Пять поэм

Низами Гянджеви

Бахрам и рабыня

Знаменитый эпизод предания о Бахраме, имеющийся в другом изложении в «Шах-наме» Фирдоуси, — сюжет многочисленных миниатюр, изображений на чащах, кувшинах и т. п. Бахрам едет на охоту со своей любимой певицей — рабыней Фитне. Он показывает ей искусство в стрельбе из лука, но она замечает, что тут нет ничего удивительного: всякий, мол, кто долго упражняется в каком-либо искусстве, достигает в нем совершенства. Тут видна выучка, а не сила. Бахрам в гневе хочет убить рабыню, но не считает возможным пролить своей рукой кровь женщины и поручает убить ее своему военачальнику. Тот уводит Фитне. Она умоляет его отложить исполнение приказа Бахрама. Пусть он доложит Бахраму, что убил Фитне. «Если шах выразит удовлетворение, убей меня, если же он огорчится — я спасена», — говорит рабыня. Военачальник поступает так, как она его просила. Бахрам раскаивается в своей жестокости и горько рыдает… Военачальник отправил Фитне в свою деревню, около которой была высокая башня. В деревне родился теленок. Фитне стала брать каждый день этого теленка на спину и относить на вершину башни. Теленок рос, но росли и силы рабыни и через некоторое время она носила уже на вершину башни взрослого быка. Прошло шесть лет. Как-то раз Бахрам на охоте заехал в эту самую деревню. Фитне просит военачальника пригласить Бахрама на пир. Пир устраивают на верхней площадке башни. Во время пира военачальник говорит Бахраму, что в соседней деревне есть девушка, которая поднимается на эту башню, неся на спине быка. Бахрам поражен. Зовут Фитне, и она, закрыв лицо покрывалом, показывает свое умение. Бахрам говорит, что в этом нет ничего удивительного: просто она долго упражнялась, все дело в выучке. Фитне отвечат: «Когда хорошо стреляют из лука, то это не благодаря выучке, а когда носят быка на башню, то это только благодаря выучке, а не силе». Бахрам по этому ответу узнает Фитне, срывает с нее покрывало и заключает ее в объятия. Военачальник получает щедрую награду, а Фитне становится женой шаха. (Намек на вторую часть этой легенды, очевидно, очень древнюю, имеется в «Сатириконе» Петрония: «Снесла теленка, снесет и быка». У Фирдоуси этой части нет. Бахрам в гневе растаптывает рабыню конем.)

Хакан Чина вторгается в Иран

Бахрам поручает управление страной трем везирам, а сам веселится. Хакан Чина прослышал, что Бахрам предался одним забавам и любовным утехам. Он решает, что Иран не сможет защищаться, собирает огромное войско — триста тысяч лучников и с востока вторгается во владения Бахрама. Войско Бахрама долгие годы бездействовал-о, обленилось, двинуть его на врага просто опасно. Наместники вступили в тайные сношения с хаканом. Бахрам не принимает боя и бежит из столицы. Хакан торжествует и на радостях устраивает пиршества. Бахрам же, отобрав триста лучших всадников, внезапно ночью нападает на ставку хакана и одерживает блестящую победу. Войска Чина бегут в панике, хакану с трудом удается спасти жизнь. Бахрам возвращается в столицу.

Бахрам порицает начальников войска

Бахрам, воссев на престол, собирает своих военачальников и обращается к ним с гневной речью. «Я не видел вас во время недавних сражений, — говорит Бахрам, — вы способны, очевидно, лишь хвастаться древностью рода и знатностью, а не воевать! Да, я пью вино, — продолжает Бахрам, — но я, как видите, не забываю и о благе государства, мой враг побежден». Военачальники обращаются к Бахраму с подобострастными речами. Победа Бахрама, говорят они, затмила все подвиги древних царей. Шах всегда настороже, он не дремлет, страна при нем процветает. Затем слово берет везир Бахрама Нуман, сын Мунзира, царя Йемена. Он просит отпустить его на родину. Бахрам щедро одаривает Нумана, и тот уезжает.

Бахрам женится на дочерях падишахов семи стран

Всей душою в наслажденья погрузился шах, Ибо он устал в походных пребывать трудах. Судьбы подданных устроил сам сперва Бахрам, А уж после приступил он и к своим делам. Он попрал врагов Ирана твердою пятой И предалея неге мира с чистою душой. И пристрастие былое стал он вспоминать. Что в трудах — за недосугом — начал забывать. Как Аржанг, семи блиставший мира поясам,— Образы семи красавиц вспоминал Бахрам. И в душе Бахрама-Гура разгорелась вновь К этим гуриеподобным девушкам любовь. Семь волшебных эликсиров в мире он открыл И семью огнями пламя страсти погасил. Первая была — царевна Кеева дворца, [296] Но у ней в живых у ту пору не было отца. Он засватал перл бесценный рода своего И за тысячи сокровищ получил его. А потом к хакану Чина он послал гонцов И письмо с угрозой, скрытой средь любезных слов. Дочь просил он у хакана и казну с венцом И вдобавок дань двойную на году седьмом. Отдал дочь хакан Бахраму и послал дары: Груз динаров и сокровищ, чаши и ковры. Вслед за тем Бахрам кайсару вдруг нанес удар,— Вторгся с войском в Рум. Немалый там зажег пожар. Спорить с ним не стал объятый ужасом кайсар, Выдал дочь свою и с нею дал богатый дар. И людей в Магриб к султану шах послал потом С чистым золотом в подарок, с троном и венцом. Что ж! Магрибскую царевну получил Бахрам. Посмотри, как в той женитьбе ловок был Бахрам. А когда был кипарис им стройный увезен, В край индийский за невестой устремился он. Разумом раджу индусов так пленил Бахрам, Что и дочь индийца в жены получил Бахрам. И когда в Хорезм направил шах Бахрам посла, Хорезм-шaxa дочь женою в дом к нему вошла. Он царя саклабов даром дорогим почтил, Дочь его — алмаз чистейший — в жены попросил. Так

вот — от семи иклимов — у семи царей Взял он в жены семь прекрасных перлов-дочерей; И привез к себе, и с ними в счастье утопал, Юности и наслажденью полностью воздал.

296

…царевна Кеева дворца… — то есть иранская царевиа.

Зимние пиры Баxрама и построение семи дворцов

В некий день, едва лишь солнце на небо взошло, Небосвод в сребристом блеске обнажил чело. Радостен и лучезарен, ярко озарен Был тот день. Да не затмится он в чреде времен! В это утро щах собранье мудрецов созвал. Как лицо прекрасной девы, дом его блистал. Не в саду садились гости, а входили в дом, Ибо день тот был отрадный первым зимним днем. Все убранство в дом из сада унесли. И сад Опустел, погасло пламя множества лампад. Смолкли соловьи на голых, мокрых деревах. Крик ворон: «Держите вора!» — слышится в садах. От индийца родом ворон, говорят, идет,— Диво ль, что индиец вором стал и сам крадет. [297] Вместо соловьев вороны царствуют в садах. Вместо роз шипы остались на нагих кустах. Ветер утренний — художник, что снует везде, Он серебряные звенья пишет на воде. Холод у огня похитил мощь, — и посмотри: Из воды мечи кует [298] он под лучом зари. И с копьем блестящим вьюга всадником летит, Над затихшей речкой острым снегом шелестит. Молоко в кувшинах стало твердым, словно сыр. Стынет в жилах кровь живая, воздух мглист и сыр. Горы в горностай оделись, долы — в белый пух, Небосвод в косматой шубе дремлет, хмур и глух. Хищник зябкий травоядных стал тропу следить, Чтоб содрать с барана шкуру, чтобы шубу сшить. Голова растений сонно на землю легла, Сила их произрастанья в глубь пещер ушла. Мир-алхимик на деревьях лист позолотил И рубин огня живого в сердце камня скрыл. В благовонья тот алхимик розы превратил [299] И в кувшине под печатью крепкой заключил. Словно ртуть, вода густая стынет на ветру И серебряной пластиной скрыта поутру. Теплый шахский дом, блистая стеклами окон, Совмещал зимою свойства четырех времен. Золотым углем жаровен и живым огнем Леденящий зимний воздух нагревался в нем. А плоды и вина сладко усыпляли ум, И от сердца отгоняли рой докучных дум. На углях горел алоэ, жарко тлел сандал; Как индийцы на молитве, дым вокруг вставал. [300] Для поклонников Зардушта рдел живой огонь, Был источником веселья золотой огонь. В золоте, в дыму алоэ брачный был чертог, Пиршественный, как гранатный розовел цветок. Яркие шелка блистали в зале пировом. Куропатка с перепелкой над живым огнем Вместе жарились, вращаясь. С ними чередой, Оперенье сняв, кружился вяхирь молодой. Желтый пламень дров горящих, дымом окружен, Кладом золотым казался, дым на нем — дракон [301] . Адом был огонь и раем. В суть огня вникай: Ад он — жаром пепелящим, ярким светом — рай. Обитателям кумирен он — горящий ад, Сад он райский для прошедших узкий мост — Сират. Древний Зенд Зардушта гимны пламени поет, Маг, как мотылек крылатый, вкруг огня снует. В славный зимний день с друзьями пировал Бахрам, Пил вино, как подобает пить вино царям. Вина сладкие, жаркое, музыка, друзья,— Это зимнею порою одобряю я. Как улыбка уст румяных, в чаше блеск вина, Коль вином горячим в стужу чаша та полна. Музыкой разгорячен был у застольцев мозг, Сердце в теплоте отрадной таяло, как воск. Мудрецы путем веселья за вином пошли, Искрящийся остроумьем разговор вели. Каждый радостно, открыто шаху говорил То, что в сердце благородном ото всех таил. Некий славный иноземец среди них сидел, Князь по крови, он, великий, знанием владел. Светлый ликом, словно солнце, звался он Шида; Живописец — чувств исполнен, вдохновлен всегда, Геометр и математик, врач и астроном, Был он в зодчестве прославлен дивным мастерством. Словно воск, податлив камень был в его руках, Яркий блеск его мозаик не погас в веках. Он узорною резьбою зданья украшал И по извести картины красками писал. Поднялся он из застолья, перед шахом встал, Поклонился, сел на место и царю сказал: «Если будет мне согласье шаха и указ — Устраню я от Ирана наговор и сглаз. Я ученый и астролог. До высоких звезд Мною знанья тайн небесных перекинут мост. Был провидения дан мне при рожденье дар, Зодчеству меня премудрый научил Симнар. Предначертано мне было, чтобы я пришел И для шаха семь высоких здесь дворцов возвел. Чтобы семь цветов небесных радуги я взял, Чтобы дом семи чертогов семицветным стал. Семь прекрасных жен Бахраму судьбами даны, Семь красавиц; каждой свойствен цвет ее страны. Надо, чтоб дворец у каждой ей по цвету был, Чтобы с цветом сочетался цвет семи светил. В соответствии с движеньем неба и планет, За семь дней своих неделя изменяет цвет. И в согласии с движеньем вечных звезд и дней, Каждый день пускай приходит шах к жене своей. Шах ответил: «Я согласен. Эти семь дворцов Златоверхих ты построишь средь моих садов. Но и мне в свой срок придется к богу отойти, Так зачем же здесь заботы лишние нести? Говоришь, что семь чертогов мне построишь ты, Что внутри, подобно раю, их устроишь ты? В тех чертогах поселится только страсть моя, Ну, а где же буду бога славословить я? Коль в семи чертогах славить буду божество, Где же будет храм? Где бога встречу моего?» Но подумал про себя он: «Заблуждаюсь я, Маловер, во всюду сущем сомневаюсь я. Тот, кто землю наполняет и небесный свод, Слово искренней молитвы всюду он поймет». И, представ с душой открытой пред лицом творца, Заложил Шида основу первого дворца. Семь чертогов он два целых года возводил, Ежедневно на рассвете на леса всходил. Да! Поистине — ты скажешь — зодчий был велик! Семь невиданно прекрасных он дворцов воздвиг. Был у каждого свой тайный гороскоп, свой цвет. С честью выполнил строитель данный им обет. Шах Бахрам, придя, увидел средь своих садов Семь дворцов, как семь небесных светлых куполов. Знал он, что достигли слухи отдаленных стран, Как безжалостно с Симнаром поступил Нуман. Был Нуман за то сурово всюду осужден, Что премудрого Симнара смерти предал он. Чтоб Шида был им доволен, счастлив был весь век, Шах ему богатый город подарил — Бабек. Он сказал: «Нуман ошибку тяжкую свершил, Я судить его не волен, — знал он, что творил». Не по скупости Нуманом был Симнар убит, Не по щедрости так щедро и Бахрам дарит. Таково предначертанье в жизни сей земной,— Здесь всегда один в убытке, с прибылью — другой. Этот жаждою томится, гибнет тот в воде, И награду за Симнара воздают Шиде. Мудрый ведает: грядущий день от нас закрыт. Поражен своей судьбою — человек молчит.

297

От индийца родом ворон, говорят, идет,// Диво ль, что индиец вором стал и сам крадет. — В персидской поэзии «индиец» в значении «грабитель» — обычная метафора (см. словарь). Лица у индийцев томные, ворон — черный. Смысл этого и следующего бейта таков: наступила зима, и черные, как индийцы, вороны, подобно грабителям, забрались в сады. В прекрасных садах Ирана действительно зимой много огромных черных воронов с красноватыми лапами и клювами.

298

Холод… из воды мечи кует… — Низами имеет в виду либо сосульки, либо замерзшие реки, ручьи, похожие на изогнутые сверкающие мечи.

299

В благовонья тот алхимик розы превратил… — Речь идет либо о розовой воде, либо о вине, красном, как розы, и заключенном в кувшины.

300

Как индийцы на молитве, дым вокруг вставал. — То есть дым был черный, как темнолицые индийцы, и стоял вокруг огня, как индийцы-огнепоклонники на молитве. Зная, очевидно, о культе Агни, современники Низами часто называли вообще всех индийцев огнепоклонниками, что, конечно, неправильно.

301

…дым на нем — дракон. — По представлению времен Низами, отраженному и в одной из глав этой поэмы, змеи, драконы, охраняют клады. Это представление характерно и для славянского фольклора.

Описание семи дворцов

Встало семь дворцов — до неба — в пышных куполах, Каждый купол был воздвигнут на семи столбах. Окружил дворцы стеною зодчий. И Бахрам Поднялся на эту стену, словно к небесам. Семь дворцов Бахрам увидел, словно семь планет. В соответствии планетам у дворцов был цвет. И во всем Шида премудрый дал отличья им В соответствии великим поясам земным, Первый купол, что Кейвану зодчий посвятил, Камнем черным, словно мускус, облицован был. Тот, который был отмечен знаком Муштари, Весь сандаловым снаружи был и изнутри. А дворец, что был Бахрамом красным озарен, Розовел порфиром, красен был в основе он. Тот, в котором зодчий знаки Солнца усмотрел, Ярко-желтым был, как солнце, золотом горел. Ну, а купол, чьим уделом был венец Зухры, Мрамором лучился белым, как венец Зухры. Тот же, чьею был защитой в небе Утарид, Бирюзой горел, как в небе Утарид горит. А построенный под знаком молодой луны Зелен был, как счастье шаха, как наряд весны. Так воздвиг Шида для шаха славных семь дворцов, Семь цветных, как семь планетных в мире поясов. Цвет свой Семь пределов мира шаху принесли. Как хозяйки семь царевен в семь дворцов вошли. Каждая царевна замок выбрала себе По ее происхожденью, цвету и судьбе. Внутреннее все убранство в каждом из дворцов Свойственных ему оттенков было и цветов. В те дворцы по дням недели шах Бахрам входил И с одною из красавиц время проводил. Он в Субботу, в день Кейвана, в черный шел дворец, Как ему по гороскопу предсказал мудрец. В воскресенье — желтый замок посещал Бахрам, И по очереди в каждом пировал Бахрам. И в каком дворце за чашей ни садился он, В цвет дворца и цвет планеты был он облачен. И, полна очарованья, блеска и ума, Госпожа дворца садилась близ него сама. Каждая хотела сердце шахское пленить, Привязать его, халвою шаха накормить. И они ему, за пиром тайным без гостей, Рассказали семь волшебных старых повестей. Хоть воздвиг Бахрам когда-то дивных семь дворцов, Но не спасся все ж от смерти он в конце концов. Низами! От сада жизни отведи свой взгляд! В нем шипами стали розы, и шипы язвят. Вспомни: в ад поверг Бахрама рай его страстей В этом царстве двух обманных, мимолетных дней.

Повесть первая. Суббота

Индийская царевна

Образы семи красавиц сердцем возлюбя, Шах Бахрам в неволю страсти отдал сам себя. В башню черную, как мускус, в день субботний он Устремил стопы к индийской пери на поклон. И в покое благовонном до ночной поры Предавался он утехам сладостной игры. А когда на лучезарный белый шелк дневной Ночь разбрызгала по-царски мускус черный свой, Шах у той весны Кашмира сказки попросил — Ароматной, словно ветер, что им приносил Пыль росы и сладкий запах от ночных садов,— Попросил связать преданье из цветущих слов, Из чудесных приключений, что уста слюной Наполняют, приклоняют к ложу головой. Вот на мускусном мешочке узел распустила [302] Та газель с глазами серны и заговорила: «Пусть литавры шаха будут в небесах слышны Выше четырех подпорок золотой луны! И пока сияет небо, пусть мой шах живет, Пусть к его ногам покорно каждый припадет. Пусть не будет праздно счастье шахское сидеть, Пусть он все возьмет, чем хочет в мире овладеть!» Рассказала, взор потупя в землю от стыда, То, о чем никто не слышал в мире никогда.

302

Вот на мускусном мешочке узел распустила… — то есть начала рассказ, прекрасный, как благоухание мускуса.

Сказка

«Мне поведал это родич царственный один, Величавый старец, в снежной белизне седин: «Некогда сияла в сонме райского дворца Гурия с печальным видом нежного яйца. Каждый месяц приходила в замок наш она, И была ее одежда каждый раз черна. Мы ее расспрашивали: «Почему, скажи, В черном ты всегда приходишь? Молим: удружи И открой, о чем горюешь, слиток серебра? Черноту твоей печали выбелить пора! [303] Ты ведь к нам благоволеньем истинным полна; Молви, почему ты в черном? Почему грустна?» От расспросов наших долгих получился толк. Вот что гостья рассказала: «Этот черный шелк Смысл таит, имеет повесть чудную свою. Вы узнать ее хотите? Что ж, не утаю, А от вас расспросов многих я сама ждала. Я невольницею царской некогда была. Этот царь был многовластен, справедлив, умен; В памяти моей живет он — хоть и умер он. Скорби многие при жизни он преодолел И одежду в знак печали черную надел. «Падишах в одежде черной» — в жизни наречен, Волей вечных звезд на горе был он обречен. Весел в юности — печальным стал он под конец. Смолоду он наряжался в золото, в багрец; И, за ласку и радушье всюду восхвален, Людям утреннею розой улыбался он. Замок царский подымался до Плеяд челом. Это был гостеприимный, всем открытый дом. Стол всегда готов для пира — постланы ковры. Гостю поздней или ранней не было поры. Знатен гость или не знатен, беден иль богат — Всех равно в покоях царских щедро угостят. Царь расспрашивал пришельца о его путях, Где бывал и что изведал он в чужих краях. Гость рассказывал. И слушал царь его рассказ, До восхода солнца часто не смыкая глаз. Так спокойно год за годом мирно протекал. От закона гостелюбья царь не отступал. Но однажды повелитель, как Симург, пропал, Время шло. Никто о шахе ничего не знал. Горевали мы; в печали влекся день за днем,— А вестей, как о Симурге, не было о нем. Но внезапно нам судьбою царь, был возвращен; Словно и не отлучался, снова сел на трон, Молчалив он был и в черном — с головы до пят. Были черными — рубаха, шапка и халат. После этого он правил многие года, Только в черное зачем-то облачен всегда. Без несчастья — одеяньем скорби омрачен, Вечно, как вода живая, в мраке заключен. [304] С ним была я, и светили мне его лучи… И однажды — с глазу на глаз — горестно в ночи Он мне голосом печальным жаловаться стал: «Посмотри, как свод небесный на меня напал, Из страны Ирема силой он меня увлек И навеки в этот черный погрузил поток. И никто меня не cnpoсил: «Царь мой, где ты был? Почему седины черной ты чалмой покрыл?» И, ответ обдумывая и словам его Молча внемля, прижималась я к ногам его. Молвила: «О покровитель вдов и горемык… О властитель справедливый, лучший из владык! Искушать тебя — что небо топором рубить,— Кто дерзнет? Один ты волен тайное открыть». Что достойна я доверья, понял властелин — Мускусный открыл мешочек, просверлил рубин И сказал: «Когда я в мире сделался царем, Возлюбил гостеприимство, всем открыл свой дом. И у всех, кого я видел, — добрых и дурных, — Спрашивал о приключеньях, что постигли их. И пришел однажды ночью некий гость в мой дом, Были плащ, чалма и туфли — черные на нем. По обычаю, велел я угостить его. Угостивши, захотел я расспросить его. Начал: «Мне, не знающему повести твоей, Молви, — почему ты в платье — полночи темней?» Он ответил мне: «Об этом спрашивать забудь: Никогда к гнезду Симурга не отыщешь путь». Я сказал: «Не уклоняйся, друг, поведай мне, Что за чудеса ты видел и в какой стране?» Отвечал мой гость: «Ты должен, царь, меня простить, Мне ответа рокового в слово не вместить». Но, увидев, как встревожен я, как угнетен, Своего молчанья словно устыдился он. Вот что он поведал: «Город есть в горах Китая. Красотой, благоустройством он — подобье рая, А зовется «Град Смятенных» и «Скорбей Обитель». В нем лишь черные одежды носит каждый житель. Люди там красивы; каждый ликом что луна, Но, как ночь без звезд, одежда каждого черна. Всякого, кто выпьет в этом городе вина, В черное навек оденет чуждая страна. Что же значит одеяний погребальный цвет,— Не расскажешь, но чудесней дел на свете нет. И хотя бы ты велел мне голову снести, Больше не могу ни слова я произнести», Молвил это и пожитки на осла взвалил, Двери моего желанья наглухо закрыл. Проходила предо мною странников чреда. Всех я спрашивал. Никто мне не открыл следа… И решил я бросить царство, — хоть бы навсегда! Родичу вручил кормило власти и суда, Взял запас одежд и денег я в своей казне, Чтоб нужда в пути далеком не мешала мне. И пришел в Китай. И многих встречных вопрошал О дороге — и увидел то, чего искал. Город убранный садами, как Ирема дом. Носит черные одежды каждый житель в нем. Молока белее тело каждого из них, Но как бы смола одела каждого из них. Дом я снял, расположился отдохнуть в пути И присматривался к людям целый год почти. Но не встретил я доверья доброго ни в ком, Губы горожан как будто были под замком. Наконец сошелся с неким мужем-мясником. Был он скромен, благороден и красив лицом. Дружбы с ним ища, за ним я следовал, как тень. И встречаться с новым другом стал я каждый день. А как с ним сумел я узы дружбы завязать, Я решил обманом тайну у него узнать. Часто я ему подарки ценные дарил, Языком монет о дружбе звонко говорил. И мясник под непрерывным золотым дождем, Стал к закланию готовым жертвенным тельцом. Наконец меня однажды он в свой дом привел. Был там сказочно богатый приготовлен стол. А когда мы, пир окончив, речи повели,— Множество подарков ценных слуги принесли. Счесть нельзя богатств, какие мне он расточил. Все мои — к своим подаркам присоединил. Отдав мне дары с поклоном, сел и так сказал: «Столько, сколько ты сокровищ мне передавал, Ни одна сокровищница в мире не вмещала! Я доволен и своею прибылью немалой. Стану, как ты пожелаешь, я тебе служить. Жизнь одна во мне, но: если смог бы положить Десять жизней я на чашу тяжкую весов,— Я не смог бы перевесить данных мне даров! Слушай же — отныне буду я твоим рабом, Иль свои дары обратно унеси в свой дом». И когда я убедился в дружбе мясника, Увидал, что бескорыстна дружба и крепка,— Я ему свою поведал горестную повесть, Ничего не скрыв, поведал, как велела совесть. А когда мясник почтенный выслушал меня, Стал овцой. Овцой от волка, волком от огня — Он

шарахнулся, и, словно сердце потерял, Словно чем-то пораженный, долго он молчал. И промолвил: «Не о добром ты спросил сейчас. Но ответ на все должник твой нынче ж ночью даст». И когда под амброй ночи скрылась камфора [305] И к покою обратились люди до утра, Мой хозяин молвил: «Встанем, милый гость, пора, Чтоб увидеть все, что видеть ты хотел вчера. Встань! Неволей в этот день я послужу тебе, Небывалое виденье покажу тебе!» Молвив так, со мною вышел из дому мясник, Вел меня средь сонных улиц, словно проводник. Шел он, я же — чужестранец — позади него. Двое было нас. Из смертных с нами — никого. Вел меня он, как безмолвный некий властелин. За город привел, в пределы сумрачных руин. Ввел в пролом меня, где тени, как смола, черны, Словно пери, скрылись оба мы в тени стены. Там увидел я корзину. И привязан был К ней канат. Мясник корзину эту притащил И сказал: «На миг единый сядь в нее смелей. Между небом и землею будешь поднят в ней. Сам узнаешь и увидишь: почему, в молчанье Погруженные, мы носим ночи одеянья. Несказанная корзине этой власть дана, Сокровенное откроет лишь она одна». Веря: искренностью дружбы речь его полна, Сел в корзину я. О — чудо! Чуть ногами дна Я коснулся — словно птица поднялась она, Понеслась корзина, словно вихрем взметена, И в вертящееся небо повлекло меня; Чары обняли корзину поясом огня. До луны вздымавшаяся башня там была. Сила чар меня на кровлю башни подняла. В узел, черною змеёю, свился мой канат. Брошен другом, там стоял я, ужасом объят. Я стонал, об избавленье господа моля. Сверху небо — и во мраке подо мной земляк Высоко на кровле башни, в страхе чуть дыша, Я сидел. От этой казни в пуп ушла душа. Было страшно мне на небо близкое взглянуть, А глядеть на землю с неба как я мог дерзнуть? И от ужаса невольно я глаза закрыл, И покорно темным силам жизнь свою вручил, И раскаивался горько я в своей вине. Горевал я об отцовском доме и родне… Не было от покаянья радостнее мне. Полный горьких сожалений, я горел в огне, Надо мною проплывало время, как во сне, Вдруг примчалась птица с неба, села на стене, Где один я плакал в горе. Села, как гора, Велика, страшна, громадна, — черного пера. Хвост и крылья, как чинары — густы и тенисты. Лапы, как стволы деревьев, толсты и когтисты. Как колонна Бисутуна — клюв ее велик, Как дракон в пещере — в клюве выгнулся язык. И чесалась эта птица, перья отряхала, Расправляла хвост и шумно крыльями махала. И когда она подкрылье черное чесала,— Раковину с перлом алым на землю бросала, Пыли мускусной вздымала облако до звезд Каждый раз, как расправляла крылья или хвост. Вскоре птица погрузилась надо мною в сон, И в ее пуху дремучем был я схоронен. Думал: «Коль за птичью ногу крепко ухвачусь, С помощью ужасной птицы наземь я спущусь, Пусть внизу беду любую для себя найду… Силой же своей отсюда вовсе не сойду. Злобный человек со мною подло поступил, Предал мукам, клятву дружбы низко преступил. Или он моим богатством завладеть желал — И затем меня на гибель верную послал?..» Так томился я, покамест не зардела высь. Смутно голоса земные снизу донеслись. Сердце птицы застучало бурно надо мной. Птица крыльями всплескала бурно надо мной. Крылья шире корабельных поднятых ветрил. Встал я, лапу страшной птицы крепко обхватил. А она поджала лапы, крылья развела И, как буря, сына праха к солнцу понесла. И меня с утра до полдня птица та носила. Солнце гневно жгло. От зноя я лишился силы. Вдруг — увидел: небо стало надо мной вращаться; То — огромными кругами начала спускаться Птица на землю. Земная тень ее влекла: И когда копья не выше высота была, Возблагодарил я птицу: «Ну, спасибо, друг». И ее кривую лапу выпустил из рук. Словно молния, упал я на цветущий луг,— Весь в росе благоуханной, он блестел вокруг. Добрый час, смежив зеницы, я в траве лежал. Где я, что со мною будет, я тогда не знал. В сердце у меня тревога улеглась не вдруг, Наконец открыл я веки, поглядел вокруг. Цвета бирюзы небесной почва там была. Пыль земная на густую зелень не легла. Сотня тысяч разновидных там цветов цвела. Зелень листьев бодрствовала, а вода спала. Тысячами ярких красок взоры луг пленял. Ветер, полный благовоний, чувства опьянял. Гиацинт петлей аркана брал гвоздику в плен, Юной розы рот багряный прикусил ясмен; И язык у аргавана отняла земля, Амброю благоуханной там была земля. По долине той струился голубой поток, А на дне ручья лучился золотой песок. У его кристально-светлых и холодных вод Блеска, словно подаянья, клянчил небосвод. А в ручье играли рыбы ярче серебра. Берега как два огромных сказочных ковра. Изумрудные предгорья в полукруг сошлись. Лес в предгорьях — дуб индийский, кедр и кипарис. Там утесы были чистым яхонтом, опалом. Дерева горели цветом золотым и алым. Сквозь кустарники алоэ пахнущий сандалом Ветер веял по долине и окрестным скалам. Чащей шел я; чуя голод, рвал плоды и ел. Отдохнуть под кипарисом свежим захотел. Лег, уснул, тревог не зная и докучных дел, Небеса благословляя за такой удел. Только полночь погрузила землю в синь и тьму И, убрав багрец, на тучи нанесла сурьму, Мне в лицо пахнул отрадно с горной вышины Легковейный и прохладный ветерок весны. Пронеслась гроза, апрельской свежестью полна, Быстрым дождиком долину взбрызнула она. Напоился дол широкий свежестью ночной И наполнился красавиц молодых толпой. Прелестью была любая гурии равна, Шли они передо мною, как виденья сна. Будто чудом породила ночи глубина Мир красавиц светозарных, свежих, как весна, Золотых запястий змеи на руках у них. Перлы крупные на шее и в серьгах у них. А в руках красавиц свечи яркие горят; Хоть нагара не снимают, — свечи не коптят. Стана гибкостью любая в плен брала мой взгляд, Обещая и скрывая тысячи услад. На траву ковер постлали, водрузили трон. Ждал я, что же будет дале, — словно видел сон. Только время миновало малое с тех пор, Нечто ярко засияло, ослепляя взор. Будто бы луна спустилась наземь с высоты, Легким шагом приминая травы и цветы. То владычица красавиц — не луна была. Эти пери лугом были, а она была Кипарисом среди луга и над их толпой, Словно роза, возвышалась гордой головой. Вот воссела, как невеста, госпожа на трон, Спал весь мир, а только села — мир был пробужден. Еле складки покрывала совлекла с лица — Некий падишах, казалось, вышел из дворца, Белое румийцев войско [306] впереди него, Черное индийцев войско позади него. А когда одно мгновенье, два ли миновало, Девушке, вблизи стоявшей, госпожа сказала: «Я присутствие чужое ощущаю здесь. Чую — существо земное между нами есть. Встань скорее и долину нашу обойди И, кого ни повстречаешь, — всех ко мне веди». Та, рожденная от пери, мигом поднялась, Словно пери над долиной темной понеслась. Изумясь, остановилась, лишь меня нашла, За руку меня с улыбкой ласково взяла И сказала: «Встань скорее, полетим, как дым!» Ждал я этих слов, ни слова не прибавил к ним. Как ворона за павлином, я за ней летел, Перед троном на колени встать я захотел. Стал я в самом нижнем круге средь подруг ее. Молвила она: «Ты место занял не свое. Не к лицу тебе, я вижу, выглядеть рабом; Место гостя — не в скорлупке, а в зерне самом. Подымись на возвышенье, рядом сядь со мной. Ведь приятно и Плеядам плыть перед луной». Я ответил: «О царица из страны зари, Своему рабу подобных притч не говори! Трон Валкие ему не место, это знает он. Только Сулейман достоин занимать твой трон». Молвила: «Здесь ты хозяин. Подойди и сядь. Станешь ты у нас отныне всем повелевать. Буду властна над тобою только я одна. Сокровенное открою только я одна. Ты мой гость, а мой обычай — почитать гостей». Понял я, что мне осталось покориться ей. Стол для пира повелела госпожа принесть. Принесли нам стол служанки, — яств на нем не счесть. Чаши были — цельный яхонт, стол же — бирюза. Вызывал он вожделенье, радовал глаза. А когда я сладкой пищей голод утолил И напитком благовонным сердца жар залил,— Появились музыканты, кравчие ушли. И неведомое бедным жителям земли Счастье, думал я, доступно, близко стало мне… Нежно песня дев хвалою зазвучала мне. Струны руда зазвенели, бубен забряцал. Вихрь веселой многоцветной пляски засверкал. Не касаясь луга, несся легкий круг подруг. Будто ввысь их поднимали крылья белых рук. А потом — поодаль сели девы пировать. Кравчие не успевали чаши наполнять. От вина и сильной страсти обезумел я. Мне казалось — закипела в жилах кровь моя. К госпоже сахароустой руки я простер, У нее живым согласьем засветился взор. Начал я у девы милой ноги целовать, Возразит — я с большей силой стану обнимать. Уж надежды птица пела мне из тьмы ветвей, Если б двести душ имел я, — все бы отдал ей. «О скажи, услада сердца, — я молил ее,— Кто ты, сладостная? Имя назови свое!» «Я тюрчанка с нежным телом, — молвила она.— Нежною Тюркназ за это в мире названа». Молвил я: «Как дивно сходны наши имена!.. Звуком имени со мною ты породнена. Ты — Тюркназ, что значит — Нежность. Я — Набег — Тюрктаз. Я молю тебя: немедля нападем сейчас На несметных дивов горя — их огнем сожжем, Утолим сердец томленье колдовским вином! Все забудем… Обратимся к радости любви… И душою погрузимся в радости любви!» Я прочел в ее улыбке и в игре очей: «Видишь — счастие судьбою занялось твоей!.. Видишь, час благоприятен… Нет вокруг людей… Снисходительна подруга — так целуй смелей!» Предо мною дверь лобзаний дева отперла — Тысячу мне поцелуев огненных дала. Вспыхнул я от поцелуев, словно от вина. Шум моей кипящей крови слышала луна. «Нынче — только поцелуи, — молвила она,— Взявши в руку эту чашу, пей не вдруг до дна. И пока еще ты можешь сдерживать желанья — Кудри гладь, кусай мне губы, похищай лобзанья. Но когда твой ум затмится страстью до того, Что узды уже не будет слушать естество,— Из толпы прислужниц, — в коей каждая девица, Словно над любовной ночью вставшая денница,— Ту, какую б ты ни выбрал, я освобожу, И служить твоим желаньям тут же прикажу, Чтоб она в шатре укромном другу моему Предалась, была невестой и слугой ему. Чтобы притушила ярость твоего огня, Но — чтобы в ручье осталась влага для меня. Каждый вечер, только с неба сгонит мрак зарю, Я тебе один из этих перлов подарю». Молвив так, толпу прислужниц взором обвела. Ту, которую для ласки годною сочла, Мановеньем чуть заметным к трону позвала И ее, с улыбкой нежной, мне передала. И луна, подаренная мне, меня взяла За руку и в сумрачную чащу увела. Был пленен я родинкою, стал рабом кудрей. Под навесом листьев шел я, как во сне, за ней. И меня в шатер богатый привела она. Я поладил с ней, как с нижней верхняя струна. Там постель была роскошно раньше постлана, Легким шелком и коврами ярко убрана. И затылками подушки ложа смяли мы. Целовались и друг друга обнимали мы. Отыскал я роз охапку между ивняков, Потонул в охапке белых, алых лепестков. Редкий жемчуг, сокровенный в раковине был, Я жемчужницы бесценной створки отворил. И ласкал свою подругу до дневной поры В ложе, амброю дышавшем, полном камфоры. Встал я из ее объятий при сиянье дня. Приготовила проворно дева для меня Чистый водоем, сиявший яхонтовым дном. И водой благоуханной я омылся в нем. Знойный полдень был, когда я вышел из шатра. Гурии, что пировали на лугу вчера, Все исчезли. Я остался там у родника Одинокий — наподобье желтого цветка.

303

И открой, о чем горюешь, слиток серебра?// Черноту твоей печали выбелить пора! — Слиток серебра— белое тело красавицы. Серебряный слиток до очистки — черного цвета, печаль — «черная» («черная меланхолия»), «выбелить слиток» — разогнать печаль красавицы.

304

…как вода живая, в мраке заключен. — По легенде, изложенной в «Искендер-наме» Низами, источник сказочной «живой воды» находится в царстве вечного мрака.

305

И когда под амброй ночи скрылась камфора… — Амбра— черная, символизирует ночь; камфора— белая, символизирует день. То есть наступила ночь.

306

Белое румийцев войско… —то есть лицо ее бело, как у жителей Византии, а кудри черны, как лица индийцев.

Наступает вторая ночь. Повторяется все то, что произошло в первую. Тюркназ снова отказывает царю. Страсть его возрастает. Наступает третья, четвертая, наконец, тридцатая ночь. Царь, «обладая блаженством, ищет большего». Его снова приводят к Тюркназ.

Дивы похоти с каната снова сорвались, Бесноватого канатом связывать взялись. В паутине кос тяжелых мухой я застрял, В эту ночь канатоходцем я невольно стал. Как осел, я бесновался, видящий ячмень, Или — словно одержимый в новолунья день. [307] И, как вор сребролюбивый пред чужим добром, Весь дрожа, я потянулся вновь за серебром. Обнял стан ее. Ослаб я. Так мне тяжко было. Руку на руку тогда мне дева положила. Руку эта зависть гурий мне поцеловала, Чтоб убрал от клада руку. И, смеясь, сказала: «Не тянись к запретной двери, ибо коротка, Чтоб ее достать, любая длинная рука. Вход в рудник закрыт печатью, и печать крепка, И нельзя сорвать печати с двери рудника. Пальмою ты обладаешь — так терпи, крепись, Фиников незрелых с пальмы рвать не торопись. Пей вино и знай, жаркое скоро вслед придет. На зарю гляди, за нею солнца свет придет». Я ответил ей: «О солнце сада моего, Свет очей моих, услада взгляда моего! У меня душа, ты видишь, подошла к губам. Жарче поцелуй!.. Не надо слов холодных нам. Как мне быть, коль вьюк с верблюда моего упал? Помоги, избавь от муки, ибо час настал. Скоро волк свирепых высей — хищный небосвод — И по-волчьи и по-лисьи нападать начнет. Словно лев голодный, прянет прямо на меня. И повергнет ниц, как пардус пламенный, меня. Если дверь не отопрешь мне нынче, знай, к утру От томления и муки жгучей я умру. Как цари и падишахи к гостю снизошли б, Снизойди к моим моленьям, ибо я погиб!.. Изнемог я… И терпенья у меня не стало!» «Руку удержи… Все будет… — госпожа сказала,— Увенчать твое желанье — в том моя судьба. Ибо ты — мой повелитель, я — твоя раба. Бедный дар такому гостю будет ли хорош? Все же — то, что ищешь ныне, позже обретешь. У меня бери сегодня все, что сердцу любо: Щеки, грудь и губы, — кроме одного, что грубо. Кроме перла одного лишь — всей моей владей Кладовой. И помни: ждет нас тысяча ночей, Полных счастья. Но коль сердце пышет от вина, Дам тебе служанку, словно полная луна, Но чтоб нынче ты подол мой выпустил из рук». Я, не разумея смысла, слышал только звук Сладкой речи. Сам себе я говорил: «Не тронь!» Но железо было остро и горяч огонь. Молвил я: «Ты, струны тронув, их лишила лада, Тысячи погибли с горя, не нашедши клада. Слышишь? Кровь во мне бушует… Так поторопись С казнью, чтоб палач скорее оборвал мне жизнь!» Тут — как мне кипенье крови и безумья пыл Повелели — на цветок я натиск совершил. Страсть мою, что пламенела, не утолена, Страсть мою меня молила удержать она. И она клялась мне: «Скоро будет все твое. Завтра ночью ты желанье утолишь свое. Потерпи одни лишь сутки. Завтра — говорю — Дверь к сокровищу сама я завтра отворю. Ночь одну лишь дай мне сроку! Быстро ночь пройдет. Ведь одна лишь ночь — подумай: только ночь, не год!» Так она мне говорила. Я же, как слепой Иль как бешеный, вцепился в пояс ей рукой, И во мне от просьб желанной девы возросло Во сто раз желаний пламя. До того дошло, Что рванул я и ослабил пояс у нее. А царица, нетерпенье увидав мое, Мне сказала: «На мгновенье ты глаза закрой. Отомкну сейчас сама я двери кладовой. Отомкнув перед тобою дверь, скажу: «Открой…» И тогда, что пожелаешь, делай ты со мной». Я на сладкую уловку сразу пойман был, Выпустил из рук царицу и глаза прикрыл. И — доверчиво — ей сразу дал я миг, другой. И когда услышал слово тихое: «Открой…» Я, с надеждою на деву бросив быстрый взгляд, Увидал: пустырь, корзину и над ней канат. А перед моей корзиной друг мясник предстал. Заключил меня в объятья, извиняться стал. «Если бы сто лет твердил я, — мне мясник сказал,— Ты б не верил, если б это сам не испытал. Тайное ты нынче видел, — что нельзя узнать Иначе. Кому ж об этом можно рассказать?» И, палимый сожаленьем горьким, я вскипел, В знак тоски и утесненья черное надел. Пребывающим в печали черной и в молчанье — Черное лишь подобает это одеянье. Шелк на голову набросив черный, словно ночь, Я из града вечной скорби ночью вышел прочь. С черным сердцем появился я в родном дому. Царь я — в черном. Тучей черной плачу потому! И скорблю, что из-за грубой похоти навек Потерял я все, чем смутно грезит человек!» И когда мой шах мне повесть эту рассказал, Я — его раба — избрала то, что он избрал. В мрак ушла я с Искендером за живой водой!.. [308] Ярче месяц — осененный неба чернотой. И над царским троном черный должен быть покров. [309] Ибо цвет прекрасен черный — лучший из цветов. [310] Рыбья кость бела, но скрыта. Спины рыб черны. Кудри черные и брови юности даны. Чернотой прекрасны очи и осветлены. Мускус — чем черней, тем большей стоит он цены. Коль шелка небесной ночи не были б черны,— Их бы разве постилали в колыбель луны? Каждый из семи престолов свой имеет цвет, Но средь них сильнейший — черный. Выше цвета нет». Так индийская царевна в предрассветный час Пред царем Бахрамом дивный кончила рассказ. Похвалил красу Кашмира шах за сказку-диво, Обнял стан ее и рядом с ней заснул счастливый.

307

…словно одержимый в новолунья день. — См. сноску 216.

308

В мрак ушла я с Искендером за живой водой!.. — то есть по примеру царя я облачилась в черное, ища духовного просветления.

309

И над царским троном черный должен быть покров. — Черный— придворный цвет аббасидских халифов (750—1258) и их вассалов Сельджукидов, правивших во времена Низами.

310

…цвет прекрасен черный — лучший из цветов. — Персидская поговорка гласит: «Выше черного цвета нет», то есть любой цвет можно окрасить в черный, но черное ни в какой цвет не перекрасить.

Повесть вторая. Воскресенье

Туркестанская царевна

В час, когда нагорий ворот и пола степей Позлатились ярким блеском солнечных лучей, В воскресенье, словно солнце поутру, Бахрам В золотое одеянье облачился сам. И, подобен солнцу утра красотой лица, Он вошел под свод высокий желтого дворца. Сердце в радости беспечной там он утопил, Внемля пенью, из фиала золотого пил. А когда померк лучистый тот воскресный день И в покое брачном шаха воцарилась тень, Шах светильнику Китая нежному сказал, Чтоб она с прекрасным словом свой сдружила лал. Попросил звезду Турана повесть рассказать Сказочную, — дню, светилу и дворцу под стать. Просьбу высказав, он просьбы исполненья ждал, Извинений и уверток шах не принимал. И сказала дочь хакана Чина — Ягманаз: «О мой шах, тебе подвластны Рум, Туран, Тараз. Ты владык земли встречаешь пред дворцом твоим, И цари хвалу возносят пред лицом твоим. Кто тебе не подчинится дерзостной душой, Под ноги слону да будет брошен головой». И рассказ царевны Чина зазвучал пред ним; Он струился, как кадильниц благовонный дым.