Пять поэм

Низами Гянджеви

И устроилось счастливо все, как Хейр хотел. И народ благодеянья от него узрел, Ибо в той стране, где правду властелин хранит, Делается терн плодами, золотом — гранит И железо обретает свойства серебра. Свет зениц живой у Хейра ожил для добра. Справедливость — нерушимый был закон его, И стоял неколебимо в мире трон его. Листья с дерева целенья, что с собой он взял, Людям страждущим на благо он употреблял. А порой, коль не хватало вдруг листа ему, К дивному он отправлялся дереву тому. Под густой его листвою спешивался он И степям, его взрастившим, отдавал поклон. Он сандаловому древу благодарен был, Одеянье соком древа ярко расцветил. Все, чем окружал себя он, украшал сандал, Запахом сандала шахский дом благоухал. Скорбь любую дух сандала исцелит в тиши. Есть в дыхании сандала признаки души. Ты вдохнешь его — и боли головной конец, Он смиряет лихорадку и огонь сердец». Так на ломаном персидском языке рассказ Кончила тюрчанка Чина [334] в полуночный час. Шах Бахрам ее с любовью обнял, поместил Внутрь души и от дурного глаза защитил.

334

…тюрчанка Чина… —то есть румийская царевна была прекрасна, как тюрчанка.

Повесть седьмая. Пятница

Иранская царевна

В пятницу, когда светило, вставши из-за гор, Белым светом озарило ивовый шатер, Шах — в одежде белой, в блеске белого венца — Устремил шаги к воротам белого дворца. В пятом знаке зодиака белая Зухра Пять поклонов пред Бахрамом отдала с утра. И покамест не напали Зинджи на Хотан, Шах счастливый не покинул радостей майдан. А когда сурьмой небесной сумрак обострил [335] Взгляд луны прекрасноликой и глаза светил, Стал Бахрам подругу ночи нежную просить — Сладостный рубин речений перед ним открыть, Чтобы эхом, отраженным от дворцовых стен, Пела повесть, забирая слух и сердце в плен. И царевна, славословье трону вознеся И о шахском долголетье небосвод прося, Прочитав сперва молитву вечному творцу, Чтобы дал сиянье счастья трону и венцу, Молвила: «Коль шаху сказка надобна моя, То — поведать все, что знаю, рада буду я».

335

А когда сурьмой небесной сумрак обострил… — Во времена Низами считалось, что сурьма не только украшает глаза, но и обостряет зрение. Здесь сгущающаяся ночная тьма сравнена с черной сурьмой, от которой «глаза неба» — светила, оттененные, стали светить ярче, «свет их глаз усилился», зрение их обострилось.

Сказка

«Мать моя была душевной доброты полна, Средь старух была ягненком истинным она. Чтобы мне не скучно было, помню, как-то днем Мать моих веселых сверстниц пригласила в дом. К трапезе она радушно всех их позвала, Кушаньям — как говорится — не было числа. Дичь, баранина и с тмином всяческая снедь,— Перечислить угощений мне и не суметь. Не припомню я названий лакомств дорогих, Розовой халвы, миндальной — и сластей других. Все там было, чем осенний урожай богат — Яблоки из Исфахана, рейский виноград. Но о гроздьях и гранатах речь я отложу, Лучше о гранатогрудых девах расскажу. Сыты лакомой едою были все давно И пригубливать устали сладкое вино. Смех, веселье, разговоры тут пошли у нас. За смешным рассказом новый следовал рассказ. Та — про чет, а та про нечет, — все наперебой… Каждой рассказать хотелось о себе самой. Очередь до среброгрудой девушки дошла, Хороша она, как сахар с молоком, была. Лишь

она заговорила — птичий хор в саду Смолк и рыбки золотые замерли в пруду. Упоительный открыла слов она родник, А язык ее рассказа — был любви язык. Нас она повеселила повестью такой: «Жил-был юноша — любезен и хорош собой. Юному Исе в науках был подобен он, Как Юсуф, был светел сердцем и беззлобен он. Люди знанья за ученость славили его, Верующие примером ставили его. Сад был у него — прекрасный, как Ирема сад, Амброю благоухавший, радовавший взгляд. В нем рождались, раскрывались райский плод и цвет, Шла молва, что им подобных в целом мире нет. Все сердца тянуло в этот лучший из садов, Где росли и расцветали розы без шипов. Если поискать, — конечно — шип один нашли б, Но защитою от сглаза вырос этот шип. Под тенистыми ветвями там ручьи текли. Там нарциссы над ручьями, лилии цвели. Этот сад благоуханный с четырех сторон Был высокою стеною крепко огражден. Окружил свой сад хозяин глиняной стеной, Чтобы в тень его проникнуть глаз не мог дурной. Не один богач о саде сказочном вздыхал И завистливые взгляды издали бросал. Юноша хозяин часто заходил в свой сад — Отдохнуть от шума, зноя городского рад. Подрезал он кипарисы и сажал жасмин, Мускус смешивал и амбру сада властелин. На лужайках сам фиалки сеял он весной, Новые сажал нарциссы там он над водой. Проводил в саду хозяин целый день порой И лишь поздно возвращался вечером домой. Вот однажды ранним утром в сад он свой пошел, Изнутри калитку сада запертой нашел. Но в саду своем он звуки чанга услыхал, Хоть вчера к себе он в гости никого не звал. Песни радости услышал он в саду своем,— Веселились, и смеялись, и играли в нем. Множество в саду звучало женских голосов, Изнутри закрыты были двери на засов. Горожанки молодые, видно, здесь сошлись; Знать, они в его владенья с ночи забрались. Наконец не стало силы у него терпеть. Ключ забыл, как видно, дома, — нечем отпереть. В двери, стража вызвать силясь, он стучал и звал. Гости — слышно, веселились, а садовник спал. Вкруг стены своей высокой юноша пошел, Трещину в углу дувала ветхого нашел. И, увидев, что не может он войти в свой дом, В собственной своей ограде выломал пролом. Так забрался потихоньку в сад и, осмотрясь, Словно вор, в своих владеньях он пошел таясь. Чтоб увидеть, что за гости у него гостят, И проведать, что за повод был для входа в сад, Чтоб разведать потихоньку, что за шум в саду,— Не попал ли уж садовник-старичок в беду? Среди этих — озарявших сад его — цветов, Наполнявших свод зеленый звоном голосов, Были две жасминогрудых, привлекавших взгляд, Вдоль стены они ходили, охраняя сад. Чтоб не перелез ограду дерзкий кто-нибудь И не мог луноподобных гурий тех спугнуть. Только он вошел в пределы сада своего Эти девушки за вора приняли его. Палками его избили; на землю потом Повалив, его связали крепким кушаком. По незнанью — в преступленье ими обвинен,— Был избит, и исцарапан, и унижен он. Девушки, связав беднягу, перестали бить,— Но зато его словами начали казнить: «Был бы всяк твоим поступком дерзким возмущен! Нет хозяина на месте! Жаль — в отлучке он! Если дерзкий вор посмеет брешь пробить в стене, То садовник властен вора наказать вдвойне! Ты немного поцарапан. В цепи заковать Надо бы тебя, негодный, и властям предать. Ах ты, вор, сломавший стену! — не уйдешь теперь! Если бы ты вором не был, ты вошел бы в дверь!» А хозяин им ответил: «Этот сад — мой сад. Я захлебываюсь дымом — от своих лампад. Как лиса, в дыру пролез я… И к чему слова,— Вход сюда открыт всегда мне шире пасти льва. Если кто в свои владенья входит воровски — Упустить их быстро может из своей руки». Сильно девушки смутились. Все же — им пришлось О приметах разных сада повести расспрос. Верно он на все ответил. Повиниться им Приходилось. И осталось помириться им. Девушки владельца сада впрямь признали в нем, Он красив был, юн, любезен и блистал умом. Если женщина такого видит, ты ее Не удержишь, откажись ты лучше от нее. И по духу был им близок и приятен он, Был от плена тут же ими он освобожден, Живо крепкий развязали шелковый кушак, Всхлипывая — извини, мол, если что не так… Умоляя, чтоб хозяин юный их простил, Расторопность проявили и великий пыл. Чтобы гнев он свой на милость к ним сменил вполне, Принялись пролом поспешно затыкать в стене. В щель терновник набивали, камни и тростник, Чтобы вор и впрямь в ограду сада не проник. И, в смущении краснея, к юноше пришли, В оправдание — рассказы длинно завели: «Так хорош твой сад, что в мире все затмит сады,— Пусть обильны будут сада этого плоды! Молодые горожанки — ото всех тайком — Полюбили собираться тут — в саду твоем. Все красавицы, чья прелесть славится у нас, Луноликие — утеха и отрада глаз, Как светильник, полный ярких недымящих свеч,— Очень любят это место наших тайных встреч. Ты простишь ли нас, что были мы с тобой дерзки И что воды возмутили чистые реки? Но сейчас ты на красавиц наших поглядишь И с любой желанье сердца нынче утолишь. В этот час они все вместе, верно, собрались. Так — скорее к ним, смелее с нами устремись! И которая из гурий взгляд твой привлечет, Укажи нам, чтобы нёчет превратился в чет; Только скажем мы два слова — и придет она, И к ногам твоим покорно упадет она!» Услыхал хозяин речи эти, и огнем, Пробудившись, вожделенье запылало в нем. Страсть его природе чистой не чужда была, Целомудрия преграду вмиг она смела. Набожность его кипящий затопил поток, Близость женщин он спокойно вынести не мог. И путем надежды страстной, как на яркий свет, Он пошел жасминогрудым девушкам вослед. Склонностью к красавцу были полны их сердца, Довести они решили дело до конца. Там в тени ветвей беседка старая была, И тропинка их — к беседке прямо привела. Девушки ему шепнули: «Малость посиди, Притаись в беседке этой, в щелку погляди!..» И ушли они. В беседку юноша вошел И в стене ее отверстье малое нашел. Живо к этому отверстью глазом он приник И красавиц юных в сборе увидал цветник. Шумное у них веселье вскоре началось, Осыпать пошли друг друга лепестками роз. Пред беседкою лужайка свежая была. Ту зеленую лужайку роща стерегла. Мраморный там красовался полный водоем, Райский водоем Ковсара был его рабом. Наполняем был он чистым, звонким ручейком, Рыбки стаями играли и плескались в нем. А вокруг того бассейна лилии росли, И нарциссы и жасмины белые цвели. Девушки, к воде склоняясь, в зеркале ее Отраженье увидали среди рыб свое. Их, как солнце, отражала чистая вода, Их купаться привлекала чистая вода. Весело они одежды начали снимать, Пояса свои на бедрах стали распускать. И разделись все, и в блеске наготы своей, Словно жемчуг, погрузились в воду до грудей. Сребротелые плескались радостной толпой, Тела серебро скрывая темною водой. Будто луны к Рыбе, в волны шумные вошли. От Луны до Рыбы волны шумные пошли. От бросающей дирхемы на воду луны, Убегая, рыба темной ищет глубины. Ну, а к светлым лунам этим, что играли всласть, Рыба юноши, как в сети, и сама рвалась. Целый день они плескались, за руки схватясь, Над жасмином белоснежным белизной смеясь. Шло вовсю у них веселье. Ты уж сам взгляни, Как ладейки из гранатов делают они. Та — Змея! Змея! — кричала, косы распустя, И подруг своих пугала этим, не шутя. Из беседки на купальщиц юноша смотрел, Трепетал от нетерпенья он и весь горел, Был как жаждущий, что воду видит пред собой, Да не может дотянуться до нее рукой; Трепетал он весь, не в силах дрожи превозмочь, Как страдающий падучей в новолунья ночь. Накупавшись, вышли девы, словно из шелков Темно-пурпурных жасмины — на ковер цветов. И в сияющий воздушный шелк облачены — Шум затеяли и хохот, слышный до луны. Видел он: средь них задорней всех одна была — Весела, лицом румийским розово-смугла, Всякому, кто в эти чары попадал, как в сеть, Овладеть хотелось ею или умереть. И таким гореть лукавством взгляд ее умел, Что терял свой ум разумный, трезвенник пьянел. Был пленен хозяин юной красотой луны — Больше, чем огнем индийцы в храмах пленены [336] . От души его преграды веры отошли… Праведник, кляни неверье! Верных восхвали! Через час те девы-стражи вновь пришли вдвоем, Быстрые, любовным сами полные огнем. Не сошел еще хозяин с места своего, Девы стали, как хаджибы, спрашивать его: «О хаджа! Из тех красавиц, что ты видел здесь, Опиши скорей — какую нам к тебе привесть?» Юноша словами живо им нарисовал Ту, чей облик так в нем сильно сердце взволновал. Только молвил, те вскочили и расстались с ним, Уподобясь не газелям, а тигрицам злым. И в саду неподалеку вмиг нашли ее, Лаской, хитростью, угрозой привели ее. Ни одна душа их тайны не могла узнать; А узнала бы, так, верно б, ей несдобровать. Привели луну в беседку — и смотри теперь — Чудо: заперли снаружи на щеколду дверь… А настроили сначала, словно чанг, на лад Эту пери, что хозяйский так пленила взгляд. Рассказали по дороге девы обо всем — О хозяине прекрасном, добром, молодом. И, не видевши ни разу юношу, она Уж была в него — заочно — страстно влюблена. А взглянула — видит: лучше, чем в рассказе, он; Видит — золото. В рассказе был он посребрен. Юношу лишил терпенья, жег любовный пыл. Он со стройным кипарисом в разговор вступил. «Как зовут тебя?» — спросил он. «Счастье», — та в ответ. «Молви, пери, чем полна ты?» — «Страстью!» — та в ответ. «Кто красу твою взлелеял?» Отвечала: «Свет!» «Глаз дурной да не-коснется нас с тобою!» — «Нет!» «Чем ты скрыта?» — «Ладом саза», — девушка сказала. «В чем твое очарованье?» — «В неге», — отвечала. «Поцелуемся?» — спросил он. «Шесть десятков раз!» «Не пора ли уж?» — спросил он. «Да, пора сейчас!» «Будешь ли моей?» — «Конечно!» — молвила она. «Скоро ль?» — «Скоро», — отвечала юная луна. Дальше сдерживать желанье не имел он сил. Скромность он свою утратил, стыд свой погасил. Как она свой чанг, за кудри гурию он взял. Обнял стан ее и к сердцу горячо прижал. Целовать он начал страстно сладкие уста — Раз, и десять раз, и двадцать, и еще до ста. Поцелуи распалили вожделенье в нем, Запылала пуще жажда наслажденья в нем. Он целебного напитка захотел испить, Он живой воды в потоке захотел добыть. Скажешь ты, что на онагра черный лев напал, Всеми лапами онагра мощными подмял. Но беседка эта ветхой, дряхлою была И под тяжестью двойною трещину дала. И обрушилась внезапно, с треском развалясь. Так не кончилось их дело дурно в этот раз. Он раскаянья избегнул, хоть и был смущен. Прянула она направо, а налево — он. Чтобы люди их увидеть вместе не могли, Вмиг они разъединились, в стороны ушли. Скрылся юноша в чащобе лиственных купин; Тосковал он и томился горько там один. И к подругам воротилась тюркская луна, Хмуря брови, сожалений искренних полна. Музыкантшей и певицей девушка была; Села грустная — и в руки чанг она взяла. И из струн исторгла звуки. И у ней сама Песнь сложилась, что влюбленных свесть могла б с ума: «Пусть поет, рыдает чанга моего струна Всем, кто болен тем недугом, чем и я больна. Кто влюблен, тот в сердце носит тягостный недуг, Я полна неразделенных сокровенных мук. О, доколь скрывать я стану жгучую любовь? «Горе!» — я взываю. «Горе!» — повторяю вновь, Разума меня лишает, мучит страсть меня. Плачу от сжигающего грудь мою огня. Хоть влюбленных презирает гневный небосвод, Но и мысль о покаянье в сердце не придет. Грех раскаиваться в сильной, искренней любви! Не вольна я больше в сердце, не вольна в крови. Любящий своей душою здесь не дорожит. И влюбленных в этом мире гибель не страшит!» Так она в печальной песне, сетуя судьбе, Всю невольно разболтала правду о себе. Те два перла, что держали нить в своих руках, Смысл сокрытый понимали в песнях и стихах. Поняли они, что грустен юноши удел, Что меж ними там разлуки ветер пролетел. И они нашли Юсуфа бедного того,— Словно Зулейха, вцепились вновь они в него. Повели они расспросы, — что произошло?.. Рассказал он все, как было. Горе их взяло, Что расставленные ими сети порвались. И налаживать все дело вновь они взялись. «Ночевать в саду придется нам сегодня всем. Мы займемся лишь тобою, более — ничем. А придумать уж сумеем повод мы любой,— Никого мы не отпустим ночевать домой. И наедине ты будешь вновь с луной своей. И бери в свои объятья ты ее смелей! Обнаруживает белый день дела людей,— Все скрывает ночь завесой темною своей». Так сказали и расстались эти девы с ним. И скорей пошли к подругам молодым своим. Только ночь куницей черной скрыла наконец Вечер — красный, как буртасский шелковый багрец, Только солнца гвоздь укрылся за чертой степей И зажглась кольчуга ночи тысячей гвоздей, Исполняя обещанье, девы те пришли И хозяину тюрчанку-пери привели. Тополь жаждущие корни окунул в волну, Солнце знойное настигло робкую луну. Рядом — гурия, и больше никого кругом,— Тут пещерный бы отшельник согрешил тайком! Юношу любовь палящим вихрем обвила, От желания в кипенье кровь его пришла. То, о чем не подобает разговор вести, Говорю тебе, читатель; бог меня прости. С нею он свое желанье утолить хотел, Он жемчужину рубином просверлить хотел. Кошка дикая по ветке кралась той порой, Наблюдая за мышиной земляной норой. Кошка прыгнула и с шумом вниз оборвалась, А влюбленным показалось, что беда стряслась, Что неведомым несчастьем угрожает ночь… И, вскочив, они в смятенье убежали прочь. Бросили они друг друга, шума устрашась. Посмотри: опять лепешка их недопеклась. Грустная — к своим подругам девушка пришла, Полная тоски сердечной, чанг она взяла И запела песню, струны трогая рукой: «Снег растаял. Аргаваны расцвели весной. Горделиво стан свой поднял стройный кипарис, И со смехом вкруг ограды розы обвились. Соловей запел. Веселья вспыхнули огни, И базара наслаждений наступили дни. И садовник сад украсил, радующий взгляд. И державный шах явился, осмотрел свой сад. Чашу взяв, вина из чаши он испить решил. Но упал внезапно камень, чашу ту разбил. О, ограбивший мне сердце! Множишь только ты Муки сердца. Дать мне радость можешь только ты. Я стыжусь тебе признаться, как терзаюсь я. Сердце без тебя уныло, жизнь темна моя!» Знающие тайну лада этих грустных слов Тайну пери вновь узнали из ее стихов. И печалясь и вздыхая, двинулись опять Эти девы в чащу сада — юношу искать. Словно вор, укравший масло [337] , горем удручен, Возле брошенной сторожки притаился он. Там, где ивы нависали низко над ручьем, Он лежал в глубокой муке, наземь пав лицом. Еле-еле отозвался он на голос их, Пораженный этим градом неудач своих. Две наперсницы в тревоге повели расспрос, И в досаде были обе чуть ли не до слез. Но подумали: «Не поздно! Еще длится ночь…» И пошли, чтобы влюбленным в деле их помочь. Успокоили подругу, что, мол, нет беды… И цветку послали кубок розовой воды. Вот к возлюбленному пери та явилась вновь, В ней еще сильней горела к юноше любовь. За руку ее хозяин, крепко взяв, повел В чащу сада и глухое место там нашел, Где был густо крепких сучьев свод переплетен, Будто на ветвях деревьев был поставлен трон. Он красавицу в укромный этот уголок, Нетерпением пылая, как в шатер, увлек. Пышную траву, как ложе, для нее примял, И, горя восторгом, к сердцу милую прижал. Как жасмин — на саманидских шелковых коврах — Наконец была тюрчанка у него в руках. Вновь он вместе был с прекрасной девой молодой. Млея, роза истекала розовой водой. Наконец была в объятьях у него луна. Он ласкал ее. В обоих страсть была сильна. Быстро кости продвигал он, клетки захватил, Он соперницу, казалось, в нардах победил. Миг один ему остался — крепость сокрушить И бушующее пламя влагой потушить. Полевая мышь на ветке, возле ложа их, Подбиралась осторожно к связке тыкв сухих, Что на дереве подвесил садовод-старик. Мышь веревку этой связки перегрызла вмиг. На землю упала связка; раскатясь кругом, Загремели тыквы, словно барабанный гром, Будто грянул отступленья грозный барабан. На ноги вскочил хозяин, страхом обуян. С грохотом вторая связка наземь сорвалась — И опять газель от барса вихрем унеслась. А хозяин думал: «Стража в барабаны бьет, Мухтасиб, стуча в литавры, с гирями идет…» Бросив туфли, он в смятенье — тоже наутек. Где бы спрятаться, искал он в чаще уголок. Задыхаясь от испуга, трепеща, бледна, К двум подругам прибежала бедная луна. Время некое молчала; дух перевела, В руки чанг взяла, завесу тайны подняла. Так запела: «Я слыхала, смущена душой, Что влюбленный повстречался с девой молодой. Он желанного добиться от нее хотел, Знойною объят любовью, жаром изомлел. К сердцу юную турчанку он хотел прижать,— Жаждет кипарис весною лилию лобзать. К сладостным гранатам устремился он, И под лиственною сенью с ней укрылся он; Чтоб жемчужницей, хранящей жемчуг, овладеть, Чтоб сокровищницы тайной дверцу отпереть. Иву красную прозрачной кровью оросить, И халву на чистом блюде с сахаром смесить, Вдруг внезапная тревога, грохот, стук и гром… Облетел цветник в осеннем ветре ледяном. По цветку в тоске остался робкий мотылек, Снова — жаждой истомленный от воды далек. Почему в неверном ладе песню ты ведешь, И когда же строй для чанга правильный найдешь? Только я бы строй с тобою правильный нашла, Как струна с другой струною, петь ты начала!» Только свой напев пропела пери, в тот же миг Быстрый ум ее наперсниц правду всю постиг. Снова обе побежали юношу искать. Чтоб исправить и наладить их дела опять. Пристыжен и перепуган, — где-то под кустом,— С вытянутыми ногами он лежал ничком. Девы ласково беднягу подняли с земли И расспросы осторожно, мягко повели. Он ответил, что ни в чем он тут не виноват, Что холодный адский ветер вторгся, видно, в сад… А наперсницы, воскликнув: «Это ничего!» — Все рассеяли сомненья в сердце у него. Развязали этот узел живо. И — гляди — Ожила опять надежда у него в груди. В поучение сказали: «Опыт свой яви! И настойчивее надо быть в делах любви! Выбери побезопасней место для гнезда, Чтоб напасть не прилетела новая туда. Зорко вас теперь мы сами будем охранять. Тут на подступах, как стражи, будем мы стоять». И к подруге воротились, и опять взялись Уговаривать прекрасный, стройный кипарис. Чтоб она набег свой тюркский совершила вновь, Чтоб пошла и подарила юноше любовь. И пошла она, всем сердцем юношу любя. Увидав ее, хозяин позабыл себя. Он за локоны, как пьяный, ухватил ее. В угол сада потаенный потащил ее. Там укромная пещера вырыта была,— Куполом над ней сплетаясь, жимолость росла. И жасмины поднимали знамя над стеной. Сверху — заросль, а под нею — вход пещеры той. Места лучшего хозяин больше не искал; Местом действия пещеру эту он избрал. Разорвав густую заросль, путь он проложил И красавицу проворно за собой втащил. Расстегнул на ней он платье, позабыв про стыд. Расстегнул и то — о чем мой скромный стих молчит, Обнял эту роз охапку, все преграды смел… И уверенной рукою приступ свой повел. Палочка не окунулась в баночку с сурьмой, А уж свод горбатый новой занялся игрой; Несколько лисиц в пещере пряталось на дне, Чтобы, позже на охоту выйти при луне. Выследил их волк свирепый: голоден он был. А на этих лис давненько зубы зверь точил. В этот миг, прокравшись к лисам, начал он их рвать. Лисы в ужасе от волка бросились бежать, Выскочили из пещеры. Волк за ними вслед, Прямо по чете счастливой, здесь не ждавшей бед. Рухнул столп любви хозяйской. Рать увидел он, На ноги вскочил, рычаньем, лаем оглушен. Весь в земле, в пыли, метался он по сторонам. Что в его саду случилось — то не ведал сам; В ужасе не понимая, что ему начать, Где спастись теперь, не зная — и куда бежать. Девы, что взялись усердно помогать ему, Что от всей души хотели счастье дать ему, Что стояли, словно стражи, на его пути, Милую его схватили, не дали уйти. «Что за подлые уловки? — ей они кричат.— Ах ты этакая! Бесы, что ль, в тебе сидят? Долго ли еще ты будешь этак с ним шутить? Иль по злобе хочешь вовсе в нем любовь убить? Да ведь даже с незнакомым так шутить нельзя! А тебе, злодейка, это извинить нельзя. На какие ты уловки хитрые пошла, Сколько раз его ты за ночь нынче прогнала?» Та клялась, что невиновна, начала рыдать. Но подруги не хотели клятвам тем внимать. Услыхал хозяин звуки гневных голосов, Подоспел — свечу увидел между двух щипцов. Их упреки и угрозы услыхал хаджа, На лице любимой слезы увидал хаджа. «Стойте! — крикнул он. — Не смейте больше обижать Ту, что нужно, как ребенка, нежно утешать. Берегитесь вы и знайте — нет на ней вины, Но дела судьбы и в малом кознями полны. Как ни ловок муж проворный на пути земном, Но всегда пребудет неба вечного рабом. И сегодня нам не дьявол, а пречистый бог Помешал и удержаться от греха помог. Нам препятствия решило небо возвести, И несчастью преградило все оно пути. Тот, кого с дороги правды див не совратит, Сердцем чист. А чистый сердцем зла не совершит. Кто к греховному привязан от рожденья, тот Стороною от дороги праведных идет. Эту пери был бы каждый в жены взять счастлив. Поступать нечестно с нею мог бы только див. И неужто эту деву может оскорбить Тот, кто мужествен, способен искренне любить! По пути греха не может верный муж пойти, Если встанет добродетель на его пути. Если яблоню весною сглазит глаз дурной, То никто плодов не вкусит с яблони такой. Твари здесь на нас смотрели сотней тысяч глаз, И поэтому не вышло ничего у нас. Что прошло, — пускай. Не будем плохо поминать. В том же, что осталось, должен честь я сохранять. Клятвой тайною и явной здесь поклялся я, Перед небом и землею обещался я: Если ночь благополучно наконец пройдет И охотницу добычей дичь сама возьмет,— То отныне я пред богом обручаюсь с ней И по всем законам брака сочетаюсь с ней». Девушки его речами были смущены, Набожностью столь примерной были сражены. Две сообщницы склонились перед ним главой, Восклицая: «Слава чистой совести такой, Что посеяла благие в сердце семена, Что дурному совершиться не дала она! О, как много мнимых тягот видим мы кругом, Что нежданно озаряют счастьем и добром! О, как часто от несчастий человек храним Тем, что горько называл он бедствием своим!» А когда светильник мира над горами встал И сияньем с горизонта глаз дурной прогнал,— Астролябии рассвета стрелка замерла И столпы небес паучьей сетью оплела,— С ярким факелом в деснице ветер прискакал, И хозяина из сада в город он умчал. От непрошеных помощниц тех освобожден, Вновь султана знамя поднял по-хозяйски он. Но вчерашней ночи пламя тлеющим костром Вспыхивало — и сильнее пламенело в нем. В городской свой дом вернувшись, слово он сдержал. Цели он своей немедля добиваться стал. С той ночной луною браком сочетался он, Уплатил калым достойный, как велит закон. Он счастливцем был, что воду чистую открыл, И в дозволенное время сам ее испил. Он нашел родник, как солнце чистый, — в нем — добро,— Как жасмин чистейший, белый, словно серебро. Происходит свет прекрасный дня — от белизны. И от белизны небесной светел блеск луны. Чистых нет цветов. С изъяном каждый в мире цвет, Кроме белого, — в одном лишь в нем изъянов нет. Все, что чистотой блистает, все, что запятнать Невозможно, мы привыкли «белым» называть. И в часы служений богу, перед алтарем Вечного, мы в одеянье белом предстаем». А когда жасминогрудой пери смолкла речь, Шах Бахрам ее в объятья поспешил привлечь. И таких ночей счастливых много славный шах, Веселясь, провел в прекрасных тех семи дворцах. И его высокий этот свод благословил, И семи небес ворота перед ним раскрыл.

336

…огнем индийцы в храмах пленены. — См. сноску 300.

337

Словно вор, укравший масло… —Очевидно, намек на какой-то широко известный во времена Низами анекдот. В оригинале: «Как рабы, которые украли масло и по дороге наняли за деньги комнату». Смысл бейта: юноша спрятался, уединился.

Xaкaн Чина вторично выступает против Бахрама

Наступает прекрасная весна. Бахрам пирует в шатре. Прибывает гонец. Он сообщает, что хакан Чина снова коварно напал на Иран. Бахрам, проводивший время среди пиров и охот, так поражен этой неожиданной бедой, что дает обет больше никогда не пить вина… Оказывается, что войска у Бахрама нет, а казна пуста и собрать войско не на что. Злобный и лживый везир Раст-Раушан давно уже получил от Бахрама полномочия на ведение всех дел. Он жестоко обирает народ, обогащаясь сам. Все население страны давно разорено, зато расплодилась тьма чиновников-тунеядцев. Бахрам ничего не знает о действиях везира, но подозревает что-то неладное. Узнав о том, что войска нет, казна пуста и страна разорена, он начинает искать «корень разоренья». Но все молчат или лгут, все боятся жестокого везира. Бахрам пребывает в тяжком раздумье.

Бахрам и пастух

Чтобы хоть немного развеять тяжкие думы, Бахрам едет охотиться на онагров. Отбившись от своих спутников, измученный жаждой, он подъезжает далеко в горах к шатру пастуха. Около шатра, к своему удивлению, он видит «казненного», повешенного на дереве большого пса… Пастух угощает Бахрама. Шах спрашивает пастуха, за что тот повесил пса. Пастух рассказывает, что пес долгое время был прекрасным сторожем, все овцы были целы, но вдруг стадо начало понемногу таять. Пропадало потом уже в день до десяти овец. Когда их осталось совсем мало, явился сборщик налогов, и пастух был окончательно разорен. В горе он лежал как-то ночью без сна и увидел, что его пес снюхался с волчицей, блудит с ней и разрешает ей беспрепятственно таскать овец из стада. Тогда он казнил коварного пса… Бахрам понимает аллегорию: овцы — подданные, он — пастух, везир — пес, — и спешит в город. Возвратившись, он требует список заключенных в тюрьме. Он разбирает их дела и убеждается в дичайших беззакониях, творившихся от его имени. Он решает схватить везира и устроить над ним публичный суд.

Бахрам велит схватить везира-насильника

Лишь свернула ночь подстилку темную свою И опять зарей блеснуло утро бытию, И, как Сам — одним ударом острых двух мечей, [338] Солнце дня луну сразило блеском двух лучей,— Прямо под открытым небом шах Бахрам воссел, И вельмож, пред всем народом, он созвать велел. Все пришли, кого князьями величал Иран, Выстроились перед троном, соблюдая сан. С гордым видом из чертога вышел Раст-Раушан, Подошел к царю он дерзко, не сгибая стан. Грозным взглядом, полным гнева, шах пронзил его, Крикнул так, что скажешь: криком он убил его. «Подлый раб! Ирана землю окровавил ты! Разорил народ мой, царство обесславил ты! Ты богатствами вселенной свой подвал набил, А заветные богатства шахов истребил! Вор! Тобою даже войско все разорено! Снаряжение могучих ратей — где оно? Подданных моих ограбил, жизнь ты их сгубил, Кровью слуг моих примерных ноги обагрил! Вместо податей законных все ты отбирал, Пояса, венцы бесчестно с избранных снимал. Ты забыл, видать, о щедрой милости моей! Не меня — своих поступков постыдись, злодей! «Жадность хуже, чем безбожье» — вера говорит. Но давно забыл ты бога, веру, честь и стыд! Если бы благодеянья шаха помнил ты, Большей бы достиг ты чести, большей высоты. По твоей вине терплю я ныне гнев небес, Правда при тебе погибла, свет добра исчез. Войско и казну сгубил ты! Ныне, в дни войны, У меня — ни войск на месте, ни моей казны! Неужель, злодей, ты думал, что, мол, за вином, Обо всем забыв, владыка спит беспечным сном? Думал: раз я пьян, ты можешь царство истребить? Думал древнего Ирана корни подрубить? Мол, Бахрам забыл о брани на своих пирах… И что пусть, мол, он скорее превратится в прах? Если я и забывался прежде за вином, Я не забывал о вечном небе голубом!» Сотню обручей железных словом шах ковал И на шею Раст-Раушану тяжко налагал. Как злодея, он везира приказал схватить И в узилище из рая, словно в ад, тащить. Чтоб связать везира, сняли у него тюрбан, Потащили, заковали, бросили в зиндан. Ноги у него — в колодках, руки же — в цепях, Так злодей с вершин гордыни свергнут был во прах. Тут глашатаев повсюду шах послать велел И глашатаям повсюду выкликать велел: «Все, кто пострадал по воле злого судии, Пусть приносят прямо к шаху жалобы свои!» Толпами, услышав это, воины пришли, Жалобы на все обиды шаху принесли. Шах затем пошел в зинданы, в тюрьмы из дворца,— В ад, где кровью обливались скорбные сердца. И рассказ он заточенным повелел вести — В чем виновны, чтоб к цепям их ключ скорей найти. Больше тысячи их было, в тюрьмы без вины Брошенных. Все были тут же освобождены. Из числа их шах великий выбрал семерых — И расспрашивал отдельно каждого из них. Каждого спросил он: «Молви, правды не тая: Ты откуда? Чей ты родом? В чем вина твоя?»

338

И как Сам — одним ударом острых двух мечей… — Сам— богатырь из иранской области Систан, дед Рустама, легендарный герой «Шах-наме» Фирдоуси. Он поразил одним ударом двух мечей огромного дракона, за что получил прозвание «Сам одного удара».

Жалоба первого узника

Первый узник молвил кротко: «Царь мой пусть живет, Пусть врагов его раздавит мстящий небосвод! Раст-Раушан безвинно брата моего схватил, Истязаньями замучил, пытками убил. Все имущество, богатство, землю и стада, Что осталось после брата, взял он без суда. Люди все вокруг жалели брата моего, Жизнь загубленную, юность, красоту его. Стал я жаловаться судьям, громко стал вопить, Но везир велел за это и меня схватить. Он сказал: «Твой брат негодный другом был врагов, Смуту сеял он. Я вижу, что и ты таков!» И меня в темницу бросить он велел. Потом Приказал своим подручным мой ограбить дом. Руки твой везир и ноги в цепи мне забил, И в цепях я, как в могилу, в яму брошен был. Брат мой умер, страшных пыток вынесть он не мог, Я же был лишен бессудно рук своих и ног. Целый год я протомился в темной яме той, Но опять надежду жизни лик мне дарит твой». Так о Раст-Раушане правду услыхал Бахрам, Внял он, полный состраданья, узника словам. Все вернул ему, что изверг лютый отобрал, От себя ему за брата щедрый выкуп дал. Сердце узника от страха он освободил, Жизнь ему вернул, достаток прежний возвратил.

Жалоба второго узника

У этого узника был прекрасный сад, который понравился Раст-Раушану. Везир пожелал купить его, но владелец отказался. Тогда он отнял сад силой и заключил владельца в тюрьму, чтобы тот не жаловался.

Жалоба третьего узника

Он был купцом, плавал по морям, торговал. Как-то он привез в столицу продавать дивный жемчуг. Везиру жемчуг понравился, он взял его, но денег не заплатил. Когда купец попытался искать правды, его бросили в тюрьму.

Жалоба четвертого узника

Он был музыкантом. У него была красивая возлюбленная, певица. Везир забрал ее себе. Когда музыкант попытался увидеться с ней, его схватили и заключили в тюрьму.

Жалоба пятого узника

Пятый молвил: «О владыка мира, чей шатер, Над землей четыре гордых купола простер! Я — правитель пограничной области твоей, Верный раб твой; я покорен был царю царей. Я о пользе государства думал, о мой шах, Серьги верности владыке у меня в ушах. Благосклонность и величье шаха и Яздан Даровали мне богатство, достоянье, сан. И, молясь, чтоб долголетьем шах был одарен, Был я в милостыне щедрым, как велит закон. Раздавал я бедным людям хлеб и серебро, Ради счастья падишаха делал я добро. Люди радовались, если в город я въезжал, Мудрецов, мужей науки в круг я собирал. Благоденствием и счастьем одарен я был, И другим я часть достатка раздавать решил. Серебром дарил я бедных вдов, сирот, детей; Не было людей голодных в области моей. Помощи, бывало, просят — помощь я даю, Падающему я руку простирал свою. Если кто-либо, бывало, попадет в беду — Я спасать его немедля с помощью иду. Край богат был. Получал я много податей. Раздавал я много, тратил много на гостей. Я сводил доход с расходом, в счете был не плох. Был народ простой доволен, был доволен бог. А когда везир твой первый услыхал о том, В гневе он котел насилья вскипятил ключом. Взял меня под стражу, власти он лишил меня, Мира, и добра, и счастья он лишил меня. Он сказал: «Не сам богатства собираешь ты, Государственные средства расточаешь ты! Или ты алхимик тайный? Ибо ты богат Непомерно! Иль огромный отыскал ты клад? Овладеть твоим богатством скрытым должен я, Сам отдай, не то отскочит голова твоя!» И забрал себе он силой все, чем я владел; Думал, что я клад скрываю, взять меня велел. Истязал меня жестоко, истомил меня И в цепях, в тюрьме подземной позабыл меня. Так — с семьей, с детьми в разлуке — вот уже пять лет Я томлюсь; не выйти, думал, больше мне на свет». Шах вернул ему богатство, одарил его, В область прежнюю к правленью возвратил его.

Жалоба шестого узника

Был тогда шестой к Бахраму узник приведен, От темницы, как от хмеля, вдруг очнулся он. Он, произнеся молитву, пал лицом во прах: «О пекущийся о бедных, милосердный шах! Курд я родом, и от знатных я происхожу, С юности своей тебе я воином служу. И в твоих походах прежде я с тобой ходил, Мой отец в войсках у шаха старого служил. Как мои служили предки в прежние года, Я — на жизнь и смерть — владыке верен был всегда. Я во всех боях сражался, жизни не щадил, Изнурил в походах силу и изранен был. Наконец ты, справедливый, сам — своей рукой — Наградил меня за службу домом и землей. И пахал я эту землю с помощью волов, И в поход по зову шаха был пойти готов. Но везир-насильник, бедных воинов тесня, Клок земли, тобою данный, отнял у меня. Кроме поля, я доходов не имел других, От земли жену кормил я и детей своих. Я не раз потом к везиру с жалобой ходил; Впал в нужду и, ради бога, помощи просил. Умолял я справедливо поступить со мной, Сжалиться его просил я над моей семьей,— Жалованье из дивана мне установить Или мне надел земельный прежний возвратить. Закричал тут на меня он гневно: «Замолчи! Не нужны теперь нам стрелы ваши и мечи! Мир у нас! Никто не смеет шаху угрожать! Царь наш мудр, он не намерен больше воевать. Не грозит стране опасность больше от войны. Очень дороги казне вы! Вы нам не нужны! Ты же сам не будь ленивым! Сам — без дальних слов — Поработай землекопом, — будешь сыт, здоров! А не хочешь, то запомни: спор со мной — во зло… Продавай коня, оружье, сбрую и седло!» Я ответил: «Дива злобы, князь, остерегись. Немощен я, весь изранен. Бога устрашись! Верно я служил, обиды я себе не ждал, Видишь сам, как я на службе шаху пострадал. Ночью ты лежал на ложе мягком, в холодке, Я же, сна не зная, в битву шел с мечом в руке. В жизни ты не видел горя, знал лишь свой калам; Я — мечом своим и кровью — был защитой вам. Бился я мечом во славу шаха моего,— Ты каламом истребляешь воинство его. То, что дал мне шах, верни мне! Или же — клянусь — С жалобой за стремя шаха сам я ухвачусь!» На меня везир свирепо, как дракон, взглянул, Разъярился он, чернила мне в лицо плеснул. Крикнул: «Ты меня пугаешь, будто ты — поток, Будто я перед тобою что земли комок. Ах, глупец ты и невежда! То ты низко льстишь, То пожаловаться шаху на меня грозишь? Знай, что это сам я шаха посадил на трон, Без меня рукою двинуть не решится он. Под моей пятою шахи! Все они — вот тут! По моим лишь указаньям все они живут! Если бы они не стали слушать слов моих, Коршуны бы расклевали головы у них!» Так он, честь мою и славу добрую черня, Отнял у меня оружье, сбрую и коня. Палачам потом меня он бичевать велел, И в цепях в зиндан подземный отослать велел. Я в целях, в зиндане этом, просидел шесть лет, Думал, что к свободе, к жизни мне возврата нет». Обласкал бойца седого справедливый шах, Наградил его великий и счастливый шах. И Бахрам в глазах бедняги радость увидал И надел ему земельный вдвое больше дал.