Пять поэм

Низами Гянджеви

Жалоба седьмого узника

Выступил седьмой по счету узник и простер Перед сумрачным Бахрамом слов живой узор: «Я из тех, кто устранился от мирских тревог, Кто идет путем дервишей. Мой вожатый — бог. Длань узка, но взор мой, словно у свечи, широк. На горенье ради мира я себя обрек. Надо мной людских соблазнов стал невластен глас, И от брения земного руки я отряс. От воды, от сна и пищи отвратился я, Без воды, без сна и пищи обходился я. Не имев воды и хлеба, днем не пил, не ел; Ночью же не спал я — ибо ложа не имел. Утвердился я в служенье богу моему, И не знал я дела, кроме как служить ему. Взглядом, словом, делом людям благо приносить,— Вот как я старался богу моему служить. И за мною от везира стражники пришли. Вызвал — посадил меня он от себя вдали, Молвил: «Стал тебя в злодействах я подозревать! А закон страны — злодеев нам велит карать…» «О везир! — в ответ сказал я. — Мысли мне открой, Жить по-твоему хочу я и в ладу с тобой!» «Я боюсь твоих проклятий, — отвечал везир.— Да скорее бог избавит от тебя свой мир! Ты злонравен по природе, мстителен и зол. Ты дурных молитв немало обо мне прочел. Из-за злых твоих молений я ночной порой Поражен, быть может, буду божией стрелой. Только раньше, чем от злого твоего огня Искра божьего проклятья опалит меня, В глотке яростной молитву я запру твою: Руки злобные в колодки с шеей закую!» Заключил меня в оковы, неба не страшась, Старика поверг в темницу нечестивый князь. Как осла, что вертит жернов, он меня велел Заковать; колодки, цепи на меня надел. На семь лет меня он бросил в страшный сей затвор… Я же скованные руки к небесам простер,— Ниспроверг величье князя я мольбой своей И сковал злодею руки — крепче всех цепей! Хитростью меня он бросил в крепость, под замок. Я же у него разрушил крепость и чертог! А теперь я отдан небом доброте царя, И из сердца бьет лучами радость, как заря!» И прижал властитель к сердцу старца, как отца, Льва — убийцу нечестивых, божьего борца. Молвил: «Кроме слов о страхе пред мольбой твоей И возмездьем, — слова правды не сказал злодей. Но отшельнику молитву запретить нельзя. Праведника, как убийцу, осудить нельзя! И когда творил нечестья он рукой своей,— Он произносил проклятье над главой своей! И проклятье это пало на него, как меч, Голову его мгновенно похищая с плеч. Ты в награду все богатства, чем владел везир, Всё себе возьми! Да будет над тобою мир!» Но сказал дервиш: «Что делать стану я с казной? Нет! Сокровищем ценнейшим поделись со мной, Как с тобою поделился лучшим я!» И вот Круг он сделал, закружился, словно небосвод, Заплясал [339] , хоть бубен такта и не отбивал.— И пропал. Растаял, словно вовсе не бывал.

339

Заплясал… —то есть исполнил мистический танец суфиев — дервишей и пригласил Бахрама также стать мудрецом-мистиком, как он.

Бахрам казнит везира-насильника

Ночь. Бахрам решает своей рукой насаждать повсюду справедливость. Он не может сомкнуть глаз, вспоминая историю злого везира. Наутро он велит созвать весь народ перед дворцом.

Выводят

Раст-Раушана и с позором вешают на дверях дворца. Шах произносит речь, в которой обещает отныне так казнить каждого насильника. Он рассказывает вельможам о пастухе, казнившем пса-предателя, призывает пастуха и щедро одаривает его.

Хакан просит у Бахрама прощения

Хакан, узнав о казни везира, пишет Бахраму письмо. Он сообщает, что Раст-Раушан был предателем: это он подстрекнул хакана идти войной на Иран, обещая собственноручно убить Бахрама. Хакан, пересылает все изменнические письма Раст-Раушана и клянется в верности Бахраму. Бахрам, возлюбив теперь одну лишь справедливость, отпускает семь красавиц царевен и забывает о семи дворцах — ему это все теперь не нужно.

Завершение дел Бахрама и исчезновение его в пещере

Лал — замок жемчужной нити истины нетленной, [340] Что немолчным наполняет звоном слух вселенной,— Лал сказал: «Когда семь башен, с чашами вина, Перед шахом заключили сказок круг сполна,— Купол разума, что замком был его уму, О летящем своде мира подал весть ему: «Мудрый, удались от капищ идольских земли! Убегай уничтоженья: вечному внемли!» Этот голос у Бахрама дух воспламенил. Шах от сказки и обмана взоры отвратил. Видел: свод, что скатерть жизни свертывать спешит, Рано ль, поздно ль — все в подлунной своды сокрушит. Он семь куполов отвеял от очей, как сон; В дальний — к куполу иному — путь собрался он. Ведь один тот купол тленьем будет пощажен; В нем до дня Суда правдивый дремлет, опьянен. Семерых седых мобедов шах призвать велел, Семь дворцов семи мобедам передать велел; Вечный пламенник под каждым сводом засветил; [341] В храмы пламени жилища страсти превратил. Стал шестидесятилетним старцем властелин; Забелел в кудрях-фиалках седины жасмин. Стал служить Бахрам, как богу, истине одной И чуждался неизменно радости земной. Но однажды, чуждым ставший ловле и пирам, С избранными на охоту выехал Бахрам. Но не ловля, не добыча в степь царя влекла: Сделаться добычей неба — цель его была. Рать рассыпалась по степи. Каждый повергал То онагра, то косулю. Лишь Бахрам искал Одинокую могилу [342] для жилья себе. Убивал порок и злобу бытия в себе. В солонцах, где лань к потоку в полдень не стремится, Где газели — зол громада, а онагр — гробница, Вдруг онагр, резвее прочих, в пыльных облаках Показался и помчался в сторону, где шах Ждал его. Он понял: этот ангелом хранимый Зверь — ему указывает неисповедимый Путь в селения блаженных. Устремил коня За онагром. И могучий — с языком огня Схожий легкостью и мастью — конь его скакал По пескам, глухим ущельям средь пустынных скал. Конь летел, как бы четыре он имел крыла. А охрана у Бахрама малая была,— Отрок или два — не помню. Вот — пещеру шах, Веющую в зной прохладой, увидал в горах. Кладезем зиял бездонным той пещеры зев. И онагр влетел в пещеру; шах вослед, как лев, В щель влетел, в пещере ярый продолжая лов; Скрылся в капище подземном, словно Кей-Хосров. Та пещера стражем двери стала для Бахрама, Другом, повстречавшим друга в тайном месте храма. Вдруг обвал пещеры устье с громом завалил И Бахрамову охрану там остановил. И хоть поняли: в пещеру эту нет пути, Но обратно не решались отроки идти. Вглядывались в даль степную, тяжело дыша, — Не пылит ли войско в поле, шаху вслед спеша. Так немалое в тревоге время провели. Наконец к ним отовсюду люди подошли, Увидали: вход в пещеру камнем заслонен. И в мозгу змеи — змеиный камень заключен. [343] Но чтоб местопребыванье шахское узнать, Плетками юнцов несчастных начали стегать. Громко закричали слуги, плача и божась, Вдруг, как дым, из той пещеры пыль взвилась, клубясь, И раздался грозный голос: «Шах в пещере, здесь! Возвращайтесь, люди! Дело у Бахрама есть». Но вельможи отвалили камни, и зажгли Факелы, и в подземелье темное вошли. Видят: замкнута пещера в глубине стеной. Много пауков пред ними, мухи — ни одной. Сотню раз они омыли стену влагой глаз. Шаха звали и искали сто и больше раз И надежду истощили шаха отыскать. И о горе известили государя мать. И, истерзанная скорбью, мать пришла Бахрама. И она искала сына долго и упрямо; Сердцем и душой искала, камни взглядом жгла, Розу под землей искала — острый шип нашла. Кладезь вырыла, но к кладу не нашла пути; В темном кладезе Юсуфа не могла найти. Там, где мать, ища Бахрама, прорывала горы, — До сих пор зияют ямы, как драконьи норы. И пещерою Бахрама Гура до сих пор Это место именуют люди здешних гор. Сорок дней неутомимо глубь земную рыли. Уж подпочвенные воды в ямах проступили Под лопатами, но клада люди не нашли. Небом взятого не сыщешь в глубине земли. Плоть и кость земля приемлет, душу — дар небесный — Небеса возьмут. У всех, кто жив под твердью звездной, Две есть матери: родная мать и мать-земля. Кровная лелеет сына, с милым все деля; Но отнимет силой сына мать-земля у ней. Двух имел Бахрам богатых сердцем матерей, Но земля любвеобильней, видимо, была: Так взяла его однажды, что не отдала Никому, ни даже кровной матери самой!.. Разум матери от горя облачился тьмой. Жар горячечный ей душу иссушил, спалил. И тогда старухе голос некий возгласил: «О неистовствующая, как тигрица, мать! Что несуществующего на земле искать? Бог тебе на сохраненье клад когда-то дал; А пришла пора — обратно этот клад он взял. Так не будь невежественна, не перечь судьбе, С тем простись, что рок доверил временно тебе! Обратись к делам житейским. Знай: они не ждут. И забудь про горе, — это долгий, тщетный труд…» И горюющая гласу вещему вняла; От исчезнувшего сына думы отвела, Цепи тяжких сожалений с разума сняла И делами государства разум заняла. Трон и скиптр Бахрама Гура внукам отдала. В памяти потомков слава их не умерла. Повествующий, чье слово нам изобразило Жизнь Бахрама, укажи нам — где его могила? Мало молвить, что Бахрама между нами нет, И самой его могилы стерт веками след. Не смотри, что в молодости — именным тавром Он клеймил онагров вольных на поле! Что в том? Ноги тысячам онагров мощь его сломила; Но взгляни, как он унижен после был могилой. Двое врат в жилище праха. Через эти — он Вносит прах, через другие — прах выносит вон… Слушай, прах! Пока кончины не пришла пора: Ты — четыре чашки с краской в лавке маляра. [344] Меланхолия и флегма, кровь и желчь, — от ног До ушей, как заимодавцы, зиждут твой чертог Не навечно. И расплаты срок не так далек. Что ж ты сердце заимодавцам отдаешь в залог? Ты гляди на добродетель, только ей внемли, Не уподобляйся гаду, что ползет в пыли. Помни: все, чем обладаешь, — ткали свет и тьма. Помни: все, чего желаешь, — яркий луч ума! О, скорей от рынка скорби отврати лицо! Огнь, вода, земля и воздух здесь свились в кольцо. Хоть четыре дымохода [345] в хижине, — тесна, И темна для глаз и сердца, и душна она. Ты отринь отраду мира, прежде чем уйти В смерть, чтобы успеть от смерти душу унести. Человек двумя делами добрыми спасет Душу: пусть дает он много, мало пусть берет. Много давшие — величья обретут венец. Но позор тебе, обжора алчный и скупец. Только тот достоин вечной славы, кто добра Людям хочет, ценит правду выше серебра. Нападений тьмы избегнуть не вольна земля. На сокровищнице мира бодрствует змея. Сладкий сок имеет финик и шипы свои. Где целительный змеиный камень без змеи? Все, что доброго и злого судьбы нам дарят,— Это суть: услада в яде и в усладе яд. Был ли кто, вкусивший каплю сладкого сначала, Вслед за тем не ощутивший мстительного жала? Мир — как муха, у которой медом впереди Полон хоботок; а жало с ядом — позади. Боже! Дай всегда идти мне правильным путем, Чтобы мне раскаиваться не пришлось потом!! Двери милости отверзни перед Низами! Дом его крылом — хранящим в бурю — обними! Дал ему сперва ты славу добрую в удел; Дай же под конец благое завершенье дел!

340

Лол — замок жемчужной нити истины нетленной… — Согласно комментарию, поэт подразумевает здесь древнюю летопись, из которой он черпал материал для поэмы. Можно предположить также, что речь идет об устной передаче (лал — язык).

341

Вечный пламенник под каждым сводом засветил… — то есть во всех дворцах он устроил зороастрийские храмы, в которых на жертвенниках горел неугасимый огонь.

342

Каждый повергал… То онагра… — Лишь Бахрам искал… Одинокую могилу… —Игра слов, построенная на омонимах: 1) гур — онагр, 2) гур — могила. Все искали онагров, состарившийся Бахрам — лишь могилу.

343

И в мозгу змеи — змеиный камень заключен. — То есть эта загадка не имеет решения (см. словарь — змеиный камень).

344

…четыре чашки с краской в лавке маляра. — Четыре чашки— четыре «темперамента» тогдашней медицины, соотношение которых определяет состояние тела человека. Это: кровь, флегма, желтая желчь и черная желчь. Отсюда выводили четыре типа человеческого характера, по преобладанию в теле одного из темпераментов. Преобладание крови дает сангвиника, флегмы — флегматика, желчи — холерика, черной желчи — меланхолика.

345

…четыре дымохода… — упомянутые выше четыре элемента, из которых состоит тело человека и весь видимый мир.

Конец книги, хвала Аладдину Корпа-Арслану

Только пробой осветился звонкий золотой, Что в Гяндже был по-румийски отчеканен мной, [346] Начертал я имя шаха, чтоб моя рука Прославлялась по вселенной долгие века. Шах — в румийских одеяньях славный властелин; Рум ему налоги платит, дань большую — Чин. На стезе наук и знаний, словно на весы, Разум Бахтишу он ставит и престол Исы. Все творение земное дышит только им, Небо, преклонясь, целует землю перед ним, Ты, на милость чью надеждой полон Низами, Средь касыд и песен века — песнь мою прими. Коль найдет по нраву книгу твой высокий вкус, Я, как твой венец высокий, в мире вознесусь. Капельки росы медвяной стынут на шипах, Божий дар небесной манной падает в песках. Я тебе из сада мысли отдал лучший плод, Чистый, сладостный, как в сливки погруженный мед. Как инжир, в плоде роскошном сладки семена, Сердцевина же — отборным миндалем полна. В нем, для тех, кто ценит внешность, внешность хороша, А ядро для тех, кем выше ценится душа. Мой дастан — ларец закрытый, полный жемчугов, Ключ к нему — в особом строе и значенье слов. Я для мудрых этот жемчуг стал на нить низать, Что сумеют самый трудный узел развязать. Все, что доброго и злого в ней ты видеть мог, Это — мысли указанье, разума намек. Я семи царевен сказки нанизал подряд. То — не сказки; в каждой сказке потаенный клад. Сказку — у которой платье было коротко, Я стихом своим крылатым удлинил легко. Ну, а сказка, что сверх меры — мнилось мне — длинна, Для тебя была искусно мной сокращена. Я подарок царски щедрый подношу царю,— Кость тебе со сладким мозгом жирную дарю. Книгу я украсил тонко, росписью одел, Чтоб ценитель благосклонно на нее смотрел. Почему же так узорно изукрасил я Семь сокровищниц, в них тайну смысла затая? Это потому, что чтенье утомляет глаз, А на росписи узорной отдыхает глаз. Почему так длинно, спросишь, повесть я развил, Чтением глаза, а уши пеньем полонил? Потому, что много мыслей было у певца, Как красавиц узкоглазых в глубине дворца. Я — творец, мне был каламом сахарный тростник. Пальма, полная плодами, — эта книга книг. Я — жестоко осажденный в городе родном — Убежать не мог, сражаться я не мог с врагом. Словно с голубем, с дастаном весть я шлю сейчас, Чтобы шах пришел и друга от осады спас. Ты, чьи серьги носит вечный небосвод в ушах, В драгоценных одеяньях светоносный шах, Посмотри, какое чудо мой калам явил В дни, когда ты добрым словом дух мой окрылил! Завершил я эту книгу в срок, когда идет По Хиджре без семилетья шестисотый год. На четырнадцатых сутках [347] месяца поста Утром положил калам я и закрыл уста. Пусть благословеньем будет книга для тебя, Чтобы ты со славой правил, правду возлюбя. Пей из этих бейтов воду жизни и любви, Словно Хызр, живой водою упоен — живи! Будь во всем велик душою, с жизнью подружись, Царствуй долго, и да будет радостною жизнь. Коль простишь мне, что на зов твой не явился я, То позволь, чтобы достойно объяснился я. Хоть и в море наслаждений, царь мой, ты живешь, В этой книге наслажденье вечное найдешь. И всего, что ценно в мире, выше в наши дни Эта книга, остальное — тяготы одни. Пусть сто лет наш век продлится, даже пусть — пятьсот, Самый долгий прекратится век и в тьму уйдет. Этот клад, что освятил я именем твоим, Вечен будет, как небесный светоч, негасим. Здесь, мой шах, я слово правды завершить хочу, И тебя с открытым сердцем восхвалить хочу. Счастлив будь! Пусть будет солнце хлебом для тебя, Пусть стремянный будет послан небом для тебя! Да пошлет творец владыке радостный удел И счастливым увенчает завершеньем дел!

346

Только пробой осветился звонкий золотой,// Что в Гяндже был по-румийски отчеканен мной. — Низами сравнивает свою поэму с золотой монетой, на которой стоит «проба», то есть надпись-посвящение — имя Корпа-Арслана, правителя из Рума (Малой Азии).

347

На четырнадцатых сутках… — Все вместе дает дату, которая в переводе на европейское летоисчисление будет 31 июля 1196 года.

Искендер-наме

Перевод К. Липскерова

Книга о славе

Восхваление единства аллаха

Глава содержит традиционное восхваление единственности, вечности и всемогущества творца, речь о сотворении мира, молитвы Низами об избавлении от тягот и т. п.

Тайная молитва

Традиционная внутренняя беседа с Аллахом. Содержит мольбы о прощении грехов, о милости, о помощи, хвалы богу и т. п.

Восхваление последнего Пророка Мухаммеда

Глава содержит хвалы величию пророка, речь о его значении в мироздании и т. п.

О вознесении Пророка

Традиционная глава, схожая с подобными главами всех предыдущих поэм Низами (см. «Сокровищница тайн», «О вознесении Пророка»).

О причинах сочинения этой книги

В ночь, светившую мне, как нам светит рассвет, Словно данную утренним просьбам в ответ, Ясный месяц сиял светом тихим и томным Над землею, покрывшейся мускусом темным. Смолк житейский базар. Шум вседневный потух. Колокольчик верблюда не мучил мой слух. Страж ночной задремал. Подчинясь небосводу, Утро светлую голову спрятало в воду. Отряхнув свои руки от суетных дел, На себя я оковы раздумий надел. Свое сердце раскрыв и закрыв свои очи, Думал я в тишине, в свете сладостной ночи, Как бы лучше расставить потайную сеть. Наилучший улов мне хотелось иметь. Бросив тело свое, этой ночью бессонной Я пошел по долинам души вознесенной. То мне, полная тайны, мерцала скрижаль, То к страницам былым уносился я вдаль. И огонь снизошел и потек моим садом, Обожжен был мой ум этим пламенным ядом. И, полны опасений, взыскуя пути, Мысли долго не знали, куда им идти. И кружились они в неустанном кипенье, И узрел новый сад я в своем сновиденье. В том саду, не похожем на наши сады, Собирая плоды, раздавал я плоды. Но проснулся плоды раздававший всем встречным, И пылал еще мозг его сном скоротечным. Возгласить муэззину пришла череда: «Он велик, сей живой, сей живущий всегда!» И раздался мой стон в час вседневного бденья: Я был полон пыланья ночного виденья. Но лишь утро благое одело восток, Ожил я, как рассветный живой ветерок. И зажег я над сумраком реющий светоч. Весь рассудок мой был — пламенеющий светоч. Волховали, предавшись словесной игре, Мой язык и душа, как Марут и Зухре. Я промолвил себе: «Ты забыл свое дело, А давно уже сердце творить захотело». Новозданным и давним напевом согрет, Летописцам ушедшим пошлю я привет. Я смогу светлячка сделать светочем новым. Взяв зерно, всех возрадовать древом плодовым. Тот, кто вкусит мой плод, громко вымолвит: «Маг, Это древо взрастивший, воистину благ»,— Если он не из тех, кто, так вымолвив, следом Ловко выкрадет скарб, припасенный соседом. Ну так что же! Весь блеск в моих замкнут словах. Всех торгующих жемчугом я шаханшах. Я взрастил сладкий плод, для другого он — пища. Он — крадущийся в дом, я — хозяин жилища. Как поставить мне лавку на этом углу? Каждый уличный вор что-то спрячет в полу. Тут не сыщется лавки, к которой бы воры, Чтоб ее обокрасть, не направили взоры. Нет! Я — море! Не жаль мне сто капель отдать. Сколько туч мне пошлют их опять и опять! Хоть бы тысячу лун твоя длань засветила, Быть им все же с печатью дневного светила. [348]

348

Быть им все же с печатью дневного светила. — То есть украденные у Низами плагиаторами стихи будут нести на себе отпечаток его творческой индивидуальности столь же неизменно, как луна отражает свет солнца.

Притча

Гуляка нашел однажды золотую монету. Он слыхал поговорку «деньги — к деньгам» и, решив разбогатеть, бросил свою монету в груду золота в лавке менялы. Монета его, конечно, ничего не притянув, затерялась. Он рассердился, стал громко жаловаться, но меняла ему объяснил:

Единицу к себе тянет сотня всегда, К одному не потянется сто никогда.

Эта притча, говорит Низами, предостережение тем, кто пытается приписывать себе его стихи.

О своем положении

Подойди ко мне, кравчий, налей мне вина, Чтоб душа моя стала блаженно-хмельна. Нужен горький напиток! Не жду я веселья. Чтоб забыл я себя, дай мне горького зелья! Низами! Не пора ль свою славу забыть? Ветхий днями! Нельзя вечно юношей быть! Свое сходство с бесстрашными львами умножим. Размышлявший не будет с лисицею схожим. Говорят, что лиса на далекой Руси Очень холит свой мех, но у ловчих спроси,— «Из-за меха и гибнет, — ответят со смехом,— Мы лису обдерем и уйдем с ее мехом». Все свою украшают циновку, а глядь, Срок истек и с циновки приходится встать. Если б тварь не стремилась к заботливой холе, Не пришла бы она к ее горестной доле. Ненадежен шатер семикрасочный [349] твой. Даже зеркало мрачно, коль съедено ржой. Ты не красная сера. [350] Рубин ли ты серый? Чтоб тебя отыскать, будут найдены меры. Чародействовать брось! Разве ты — чародей? Лишь одни чародеи бегут от людей! Ты, как все, — человек; человек же от века Ищет связи с родною душой человека. Если ты — ценный клад и быть с нами не рад,— Знай: в земле не один укрывается клад. Что нам в том, если запертый сад перед нами, Чем он полон — колючками или плодами? Юность канула, к жизни участье ушло. «Мир, уйди!» — если юности счастье ушло. Юность — это прекрасное! В чем же отрада, Если нам позабыть все прекрасное надо? Сад красив до поры, пока, свежестью пьян, Пред веселым самшитом смеется тюльпан. Если ж ветер ворвется холодной лавиной, Если ворон влетит в этот сад соловьиный, Обнажится ветвей обездоленных сеть,— И узнает садовник, что значит скорбеть. И погибнет рейхан, цветший здесь в преизбытке, И забудут про ключ от садовой калитки. Соловей! Смена дней всех страшнее угроз. Пожелтели ланиты пылающих роз. Был красив кипарис, да согнулся он вдвое, [351] И садовник ушел, замечтав о покое. Пять десятков годов миновало, и вот Ты, который спешил, ты уж ныне не тот, Низко лоб ты под ношей склонил невеселой. Утомился верблюд на дороге тяжелой. Утомилась рука, что тянулась к вину, Ноги стынут, — едва ли я их разогну. Синеватым становится старое тело. Нет уж розовой розы. Лицо пожелтело. Быстроходный скакун, — он плетется едва. И о ложе мечтает моя голова. Утомился мой конь, столь привычный к човгану; Понукать его к скачке я больше не стану. Не прельщает усталого винный подвал, И меня уж раскаянья голос призвал. Дождь седой камфоры пробежал над горою, [352] И в бессилье земля облеклась камфорою. Уж из мира душа моя просится вон, Уж моя голова славит сладостный сон. Не доходят до слуха красавиц упреки. Скрылся кравчий, и пуст мой кувшин одинокий. Ум от шуток бежит, слух — от песенных слов. Нужно молвить: «Прости». Я в дорогу готов. Не в чертог, — в скромный угол запрятаться мне бы! Тянет руку ко мне ненасытное небо. Взор свой радовать бабочкой люди непрочь, Если светит свеча, озарившая ночь; Но лишь только свечу уберешь ты из дома, Страсть ночных мотыльков к ней не будет влекома. В юных днях, когда ведал я пламенный жар, Похвалялся я тем, что устал я и стар. Засмеюсь ли теперь, если в сердце — печали, Притворюсь ли юнцом, если веки устали? Ведь блистает гнилушка, как светоч светла, Лишь затем, что в саду беспросветная мгла. Ведь блистает светляк и летает кичливо Лишь затем, что во тьме быть блестящим не диво. Если я уставал, если был я без сил, У судьбы я спокойного крова просил. И покой возвращал меня к жизни, — и снова Я весельем сменял тишь спокойного крова. А теперь, когда юности более нет И не мне на востоке мерцает рассвет, Преклонить бы мне голову! Бедное тело Дело жизни оставить уже захотело. Коль в венце щеголять хочет радостный гость, Нужен мускус ему, не слоновая кость. [353] До поры, пока звезды, ведущие сроки, Не сотрут моих дней неприметные строки, Я в заботе, что стала мне так не легка: Сохранить свое имя хочу на века. Я без устали в кости играю в помогу Утомленному телу. Ведь скоро в дорогу. Я умчусь через мост на гилянском коне, [354] И вернуться в Гилян не захочется мне. Много смертных помчалось по той же дороге! Кто припомнит сидевших на этом пороге? Путник, милый мне! Вспомни об этих словах. Если ты посетить пожелаешь мой прах, Всю непрочность гробниц ты увидишь, прохожий, Рассыпается насыпь их тленных подножий. Ветер прах мой развеет, по свету гоня, И никто уж на свете не вспомнит меня. Но, ладонь положив на могильный мой камень, Ты души моей вспомни сияющий пламень. Если слезы прольешь ты на прах мой, — в ответ На тебя я пролью свой немеркнущий свет. Ты пошлешь мне привет — я приветом отвечу. Ты придешь — и с высот опущусь я навстречу. И о чем ни была бы молитва твоя,— Небо примет ее. Это ведаю я. Ты живешь. Связи с жизнью и я не нарушу. Ты мой прах посетишь — посещу твою душу. Не считай, что я сир, что безлюдьем томим. Я ведь вижу тебя, хоть тобою незрим. За беседою помни ушедших навеки. Не забудь о друзьях, чьи не вскинутся веки. Если будешь ты здесь, чашу в руки возьми И приди к тому месту, где спит Низами. Хызр! Иль думаешь ты — светоч нашего края,— Что прошу я вина, жаждой пьющих сгорая? От вина я благого сгоранья желал. Украшать я сгораньем собранья желал. Кравчий — божий гонец, чаша — чаша забвенья, А вино огневое — вино вдохновенья. Знай: другого вина не пригубил я, нет! Я всегда выполнял этот божий завет. Коль забыл я хоть раз о велении строгом, Будь запретно мне то, что дозволено богом!

349

Ненадежен шатер семикрасочный… — Речь идет о небе, делящемся, по тогдашним представлениям, на семь сфер.

350

Ты не красная сера —Имеется в виду «красная сера» — составная часть философского камня алхимиков, которую добыть очень трудно. Здесь в смысле — «нечто редкостное».

351

Был красив кипарис, да согнулся он вдвое…— то есть стан Низами согнулся, он сгорбился от старости.

352

Дождь седой камфоры пробежал над горою— Эта строка — парафраза знаменитых жалоб на старость из последней части «Шах-наме» Фирдоуси. Как и там, здесь «белая камфора» — седые волосы и снег, а наступление старости, усмиряющей страсти, сравнивается с действием камфоры на организм человека (ослабляет мужскую силу).

353

Коль в венце щеголять хочет радостный гость,// Нужен мускус ему, не слоновая кость— «Надевать венец» — идиом, значит — радоваться, мускус— черные кудри, слоновая кость— белые, седые волосы или же лысина. Смысл бейта: радоваться, веселиться может молодой человек, старику это не дано.

354

Я умчусь через мост на гилянском коне… — Обычный образ, построенный на омониме: «гэль» — «прах, земля», и «Гилян» — название области в Иране, которое в поэтической речи можно воспринять как множественное число от «гэль». Таким образом, гилянский конь— земное, физическое тело человека, сотворенное из праха, — а «Гилян» — земной, бренный мир.

О преимуществах этой книги перед другими книгами

О великом, начинает главу Низами, надо говорить так, чтобы речь была достойна предмета, или лучше уж молчать. Далее он говорит о значении слова, о высоком значении своих стихов и этой поэмы, о ее вечности, о своей уединенной жизни отшельника. Он стар, слаб и болен, но тем не менее не перестает трудиться над поэмой. В заключение он говорит об отношении своей «Книги о славе» к творению предшественника — великого Фирдоуси. Низами не повторяет его, он говорит лишь о том, что Фирдоуси в своей поэме опустил, и говорит правдиво.

Наставления Хызра

Виночерпий, подай огневое вино! Пусть меня в опьяненье повергнет оно! В опьянении песни, — всех песней чудесней! Созову я гуляк, всех обрадую песней.

* * *

Я от Хызра вчера слышал тайну; она Никогда не была еще людям слышна: «Ты, реченья мои, преклоняясь, берущий, Как подарок. О ты, чашу слов моих пьющий! Ты подобен цветку, что исполнен красы, Из источника жизни ты выпил росы. Я слыхал, что к стихам приступаешь ты снова, О царях ты желаешь сказать свое слово. На недоблестный путь не направь своих глаз, На неправильный лад не настраивай саз. Славный путь совершая, ты станешь достойным, Перед каждым достойным предстанешь достойным. Пусть твоя вслед былым не стремится стезя: Ведь вторично сверлить жемчуг тот же — нельзя. Все ж, повторов страшась, не нарушь всего лада,— Все включи в свой рассказ, что включить в него надо. Ты не плачь, упустив много ценных добыч. Служит нам про запас несраженная дичь. В скалах трудно родятся блестящие камни. Взяв свой заступ, кто скажет: «Работа легка мне»? Ко всему, что ты ищешь, что вздумал найти, — И круты, и потайны, и тяжки пути. Жемчуг дремлет на дне в обиталище мглистом. Серебро при очистке становится чистым. Те, что в водах и в скалах изведали труд, От Быка и от Рыбы [355] подарки берут. Чтоб кувшин твой сверкал серебром или златом, Расставаться не должен с Ираком богатым. Что Хорезм или Дженд, Дихистан или Рей! [356] Кто промолвит гонцу: «Мчись туда поскорей!» Курд, гилянец, хозар и бухарец, — потреба Хоть и есть у них в масле, — не сыщут и хлеба. Только дивов родит страшный Мазендеран Да людей, — тех, которым лик дьявольский дан. Там, взглянув на травинки, увидишь: близ каждой Сотня копий горит нападения жаждой. Пусть же славный Ирак вековечно цветет! Чарованьям Ирака утратился счет. Только в нем лучших роз ароматные купы На масла драгоценные вовсе не скупы. Славный путник, ответь: для чего — не пойму — Все велишь ты скитаться коню своему? Взяв кирку, добывай драгоценности снова. Снова радость нам явит добытое слово. Искендеровы копи разрой, и опять Будет сам Искендер эти камни скупать. Покоривший миры покупателем станет,— И твой труд многославный до неба достанет. Если есть покупатель и прочен доход, Продолжать нужно дело, что пущено в ход. Будь посредником ловким, все делай умело, Чтоб и вертел был цел, и жаркое поспело». Слово Хызра усладой проникло в мой слух — И мой разум окреп, и утешился дух. Если нас поучает прекрасное сердце, Принимает советы подвластное сердце. Навсегда его речь стала мне дорога, И уста я раскрыл, и явил жемчуга. Подобрал я рубины, сапфиры, алмазы, Может быть, поведу я по-новому сказы. И метать стал я жребий, из канувших дней Вызывая чредою великих мужей. Много раз направлял я в былое зерцало, Но лицо Искендера в нем снова мерцало. Ты поглубже проникни в чреду его дел: Он мечом, а не только лишь троном владел. Для иных он, как царь, вечной славы достоин, Покоритель земель, многоопытный воин. Для иных, предстоящих пред царским венцом, Он являлся, вещают они, мудрецом. А иные Владыку, в смиренье глубоком, Почитают за праведность божьим пророком. [357] Взяв три эти зерна, — вот задача моя,— Плодоносное дерево выращу я. Я сперва расскажу про венец Искендеров, Расскажу о захвате различных кишверов. А потом о премудрости речь поведу, По следам летописцев отдамся труду. Вслед за тем у великого встану порога: Сан пророка царю был ниспослан от бога. Я три части явил: в каждой — ценный рудник. Я к сокровищам каждой чредою проник. Мир подставит полу. Если клад ему нужен, Я в нее с трех морей набросаю жемчужин. И рисунок мой новый всем будет мной дан. За него жду подарков от множества стран. Не пристало, чтоб ткани, сравнимые с чудом, Все покрытые пылью, лежали под спудом. Где достойный владетель прославленных врат, — Тех, которые буду расписывать рад? Я такой их парчой облачу без усилья, Что из праха земного поднимет он крылья. Этой книгой, которая будет славна, Он прославится также на все времена. Для него она станет надежным престолом, Вознесенным над бурным, над горестным долом. Закреплю его имя я словом таким, Что мирская превратность не справится с ним, Несмываемым словом, — таким, над которым Не вольны времена в их струении скором. Но когда вознесу я в своей мастерской Прямо к солнцу венец его этой рукой, Пусть на голову мне благосклонным владыкой Ниспошлется венец от щедроты великой. Для прекрасных стихов между всеми людьми На усладу их душам возник Низами; И вещает он: «В сказе живительном этом Скрыт огонь, все умы озаряющий светом». Пусть друзьям моим светят страницы мои! От врагов, моя книга, страницы таи! Наши песни — друзьям. Лютых стрел остриями Назовем вражий голос, поющий над нами. Чтобы стали слова мои полными сил, Я хранителя душ о помоге просил. Да велит он быть славе над книгой моею! Да прославит того, кто склонится над нею! Да восставит над ней он благую звезду, Чтоб гадающий молвил: «В ней радость найду». Да подаст он читающим счастья избыток, Да подаст постигающим сладкий напиток! Да целит она грудь, что тоской стеснена, Да отринет печаль от печальных она! Да излечит больных, да поможет умело Развязать все узлы многотрудного дела! Если станет читать ее немощный, — пусть Станет мощным, читая ее наизусть. Если взглянет в нее потерявший надежды, Пусть в надежде опять поднимает он вежды. И услышал господь эту просьбу мою, И хвалою за все я ему воздаю. Все ж мне слаще всего, что в чертоге для пира Я за трапезой видел властителя мира.

355

От Быка и от Рыбы… — См. сноску 165.

356

Что Хорезм ила Дженд, Дихистан или Рей! — Хорезм— современная Каракалпакия, Дженд— ныне несуществующий город восточнее Аму-Дарьи, Дихистан— древняя область на реке Атрек, восточнее Гургана, Рей —район теперешнего Тегерана. Перечисляя здесь и далее области с востока на запад, до так называемого персидского Ирака (северо-запад современного Ирана), Низами говорит, что там всюду царит голод, Ирак же процветает.

357

Почитают за праведность божьим пророком —В III веке римские императоры Каракалла и Александр Север действительно ввели официальный культ Александра Македонского, слившийся с культом Юпитера Аммона. Пророком Александр сочтен и в Коране. В этой и предыдущих строках Низами называет три основных раздела «Искендер-наме»: 1) Александр — воин, завоеватель (вся «Книга о славе»), 2) Александр — мудрец, философ (первая половина «Книги о счастье») и 3) Александр — пророк (вторая половина «Книги о счастье»).