скорбел о сыне и, поведав О том родне, просил ее советов. По мнению старейшин, лишь одна Дорога здесь пригодна и честна: Не медлить с начинанием, из мрака Извлечь Меджнуна и добиться брака. Шейх амиритов быстро собрался В дорогу. Провожала челядь вся. Уже достигли Неджда. В это время Все родичи красавицы, все племя, Все — знать и челядь — вышли из шатров, Чтоб чужеземцам предоставить кров. С почетом принят был шейх амиритов. «В чем ты нуждаешься? Скажи открыто». Тот отвечал: «Хочу быть ближе к вам, Прошу вас верить искренним словам». И без утайки все сказал соседу: «Ищу родства с тобою, не посетуй! Как сочетать твое дитя с моим? Мой сын рожден в пустыне и томим Тоской по родниковой, свежей влаге. А я забочусь о сыновнем благе И говорю об этом без стыда. Моя семья богатствами горда И знатностью и пышностью известна. Есть у меня желанье дружбы честной, А для вражды всегда оружье есть. Мне — жемчуг твой. Тебе — хвала и честь. Ты продаешь. Товар в цене сегодня. Торгуйся, чтоб я выше цену поднял, Запрашивай, покуда спрос велик». Так кончил речь отец, и в тот же миг Второй отец ответствовал учтиво: «Ты говорил весьма красноречиво. Но пусть судьба решает за меня. Могу ль сидеть у жгучего огня, Не опаливши нашей дружбы честной? Твой сын прекрасен, и родство мне лестно, Но он для нас не родич и не друг, Он счастья не внесет в семейный круг. Он одержим безумием и болен. Ты исцелить его, конечно, волен Молитвами — тогда и приходи Со сватовством. Но это — впереди! Прощай, купец! А жемчуг твой с изъяном Не предлагай ни в братья, ни в зятья нам. В таких делах арабы, знают толк; Боюсь молвы». И тут отец умолк. И амириты после этой речи Почувствовали стыд и горечь встречи. Не принятые в племени Лейли, С обидой по домам они ушли. У всех у них одна забота ныне — Как исцелить Меджнуна от унынья. И каждый на советы был хитер, Но что ни речь, то хворосту в костер: «Немало есть у племени красавиц, Пленительных и ласковых на зависть, Чьи косы — мускус, и рубин — уста, Есть и у нас на выбор красота! Зачем же ты своей сердечной раной Обязан той девице чужестранной? Как плавно выступают, как стройны! А ты чуждаешься родной страны!»

Плач Меджнуна

Все выслушал Меджнун. И для него Все стало окончательно мертво. Он тотчас разодрал свою рубаху: Не нужен саван тлеющему праху! Тому, чье царство где-то вне миров, Весь мир — кочевье, а не отчий кров. Он стал бродить по выжженной пустыне, С одной лишь думой об одной святыне, По кручам горным странствовал пешком, Как тюрк, с заплечным нищенским мешком. И «Ла хауль» [261] прохожие кричали, Когда он шел в смятенье и в печали, Когда слыхали по ночам вдали Протяжный вопль его: «Лейли, Лейли! Я — выродок. Я джинном одержим. Сам злобным джинном я кажусь чужим, А для родни — всех бед ее виновник,— Исколот сам, колюсь я, как терновник. Товарищи веселья и труда, Прощайте, о, прощайте навсегда! Прощайте, о, прощайте же навеки! Забудьте о несчастном человеке! Бутыль с вином в руках моих была — Она разбита, и куски стекла Усыпали дорогу пылью колкой. Потоком слез несет ее осколки, Ко мне легко ты можешь подойти,— Ног не изранишь на своем пути. Я — ветвь сухая, ты же — ветвь в цвету. Ну, так сожги сухую ветку ту. Преступник ли, что жажду исцеленья? В чем грешен, если не в одном моленье? О, будь моей, моей, Йемена дочь, Из тысячи ночей одну лишь ночь! Звезда моя! Луна моя младая, Одной болезнью дикой обладая, Я потому и болен, что люблю Тебя одну, тебя, луну мою! Так он сказал и молча наземь лег. И плакал, кто был часом недалек От юноши, и бережно и нежно Повел его домой дорогой прежней. Бывает, что любовь пройдет сама, Ни сердца не затронув, ни ума. То не любовь, а юности забава. Нет у любви бесследно сгинуть права: Она приходит, чтобы жить навек, Пока не сгинет в землю человек. Меджнун прославлен этим даром верным, Познаньем совершенным и безмерным, Прославлен тяжким бременем любви. Он цвел, как роза, дни влача свои. От розы той лишь капля росяная Досталась мне, едва заметный след. Но, в мире аромат распространяя, Не испарится он и в сотни лет.

261

«Ла хауль»— первые слова молитвенной формулы: «Ла хаула ва ла куввата илла биллахи» — «Нет мощи и нет могущества, кроме как у Аллаха». Эту молитву мусульмане произносят при виде чего-нибудь очень странного, ужасного, поразительного, грозного.