Пять поэм

Низами Гянджеви

Шируйе сватается за Ширин

Для сердца Шируйе Ширин была нужна, И тайну важную да ведает она. И молвил ей гонец, его наказу вторя: «С неделю ты влачи гнет выпавшего горя. Недельный срок пройдет — покинув мрак и тишь, Ты двухнедельною луной мне заблестишь. Луна! В твоей руке над миром будет сила. Все дам, о чем бы ты меня ни попросила. Тебя, сокровище, одену я в лучи, От всех сокровищниц вручу тебе ключи». Ширин, услышав речь, звучащую так смело, Вся стала словно нож, вся, как вино, вскипела. И молвила гонцу, потупясь: «Выждем срок!» Так лжи удачливой раскинула силок. И скоро Шируйе такой внимает вести: «Когда желаешь ты царить со мною вместе, Ты соверши все то, что я тебе скажу. Я благосклонностью твоею дорожу. Уже немало дней я чувствую всей кровью, Что я полна к тебе растущею любовью. И если в дружбе я, как ведаешь, крепка,— Все для меня свершить должна твоя рука. В своих желаниях я так необычайна,— Но есть в них, Шируйе, и сладостная тайна. В тот час, когда с тобой соединимся мы, Я все тебе скажу среди полночной тьмы. Прошу: ты пышный свод дворцового айвана Снеси, хоть он достиг до яркого Кейвана. И дальше: повели, чтоб выкинули вон Из царского дворца Хосрова древний трон. Чтоб след могущества разрушили, чтоб рьяно Взыграл огонь и сжег весь пурпур шадурвана. Джемшида чашу, царь, вели сломать, чтоб к ней Не мог нас привлекать узор ее камней. И

коль Парвиза власть уже не ширит крылья, Пускай Шебдизу, царь, подрежут сухожилья. Когда исполнят все, исполнят все подряд — Пусть погребения свершается обряд. Дай шахматы царя из яхонтов на зелье Целебное — сердцам подаришь ты веселье. Пусть голубой поднос разломят, — бирюза Пусть в перстнях и серьгах всем радует глаза. Не слушай, как Хосров, ты без конца Барбеда, Навеки изгони ты из дворца Барбеда. Когда моих забот исчезнет череда, Служением тебе как буду я горда! И я склонюсь к тебе той сладкою порою И тайну замыслов, как молвила, открою». И сердце Шируйе отрадою полно, По слову Шируйе все было свершено. Все замыслы Ширин свершились друг за другом: Все сделал Шируйе, чтоб стать ее супругом. «Твой выполнен приказ», — услышала она. И пылом радостным прекрасная полна. Все из вещей царя, все из одежд царевых, От обветшалых риз и до нарядов новых,— Все нищим раздавать велит она скорей. Все на помин души — души царя царей.

Смерть Ширин в усыпальнице Хосрова

Заря меж облаков встает не в зыби ль сладкой? Но сладкий день, взойдя, принес погибель Сладкой. Хабешский негр, во тьме [246] несущий камфору,— Рассыпал тюк — и луч прошел по серебру. Из крепости смотрел на месяц чернокожий,— И вдруг оскалил рот, смеясь, как день пригожий. Вот кеянидские носилки, лишь заря Блеснула, — сделала царица для царя. Носилки в золоте; в кемарское алоэ Рубины вправлены, напомнивши былое. И царь, как повелел времен древнейших чин, На ложе смертное положен был Ширин. В назначенный покой — Ширин услышав слово — На царственных плечах цари внесли Хосрова. И там пред мраморным бесчувственным лицом Носилки обвили торжественным кольцом. И каждый палец стал у бедного Барбеда Калам расщепленный. Весь мир был полон бреда. На этот хмурый мир взирал Бузург-Умид. Он, миру верящий, от мира ждал обид. Стенал он: «Небеса да внемлют укоризне: Лишился жизни шах, — и нас лишил он жизни. Где всех народов щит? Где слава всех царей? Где стяг и острый меч, что всех мечей острей? Где тот, чья на миры легла победно риза? Где скрылся наш Кисра? Где нам сыскать Парвиза? Коль к переезду ты далекому готов, Равно: Джемшид ли ты, Кисра, иль ты — Хосров!» Прислужниц и рабов понура вереница; Средь них, как кипарис, идет Ширин-царица. В кольце ее серег сокровища морей, На плечи за кольцом легло кольцо кудрей. Насурьмленных бровей растянутые луки, Хной, как пред свадьбою, украшенные руки. И золотой покров течет с ее чела, И ткань Зухре огнем вдоль стана потекла. Кто мог бы смертные так провожать носилки? Прохожих опьянял и страстный взор и пылкий. Как опьяненная, сопровождала прах, Идя с припляскою, как будто на пирах. Все, глядя на Ширин, решали вновь и снова: «Не в горести она от гибели Хосрова». И думал Шируйе, в себе таящий тьму, Что сердце Сладостной склоняется к нему. И всю дорогу шла с припляскою царица. Вот купол перед ней… Вот шахская гробница. Рабыни скорбные столпились за Ширин, Роняя жемчуг слез на щек своих жасмин. Внесли царя под свод. Вкруг сумрачного ложа Встал за вельможею, безмолвствуя, вельможа. И у Ширин жрецом был препоясан стан, И в склеп вошла Ширин — и ею знак был дан Гробничный вход прикрыть. И вот в наряде алом К носилкам царственным идет она с кинжалом. И, рану обнажив носителя венца, Прижала алый рот ко рту ее рубца. И так же в печень, в бок царица захотела Свой погрузить кинжал, свое пронзая тело. И ложе царское ее покрыла кровь, Как будто кровь царя, растекшаяся вновь. И вот она с царем без возгласа, без речи, Уста прижав к устам, к плечам прижавши плечи. Но вскрикнула она, от рта отъявши рот… И слышит за дверьми сгрудившийся народ: Что две души слились, что в теле нету муки, Что нет в душе тоски, что нет сердцам — разлуки. Тебе, чьим пламенем для смертных озарен Был этот брачный пир, — да будет сладок сон! Пусть тот да ощутит всевышнего десницу, Кто тихо вымолвит, прочтя сию страницу: «Аллах, оберегай могильный этот прах! Двух пламенных прости, о благостный Аллах!» Осанна Сладостной, осанна сладкой смерти! О смертные, любви, все победившей, верьте! Так умирают те, что страстно влюблены, Так души отдавать влюбленные должны. И женщина ли та, в которой столько воли? Муж с женщиною схож, когда боится боли. Порою сладостно бегущая с плеча Скрывает тканых львов изгибами парча. Взмыл на дорогах зла самум слепой и дикий, Жасмин он оборвал, снес кипарис великий. И тучи поднялись из-за морей беды, И грозы грянули из черной их гряды. И ветер из равнин, как бы единым взмахом, Весь воздух слил в одно с взнесенным черным прахом. Лишь о случившемся сумели все узнать,— Восславили Ширин. И возгласила знать: «Прославим этот час! Земля в просторах злачных Невест, подобных ей, рождай для пиршеств брачных! Мутриба в Африке, мутриба на Руси [247] Создать подобный пир — напрасно не проси». …Все, положив с царем прекрасный прах царицы, Ушли и наглухо замкнули дверь гробницы. И размышляли все над сладостным концом. И на гробнице так начертано резцом: «Одна Ширин, чей прах взяла сия могила, Себя своей рукой в знак верности убила».

246

Хабешский негр, во тьме… — Следующие два стиха содержат два образных описания наступления утра. В первом ночь — чернокожий из Абиссинии (Хабеш), наступление утра — внезапно просыпанная им белая камфора. Во втором описании ночь — негр, крепость — горизонты, утро — сверкание белых зубов рассмеявшегося негра.

247

Мутриба в Африке, мутриба на Руси… — Русский мутриб— день, африканский мутриб(негр) — ночь. То есть ни днем, ни ночью, в смысле: Никогда на земле.

В осуждение мира

Низами говорит в этой главе о беспощадности судьбы, о бренности мира и советует не вверяться соблазнам земной жизни.

В назидание

Продолжение речей о бренности земного, о неизбежности смерти, о необходимости духовной жизни.

Смысл сказа о Хосрове и Ширин

Низами говорит, что написал эту поэму в память о своей умершей жене Афак, и умоляет Аллаха защитить своего рожденного Афак сына.

В наставление сыну своему Мухаммеду

Низами советует своему семилетнему сыну прежде всего учиться.

Хосров видит во сне величайшего пророка

Хосрову снится пророк Мухаммед, основатель ислама. Все беды Хосрова объяснены далее тем, что он, увидев во сне Мухаммеда и услышав его совет принять ислам, этого все же не сделал. Пробудившись, Хосров идет в сокровищницу и находит там древний талисман, на котором также начертано предсказание прихода Мухаммеда. Ширин уговаривает его внять этим знамениям, но Хосров не решается отказаться от веры предков.

Послание пророка Хосрову

Глава передает содержание письма, согласно легенде, отправленного пророком Мухаммедом Хосрову Парвизу. Хосров разорвал послание. Тогда по молитве Мухаммеда власть его пала, и он был убит Шируйе, страна его была завоевана арабами, вера отцов Хосрова исчезла.

Вознесение пророка

Описание мираджа Мухаммеда, аналогичное тому, которое есть в «Сокровищнице тайн» (см. «О вознесении Пророка»).

Наставление и завершение книги

В главе речь идет снова о неизбежности смерти, бренности земного мира, о силе случая. В конце главы Низами говорит о силе поэтического слова, о нетленности созданной им поэмы. Завершают главу строки, подобные «Памятнику» Горация.

Порицание завистников

Низами жалуется на завидующих ему соперников-поэтов. В конце главы он говорит о символическом значении поэмы.

Кызыл-Арслан требует к себе шейха Низами

Рассказ о том, как шах — третий адресат поэмы, — проезжая недалеко от Гянджи, потребовал к себе Низами, как поэт приехал к нему и был принят в соответствии со своим положением святого отшельника,

как шах принял от Низами поэму и дал ему награду — грамоту на владение деревней, оказавшейся впоследствии разоренной и не приносящей дохода.

Сожаление по поводу кончины Шамседдина Мухаммеда Джахан-Пехлевана

Второй, после Тогрула, адресат поэмы умер, обещав Низами награду. Низами подносит поэму Кызыл-Арслану, брату Джахан-Пехлевана, и выражает ему свое соболезнование по поводу кончины Джахан-Пехлевана.

Лейли и Меджнун

Перевод П. Антокольского

Молитва

Глава, по традиции, содержит восхваление единства Аллаха, построенное как молитва, как ряд обращений Низами к богу. Молитвенные обращения перемежаются с очень кратким (один-два стиха) изложением отдельных религиозно-философских положений (роль разума в познании и т. п.).

Восхваление последнего из пророков (Мухаммеда), да будет над ним молитва и мир

Восхваление пророка, построенное так же, как молитва. Содержит ряд философских положений и завершается хвалой четырем первым наместникам пророка — халифам Абу Бекру, Омару, Осману и Али.

О вознесении на небо Посланника Аллаха

Описание вознесения Мухаммеда на небо, схожее с содержащимся в «Сокровищнице тайн» (см. «О вознесении Пророка»). Глава завершается молитвой.

Мудрые изречения и поучения

Низами говорит, что надо быть душою щедрым, как туча, и радостным, как расцветшая роза, странствующим, как солнце, и рассыпающим, как оно, повсюду золото мудрости. Далее он утверждает высшую ценность духовной жизни человека, стремления к познанию, по сравнению с грубыми чувственными удовольствиями от сна и еды, доступными и ослам. Затем он говорит о сотворенности мира Аллахом, о мере его познаваемости и путях познания.

Вступление

Я был в тот день столь счастлив и богат, Что позавидовал бы Кейкубад. Не хмурил я изогнутых бровей, Читая строки повести своей. [248] Казалась верным зеркалом судьба. И, волосы откинув мне со лба, Дышало утро благовоньем роз, И счастливо то утро началось. Как мотылек в огне златой свечи, Как соловей в садах Барды в ночи, На башне слов я знамя водрузил, Свое перо в чернила погрузил, Его расщеп алмазами точа. Язык мой был болтливей турача. Себе сказал я: час пришел, восстань! Тебе судьба приносит счастья дань. Где твоему безделию предел? Не отстраняйся от великих дел. На благородный лад настрой свой саз. Кто спорит с жизнью, тем она далась, Кто с поднятой проходит головой, Тот человек бывалый, боевой. Как зеркало, верна душа его, Не отражает криво ничего. А тот, кто чужд народу своему, — Как бы закутал лживый лоб в чалму. Судьба благая! Требуешь ли ты, Чтоб были руки делом заняты?.. Так я мечтал. И вдруг звезда летит. Вот он, мой жребий, — что мне возвестит? Найду ль почет за столько дней труда, И дастся ль мне сокровище тогда? Так я гадал… И вижу наконец, Посланье шаха мне принес гонец. [249] Как он писал, чудесный каллиграф, Витиеватым почерком убрав Страниц пятнадцать! Что ни буква — сад. Как шаб-чираг, слова его горят: «О друг и брат, ближайший меж людьми! Словесных дел волшебник, Низами! Проснись! Восстань от сладостного сна. Яви нам чудо. Мощь тебе дана, Чтоб на арене слова своего Нам доказать благое мастерство. Хотим, чтоб в честь Меджнуновой Любви Гранил, как жемчуг, ты слова свои. Чтобы, Лейли невинность обретя, Ты был в реченьях свежим, как дитя, Чтоб, прочитав, сказали мы: «Ей-ей! Клянемся мы державою своей, Что сладость книги стоит сотен книг». Ты перед нами некогда возник В чертоге слов, как некий шах Хосров. Так не жалей опять своих даров,— Арабской ли, фарсидской ли фатой [250] Украсишь прелесть новобрачной той. С твоим искусством дивным, Низами, Знакомились мы прежде. Так пойми: Для чьей отрады, для чьего лица Ты нанизал свой жемчуг из ларца? Мы знаем толк в речениях людских, Мы замечаем каждый новый стих. Но к тюркским нравам непричастен двор, Там тюркский неприличен разговор. [251] Раз мы знатны и саном высоки, То и в речах высоких знатоки!» Прочел я… Кровь мне бросилась в лицо,— Так, значит, в ухе рабское кольцо! И не поднять из мрака мне чела, И на глазах как пелена легла, И не найти сокровищ золотых… И замер я, и ослабел, затих, И голову запрятал от стыда… Где близкий, кто бы понял, в чем беда? Вновь дополнять творенье — смысла нет. А рядом сын любимый, Мухаммед, Как тень моя скользящая, был тих. Он подошел и сел у ног моих И говорит: «Не раз ты мяч бросал, «Хосров — Ширин» недаром написал; Сердца людей еще повесели И напиши Меджнуна и Лейли, Чтоб две поэмы были двойники. Он — Ширваншах. Вы оба высоки. Твое владенье — не Ширван, а мир. Но он знаток, он знатен, он кумир. Нарядных он потребовал прикрас,— Садись пиши, как ты писал не раз». Я отвечал: «Уместна эта речь! Ты чист, как зеркало, остер, как меч. Но как мне быть? Душа раздвоена. Мысль широка. Дорога к ней тесна. И узок вход рассказу моему. Хиреет речь, зажатая в тюрьму. Мне площадь как ристалище нужна, Как поле для лихого скакуна. Такая радость, ведомая всем, Мне не дана. Вот отчего я нем. Изящество и легкость — вот узда, Чтоб речь была отважна и тверда, А от печали рабской и цепей Она звучит трусливей и слабей. И если нет на волю мне пути, Откуда слово ценное найти? Где музыка, где вина, где меджлис, Где сад, чтоб мысли светлые зажглись? Сухой песок, пустыня, [252] темя гор… Иной народу нужен разговор: Чтоб слово было сердцем рождено, Чтобы звенело радостью оно! Рожденное без радости — мертво. Но шах велит, чтоб именем его, Закованный в наряд чужих прикрас, Я все же точно выполнил приказ! Чтобы его величество, сочтя Мой жемчуг, забавлялся, как дитя! Чтобы влюбился будущий мой чтец В творенье, кто бы ни был — хоть мертвец! Я начал рыть и средь глубоких ямин Набрел на клад, на философский камень. Природе нужен только краткий путь, Чтоб не терялся в беспорядке путь. И путь мой краток был, и голос ясен, И сладостен напев, и строй согласен. Размер стиха, как море [253] в пляске волн, Но сонных рыб — живой добычи — полн. Иные ищут сладости словесной, Но свежести не знают полновесной. Но никому среди глубин морских Не попадалось раковин таких! И каждый бейт мой, свежестью сверкая, Дороже, чем жемчужина морская. Когда искал я эти жемчуга, Не поскользнулась смелая нога. Я спрашивал — а сердце отвечало. Я землю скреб — нашел ключей начало. Весь мой избыток, весь душевный пыл Я отдал, чтоб рассказ закончен был. Четыре тысячи стихов и больше Сложил в четыре месяца, не дольше. Свободный от житейских мелочей, Сложил бы их в четырнадцать ночей.

248

…повести своей… — то есть собрания своих стихов.

249

Посланье шаха мне принес гонец. — Речь идет о прибытии гонца от Ширваншаха Ахситана, заказчика «Лейли и Меджнун».

250

Арабской ли, фарсидской ли фатой… — то есть ты можешь написать поэму по-персидски с употреблением арабских слов.

251

Но к тюркским нравам непричастен двор,// Нам тюркский неприличен разговор. — На этот бейт существуют различные комментарии. Иранский ученый В. Дастгирди понимал его так: «Мои обещания заплатить за поэму не таковы, как у тюрка султана Махмуда Газневи, обманувшего Фирдоуси» (согласно известной на Востоке легенде). Другое толкование: «Не пиши поэму на тюркском языке». Е. Э. Бертельс считал этот стих позднейшей вставкой, не принадлежащей Низами.

252

Сухой песок, пустыня… — то есть арабская легенда о Лейли и Меджнуно суха, как Аравийская пустыня.

253

Размер стиха, как море… — Образ построен на омонимах: «бахр» — море и «бахр» — стихотворный размер.