Пять поэм

Низами Гянджеви

Повествование о Нушабе

Дай мне, кравчий, вина, что во мраке ночей Укрепляет наш дух, словно чистый ручей. Я сгораю, ведь скорби во мне преизбыток. Научился я пить твой отрадный напиток.

* * *

Так прекрасна Берда, что январь, как и май, Для пределов ее — расцветающий рай. Там на взгорьях в июле раздолье для лилий, Там весну ветерки даже осенью длили, Там меж рощ благовонных снует ветерок; Их Кура огибает, как райский поток, Там земля плодородней долины Эдема, «Белый сад» переполнен цветами Ирема, [397] Там кишащий фазанами дивно красив Темный строй кипарисов и мускусных ив, Там земля пеленою зеленой и чистой Призывает к покою под зеленью мглистой, Там в богатых лугах и под сенью дубрав — Круглый год благовонье живительных трав, Там все птицы краев этих теплых. Ну что же… Молока хочешь птичьего? Там оно — тоже. Там дождем золотым нивам зреющим дан Отблеск золота; блещут они как шафран. Кто бродил там с отрадой по благостным травам, Тот печалей земных не поддастся отравам. Но Берда ниспровергнута [398] . Ветра рука Унесла из нее и парчу и шелка. В ней осыпались розы, пылавшие ало, В ней не стало нарциссов, гранатов не стало. Устремись к ее рощам, войдя в ее дол, Ты бы только щепу да потоки нашел. Или травы, что здесь в златоцветах блистали, Из зерна справедливости древле взрастали? Если правда здесь вновь утвердится, — красив Снова станет узор здешних пастбищ и нив. Да, коль шах обратит взор свой к этому лону, Вновь он даст украшения древнему трону. Этот край прозывался Харумом [399] , потом Был Бердою учителем назван, и в нем, Породившем прославленных мощное племя, Много кладов укрыло поспешное время. Где цвело столько роз, взор людской утоля? Где еще столько кладов укрыла земля?

397

«Белый сад» переполнен цветами Ирена… — «Белый сад»— название какого-то, очевидно шахского, парка в Берда'а, Прем —см. словарь.

398

Но Берда ниспровергнута… — См. словарь — Берда'а.

399

Этот край прозывался Харумом… — Харум— название страны амазонок в главе об Искендере «Шах-наме» Фирдоуси. Эпизод поэмы Низами «Повествование о Нушабе» восходит, через «Шах-наме» и другие источники, к двум главам древнегреческого романа об Александре Псевдо-Каллисфена: 1) встреча с царицей Кандакэ (у Фирдоуси — Кайдафэ) и 2) война с амазонками. Низами произвольно отождествляет Харум Фирдоуси с близким и известным ему городом Берда'а, расположенным в его области — Азербайджане.

* * *

Нам поведал мудрец, клады слов разбирая: Воцарилась в стране, что прекраснее рая, Нушабе; за отрадною чашей вина Круглый год, веселясь, проводила она. Непорочной газелью бродя по долинам, Красотою была она схожа с павлином. И была она, славой сияя большой, Что мудрец — благонравьем, что ангел — душой. Ровно тысяча дев с нею было; их лица Окружали ее, словно лун вереница. Тридцать тысяч гулямов служило при ней, Все имели они быстроногих коней. Но мужам был заказан предел ее крова: В свой дворец не впустила б она и родного. Только жены вели ее царства дела, И к мужам благосклонной она не была. Все советницы были разумны, — к чему же Было им помышлять о каком-либо муже? А гулямы, которыми край был храним, Проживали в уделах, назначенных им. Даже к тени дворца иль дворцовой ограды Не посмели б они устремить свои взгляды. Но, приказ Нушабе исполняя любой, За нее они всюду вступили бы в бой. Царь, приведший войска к этим нивам и водам, Воздвигая шатер, что был схож с небосводом, Увидал и луга, и безмерный посев И спросил, всю окрестность сию оглядев: «Кто в раю этом правит? Каким властелином Безмятежность дана этим светлым долинам?» Отвечали царю: «Все, что в этой стране,— Вручено небесами прекрасной жене. Разум зоркой владычицы с мудростью дружен. А

по крови она чище лучших жемчужин. [400] Сердце чистой — прозрачный, благой водоем, И печется она о народе своем. Много мужества в ней; древней былью повеяв, Говорит ее храбрость о доблести Кеев. Венценосна она, но не носит венца, И войска не видали царицы лица. Есть гулямы при ней. Но ни днем им, ни ночью Не доступно владычицу видеть воочью. Много дивных, чья грудь словно нежный жасмин, Ей во всем помогают. Лишь сахар один Равен сладостью с этими женами. Люди Не видали гранатов круглей, чем их груди, Горностай и шелка в вечной дрожи на них: Посрамятся, — не ведали нежных таких! Если б с неба взглянули на них серафимы,— Тотчас пали бы наземь, любовью палимы. Блещет каждая в роще и светит в дому, Как светильник иль солнце, спугнувшее тьму. Так сияют они, что опасно для ока Поглядеть на красавиц хотя б издалека. Кто б их голос услышал в их райском краю,— Их бы прихоти отдал всю душу свою. Их в жемчужинах шеи, а уши их в лалах. Их уста — рдяный дал, жемчуг в ротиках алых. Чье заклятье над ними — не знаем, но страсть Не простерла на них свою жаркую власть. Их приятель — напев, их забвение — в чаше. Ничего им на свете не кажется краше. Это воля премудрой и чистой жены Отгоняет от них сладострастные сны. И чертоги ее с пышным капищем схожи, И туда беспрепятственно дивные вхожи. И она, хоть мужчинам к ней доступа нет, Каждый день созывает свой царский совет. У нее во дворце есть большая палата, Что не только ковром златотканым богата: Там хрустальный поставлен блистающий трон И рядами жемчужин он весь окаймлен. Весь дворец ее блещет каменьев лучами И, как светоч иль месяц, сияет ночами. Каждым утром, взойдя на высокий престол, Взор царица возносит в заоблачный дол. Всем, кто в этой палате, невестою мнится Меж невест услужающих эта царица. И все жены цветут; в созерцанье они И в веселье проводят счастливые дни. Но в дремоте своей и за радостным пиром Розы помнят того, кто сияет над миром. И жена, чье чело так пристало венцу, Не жалеет себя в поклоненье творцу И не спит во дворце, схожем с божеским раем, В мудрой зоркости. Так же о доме мы знаем, Что из мраморных глыб. Ночью, словно луна, Одинокая, в дом этот входит она. Там за тихим, для всех недоступным порогом До утра она страждет, склоняясь пред богом. Лишь ко сну она голову склонит, — и вот Вскинет снова, как птичка, которая пьет. И затем в окруженье пери она снова Пьет вино и внимать милым песням готова. Так она управляет стремлений конем: В ночь — сюда повернет, а туда — светлым днем. В ночь молитвам она предана, а с рассветом Хочет радостной быть — видит благо лишь в этом. Так ведет меж подруг она круг своих дней. Пребывают гулямы в заботах о ней». Искендер, обольщенный такими речами, Все хотел бы увидеть своими очами. Вся окрестность цвела, воды мчались по ней, Дол казался «алхимиков камня» ценней. [401] За вином, в изобилье таком небывалом, Искендер отдыхал, наслаждаясь привалом. Но уже к Нушабе весть пришла во дворец, Что блестит недалеко румийский венец. И готовиться стала она к услуженью, Ибо знала: весь мир — под румийскою сенью. И, румийцу служа, как царю своему, Наилучшие яства послала ему. Кроме птиц для стола и животных отборных, И коней под седло многоценных, проворных, Злаки, блеском своим привлекавшие взгляд, Ароматная снедь и приправы, и ряд Златокованых чаш, чтоб свершать омовенья, И плоды и вино, что дарует забвенье, Мускус, травы, чей дух полон сладостных чар, За харварами сахара новый харвар,— Для того, кто царил так премудро и мощно, От нее привозили и денно и нощно. Искендеру подарки и яства даря, Не забыла она и придворных царя. И, ее благородством пленясь и делами, Все царицу Берды осыпали хвалами. Искендер еще больше направить свой путь К Нушабе захотел, чтоб хоть глазом взглянуть,— Так ли скрытен дворец в ее райской столице, Так ли дело правленья покорно царице, Так ли властна она, так ли облик пригож, Правда ль слухи о ней, или все это ложь?

400

А по крови она чище лучших жемчужин. — В оригинале игра слов: гоухар— значит «происхождение, род» и одновременно «жемчуг, драгоценный камень».

401

Дол казался «алхимиков камня» ценней. — То есть прекрасная природа края казалась прекраснее и драгоценнее «философского камня» алхимиков, по поверью, превращающего простые металлы в золото.

* * *

Сумрак ночи — Шебдиз [402] — над горами большими Был подкован подковами дня золотыми. Сел в седло Искендер; путь он хитрый нашел: К Нушабе он отправился, словно посол. И, с коня соскочив у дворцового входа, Государь отдохнул. До небесного свода Поднимался дворец, и казалось: пред ним Все склонилось и был он лазурью храним. Увидав, что гонец на дворцовом пороге, Всполошились рабыни и в царском чертоге Доложили царице о дивном после От Владыки, что блеск даровал их земле: «Этот светлый гонец схож с крылатым Сурушем, Что с благим предвещаньем спускается к душам! В нем великого разума светится свет, И сияньем божественным весь он одет». И свой тронный покой Нушабе осветила, Путь запретный она в золотой обратила. Луноликих она разместила в ряды. С двух сторон расцвели золотые сады. Мускус тягостных кос оплетя жемчугами, Вся она в жемчугах заблистала шелками, И прекрасным павлином казалась она, И сияла она, и смеялась она, И воссела в венце на сверкающем троне С апельсином, наполненным амброй, в ладони. Повелела она, чтоб гонца к ней ввели, Соблюдая весь чин ей подвластной земли. Но посланец, как лев, отстранивши препону, Появился в дверях и направился к трону. И меча он не снял, и, как должно гонцу, Он земного поклона не отдал венцу. Быстролетно окинул он огненным взором Весь чертог, полный блеска и света, в котором Райских гурий за рядом увидел он ряд И который был райским дыханьем объят. Столько светлых на девах сверкало жемчужин, Что, взглянув, ты бы пролил немало жемчужин. [403] И узоры ковра, словно лалы горя, Разогрели подковки сапожек царя. Словно россыпи гор и сокровища моря Воедино слились, весь чертог разузоря. Поглядев на посла, — и медлителен он, И пред ней не свершил он великий поклон, Как пристало послу пред царицей иль шахом! — Нушабе была смутным охвачена страхом. «Расспросить его должно, — решила она,— Что-то кроется здесь! В нем угроза видна!» Но, окинув гонца взором быстрым, как пламень,— Так менялы динары бросают на камень,— Лишь мгновенье она колебалась. Посол Приглашен был воссесть рядом с ней на престол. Был достоин сидеть он с царицею рядом: Узнан был Искендер ее пристальным взглядом. Семь небес голубых восхвалила жена, И восславила вслед Миродержца она, Но догадки своей не открыла; нескромной Не явилась и, взор свой потупивши томный, Не сказала тому, кто смышлен и могуч, Что в руке ее к тайне имеется ключ. Искендер, по законам посольского чина, Как почетный гонец своего господина, Восхваливши царицу прекрасной страны И сказав, что ему полномочья даны Тем царем, что велик и чья праведна вера,— Начал так излагать ей «слова Искендера»: «О царица, чья слава сияет светло, Чье величье — величье всего превзошло, Почему, хоть на день свои бросив угодья, Ты ко мне повернуть не желаешь поводья? Иль я слабость явил, что презрен я тобой? Иль нанес тебе вред, что полна ты враждой? Где отыщешь ты меч и тяжелый и смелый, Где отыщешь ты метко разящие стрелы, Что спасли бы тебя от меча моего? Путь ко мне обрети. Он вернее всего. На пути в мой шатер запыли свои ноги. Устрашись! Мне подобные — могут быть строги. Если я до путям твоим вздумал идти, Бросив тень своей мощи на эти пути,— Почему к моему не пришла ты престолу? Почему не склонила главы своей долу? Ты, царица, подумала лишь об одном: Ублажить меня снедью, плодами, вином, Блеском утвари ценной, — я принял все это, Но и ты не отвергни благого совета. Сладко видеть тебя с твоим блеском ума. Всем даруешь ты счастье, как птица Хума. Размышлений дорога премудрой знакома, К нам ты завтра явись в час большого приема». Замолчал Искендер, и склонил он чело В ожиданье ответа. Мгновенье прошло, И раскрыла тогда Нушабе для ответа Свой прелестный замочек пурпурного цвета; «Славен царь, у которого мужество есть Самому доставлять свою царскую весть. Я подумала тотчас о шахе великом, Лишь вошел ты, блистая пленительным ликом. Ты не вестник — в тебе шаханшаха черты. Ты — не посланный, нет! Посылающий — ты. Твое слово — как меч, шею рубящий смело, Ты, грозя мне мечом, изложил свое дело. Но меча твоего столь высоким был взмах, Что постигла я мигом, что ты шаханшах. Искендер! Что твердишь о мече Искендера? Как же ныне тобой будет принята мера Для спасенья? Зовешь меня — сам же в силок Ты попал. Поразмысли, беспечный ездок! Залучило тебя в мой дворец мое счастье. Я звезду свою славлю за это участье!» Молвил царь: «О жена, чей прекрасен престол! К подозреньям напрасным твой разум пришел. Искендер — океан, я — ручей, и под сенью Лучезарной ты солнце не смешивай с тенью. На того не похож я, царица моя, У кого много стражей таких же, как я. Не влекись, госпожа, к размышленью дурному И Владыку себе представляй по-иному. Без гонцов неужели обходится он И посланья свои сам возить принужден? У царя Искендера придворных немало, Утруждать свои ноги ему не пристало». И опять Нушабе разомкнула уста: «Вся надежда твоя, Миродержец, пуста. Не обманешь меня: Искендера величья Ты не скрыл, своего не скрывая обличья. Величавый! Твои величавы слова. Шкурой волка не скроешь всевластного льва. И послам под сиянием царского крова Не дано так надменно держать свое слово. Не смягчай своей спеси, — столь явной, увы! — Не склонив перед нами своей головы, Кровожадно вошел бы сюда и спесиво Только царь, для которого властность не диво. Есть еще кое-что у меня про запас, Чтобы тайну свою от меня ты не спас». Молвил царь: «О цветущая дивной красою! Речи льва искажаться не могут лисою. Пусть тебе я кажусь именитым, но все ж, Я — гонец и с царем Искендером не схож. Что могу я сказать о веленье Владыки? Повторил я лишь то, что промолвил Великий. Ты надменным считаешь послание, но Разрешать ваши споры послу не дано. Если резкой тебе речь посредника мнится, Вспомни: львом, не лисою я послан, царица. Есть устав Кеянидов: по царским делам Ни обид, ни вреда не бывает послам. Я лишь ключ от замка государевой речи. Так не бей по ключу, будь от гнева далече. Поручи передать мне твой чинный ответ. Я отбуду, мне дела здесь более нет». Нушабе рассердилась: с отвагою львиной Вздумал солнечный свет он замазывать глиной! [404] Загорелась, вскипела и, гневом полна, В нетерпенье великом сказала она: «Для чего предался нескончаемым спорам? Глиной солнце не мажь!» И, блеснув своим взором, Приказала она принести поскорей Шелк, на коем начертаны лики царей. Угол свитка вручив Искендеру, сказала Нушабе: «Не глядит ли вот тут из овала Некий лик? Не подобен ли он твоему? Почему же начертан он здесь, почему? Это — ты. Иль предашься ты вновь пустословью? Тщетно! Своды небес не прикроешь ты бровью». По приказу жены развернувши весь шелк, Многославный воитель невольно умолк: Он увидел себя, он узрел — о, коварство! — В хитрых дланях врага свое славное царство. И, в нежданный рисунок вперяя свой взор, Он застыл: тут бесплодным окажется спор! Желтизной Искендер стал похож на солому. Бог предаст ли его ухищрению злому! Нушабе, увидав, что смущен этот Лев, Стала мягкой, всю гневность свою одолев, И сказала она: «О возлюбленный славы! У судьбы ведь не редки такие забавы. Ты звездою благою ко мне был ведом. Ты считай своим домом сей царственный дом. И тебе я покорною буду рабыней. Здесь ли, там ли — я буду повсюду рабыней. Для того показала тебе я твой лик, Чтобы в сущность мою ты душою проник. Я — жена, но мой круг размышления шире, Чем у женщин иных. Много знаю о мире. Пред тобою, о Лев, я ведь львицей стою, И тебе я всегда буду равной в бою. Если я, словно туча, нахмурюсь — то с громом Будет мир ознакомлен и с молний изломом. Львам я ставлю тавро, знаю силу свою. Крокодиловый жир я в светильники лью. От любви увлекать меня к бою не надо, Укорять ту, что вся пред тобою, — не надо. Ты шипы не разбрасывай — сам упадешь. Дай свободу другим — сам свободу найдешь. Коль меня победишь — не добудешь ты славы. В этом люди увидят бесчинство расправы. Если ж я, поведя ратоборства игру, Одолею тебя, я ведь шаха запру. [405] Пусть меня ты сильней, бой наш будет упорен. Я прославлена буду, а ты опозорен. Говорил постигавший всех распрей судьбу: «Никогда не вступай с неимущим в борьбу. Так он будет стремиться к добыче, что, ведай, Не тебе, а ему породниться с победой». Знай, хоть край мой в границы свои заключен, Я слежу за владыками наших времен. Знай — от Инда до Рума, от скудной пустыни До пространства, что божьей полно благостыни — Разослала повсюду художников я И мужей, проникающих в тьму бытия, Чтоб, воззрев и прислушавшись к общему толку, Мне подобья царей начертали по шелку. Так из каждого края, что мал иль велик, Мне везут рисовальщики царственный лик. И гляжу я в раздумье на эти обличья И, чтоб тоньше постичь царских ликов различья, Я о тех, по которым я взор свой веду, От мужей многоопытных сведений жду. Письмена их прочтя, их с рисунком сличая, Узнаю я властителя каждого края. И любого царя с головы и до пят Изучает мой взор. Мои мысли кипят, И мужей, захвативших и воды и сушу, Я пытаюсь постичь и проникнуть в их душу. Я сличаю державных, — кто плох, кто хорош. Есть наука об этом. Наука — не ложь! Я царей изучаю внимательно племя. Не в одних лишь усладах течет мое время. На раздумий весах узнаю я о том, Кто из всех властелинов бесспорно весом. Мне на этом шелку, о венец мирозданья! Ничего нет милей твоего очертанья! Словно слава над ним боевая царит И о мягкости также оно говорит». И царица, сияя подобно невесте, По ступеням сошла, чтоб на царственном месте Искендер был один; будь хоть каменным трон — Никогда двух всевластных не выдержит он. Потому лишь игра мучит сердце любое, Что два шаха в игре [406] и соперников двое. И, покинув свой трон, перед шахом жена Стройный стан преклонила, смиренья полна, И, затем на сидение сев золотое, Услужать ему стала. Смущенье большое Искендера объяло; стал сам он не свой Перед этою рыбкою, хищной такой. Он подумал: «Владеет красавица делом, И полно ее сердце стремлением смелым. Но за то, что свершить она должным сочла, Ей от ангелов горних пошлется хвала. Все ж бестрепетной женщине быть не годится: Непомерно свирепствует смелая львица. Быть должны легковеснее мысли жены. Тяжкой взвешивать гирей они не должны. Быть в ладу со стыдливостью женщинам надо. Звук без лада — лишь крик; есть ли в крике услада? «Пусть жена за завесою лик свой таит Иль в могиле укроется», — молвил Джемшид. Ты не верь даже той, что привержена вере. Хоть знаком тебе вор, — запирай свои двери. Безрассудный посол! — он себя поносил.— Для защиты своей не имеешь ты сил. Над тобою нежданные беды нависли. Ты попался! Ну что ж! Напряги свои мысли! Если б встретил врага, а не женщину ты, Если б в ней не таилось ее доброты, Ты давно бы забыл о возвратной дороге: Обезглавленным пал бы на этом пороге. Если ныне я целым отсюда уйду, На желанья свои наложу я узду. И лица своего прикрывать я не стану. Прибегать безрассудно к такому обману. Коль нежданного плена обвил меня жгут, То не нужно мне новых мучительных пут. Мы спасаем букашку, упавшую в чашу, Применяя не силу, — находчивость нашу. Терпеливым я стану; все это лишь сон. Он исчезнет. Ведь буду же я пробужден! Я слыхал: человек, предназначенный казни, Шел смеясь, будто вовсе не ведал боязни. И спросили его: «Что сияешь? Ведь срок Твоей смерти подходит, твой путь — недалек». Он ответил: «Коль жизни осталось так мало, То в печали ее проводить не пристало». Был разумен его беспечальный ответ. И во мраке создатель послал ему свет. Хоть порой должный ключ мы отыщем не скоро, Но откроем мы все ж хаки створку затвора». Еще много иного сказал он себе И решил покориться нежданной судьбе. Если мощный в пути одинок, то не диво, Что в своем одиночестве встретит он дива. Коль без лада певец свой затянет напев, В своем сазе насмешку услышит и гнев. И, познав, что напрасным бывает хотенье, Растревоженных мыслей смирил он смятенье. Победит он терпеньем постыдный полон! И на счастье свое понадеялся он. Нушабе приказала, ему услужая, Чтобы те, что подобны красавицам рая, Всевозможною снедью украсили стол И чтоб яствами лучшими весь он расцвел. И рабыни, сверкая, мгновенно, без шума, Приготовили стол для властителя Рума. Сотни блюд принесли, и вздымались на них Бесконечные груды различных жарких И хлебов, чья душистость подобилась чуду, И лепешек румяных внесли они груду, Чтоб рассыпать по ним, словно россыпь семян, Много сладких печений. Был нежен и прян Дух пленительный хлебцев; в усладе сгорая, Ты вдыхал бы их амбру, как веянье рая. Кряж такой из жаркого и рыбы возник, Что подземные гнулись и Рыба и Бык. От бараньего мяса и кур изобилья У смеющейся скатерти выросли крылья. И миндаль и фисташки забыли свой вкус,— Так пленил их «ричар», так смутил их «масус». [407] И от сочной халвы, от миндальных печений Не могли леденцы не иметь огорчений. «Палуде» [408] своей ясностью хладной умы Прояснило бы те, что исполнены тьмы. И напиток из розы «фука» благодатный Разливал по чертогу свой дух ароматный. Златотканую скатерть отдельно на трон Расстелили. Был утварью царь удивлен. Не из золота здесь, не для снеди посуда: На подносе — четыре хрустальных сосуда. В первом — золото, лалами полон второй, В третьем — жемчуг, в четвертом же — яхонтов рой. И когда в этом праздничном, пышном жилище Протянулись все руки к расставленной пище, Нушабе Искендеру сказала: «Любой Кушай поданный плод, — ведь плоды пред тобой». Царь воскликнул: «Страннее не видывал дела! Как бы ты за него от стыда не зардела! Лишь

каменья в сосудах блестят предо мной. Не съедобны они. Дай мне пищи иной. Эта снедь, о царица, была б нелегка мне, Не мечтает голодное чрево о камне. На желанье вкушать — должной снедью ответь, И тогда я любую отведаю снедь». Рассмеялась Луна и сказала проворно: «Если в рот не берешь драгоценные зерна, То зачем ради благ, что тебе не нужны, Ты всечасно желаешь ненужной войны? Что взыскуешь? Зачем столько видишь красы ты В том, чем люди вовеки не могут быть сыты? Если лал не съедобен, скажи, почему Мы, как жалкие скряги, стремимся к нему? Жить — ведь это препятствий отваливать камень. Так зачем же на камни наваливать камень? Кто каменья сбирал, тот изгрызть их не мог, Их оставил, уйдя, словно камни дорог. Лалы брось, если к ним не пылаешь пристрастьем, Этот щебень в свой срок оглядишь с безучастьем». Царь упрекам внимал; он прислушался к ним, И, не тронув того, что сверкало пред ним, Царь сказал Нушабе: «О всевластных царица! Пусть над миром сиянье твое разгорится! Ты — права. Выйдет срок — в этом спора ведь нет,— Станет камню простому сродни самоцвет. Все ж полней, о жена, я б уверился в этом, Если б также и ты не влеклась к самоцветам. Коль в уборе моем и блестит самоцвет, То ведь с царским венцом вечно слит самоцвет. У тебя ж — на столе самоцветов мерцанья. Так направь на себя все свои порицанья. Накопив самоцветы для чаш и стола, Почему ты со мною столь строгой была? О владельце каменьев худого ты мненья. Почему же весь дом твой покрыли каменья? Все ж разумной женою ты кажешься мне И твои поученья уместны вполне. Да пребудешь ты вечно угодною богу,— Ты, что даже мужам указу ешь дорогу! О жена! От себя твое золото я Отставляю. И в этом заслуга твоя», И, счастливая этой великой хвалою, Совершивши поклон, до земли головою Преклонясь, повелела служанкам своим С угощеньем подносы поставить пред ним, И, поспешно испробовав яства, сияя, Их царю предложила, и, не уставая, Хлопотала, пока Искендер не устал От еды и в дорогу готовиться стал. Взяли клятву с царя, что не станет угрюма Золотая Борца от нашествия Рума. Дав охранную грамоту, сел он в седло, Поскакал: на душе у царя отлегло. Понял он: от лукавой игры небосвода Оградил его бог. Сколь отрадна свобода! И, уйдя от всего, чем он был устрашен, Благодарность вознес вседержителю он.

402

Сумрак ночи — Шебдиз — над горами большими // Был подкован подковами дня золотыми. — То есть наступил день. Ночь, черную, как конь Хосрова Парвиза Шебдиз, день подковал золотыми подковами — лучами солнца, и она умчалась.

403

…ты бы пролил немало жемчужин— то есть слез, выступивших на глазах от блеска драгоценностей.

404

Вздумал солнечный свет он замазывать глиной. — Распространенная поговорка, встречающаяся и в рубай Хайяма: «Солнце не замазать глиной».

405

Одолею тебя, я ведь шаха запру— Сравнение взято из шахматной игры.

406

Что два шаха в игре… —то есть в игре в шахматы.

407

Так пленил их «ричар», так, смутил их «масус». — Ричар— варенье из винограда и фиников или же любое варенье, сваренное не из одного сорта ягод, масус— блюдо из вареных молодых голубей и фазанов с уксусом.

408

«Палуде»— во времена Низами — миндальная халва с камфорой, «фука» —род пива, приготовленного из ячменя и изюма. У Низами сказано: «Фука с розовой водой».

* * *

Шар игральный у дня ночь взяла [409] , но при этом Разодела весь мир лунным, сладостным светом. Хоть пропал золотой полыхающий шар, Но серебряных шариков реял пожар. Вспомнил благостный сон о царе Искендере И закрыл ему веки — души его двери. Отдыхал Властелин до мгновений, когда Мгла исчезла: сиянью настала чреда. Поднял голову царь, чтоб за радостным пиром Встретить утро, что, ярко вставая над миром, Апельсином сразило рассвет. Пропылал Он, покрывшийся кровью, как пламенный лал. И когда было небо в сверканиях лала, Нушабе к Повелителю путь свой держала. И была под счастливой звездою она, Как плывущая ввысь золотая луна. За конем луноликой, сверканьем играя, Шли рабыни, как вестницы светлого рая; Сто Нахид помрачнели б, наверно, пред ней, Ста Нахид ее пальчик единый ценней. И предстал царский стан перед взором царицы,— Там нет счета шатрам, там коней вереницы, Там от золота стягов, от шелка знамен Прах фиалковым стал, розов стал небосклон. Между сотен шатров, с их парчовым узором, Путь к царю не могла разыскать она взором, Но, людей расспросив, прибыла ко двору — К подпиравшему небо цареву шатру. Золотые подпоры, из шелка канаты И гвоздей серебро… Краше румской палаты Для приемов шатер. И приема жена Попросила, и спешилась эта Луна. И позволили ей преклонения дани Принести и пройти под шатровые ткани. И узрела она: со склоненным лицом Венценосцы стоят под единым венцом. Перед тем, кого чтили все жители мира, Пояс к поясу встали властители мира. И одежд их сверкающих яркий багрец Был опасен для глаз и для робких сердец. И стенной они росписью, чудилось, были. О движенье, о слове они позабыли. Охватил тут невесту-затворницу страх: В замке труднодоступном находится шах. Преклонясь, Нушабе начала восхваленье. Всех могучих она привела в умиленье. Повелел государь — и сверкающий трон Принесли. Был из чистого золота он. Царь Луну усадил на возвышенном месте, Ниже — тех, кто сопутствовал этой невесте. Он прибывшей хороший прием оказал; Что приезд ее благ, Нушабе он сказал. Успокоилось сердце жены, и Властитель Приказал, чтоб явился пиров управитель И чтоб стольник скорей угощенья принес И пустил вкруговую обильный поднос. Но сперва, словно взят из источников рая, Заструился «джуляб», духом розы играя. Столь усладный напиток не только Хосров — И Ширин не имела для званых пиров! А затем белотканые скатерти стлали, И поплыл запах амбры в небесные дали. Блага все, что давало богатство земли, В тяжких грудах поспешно на стол принесли: Из муки серебристой, просеянной дважды, Были поданы… луны — подумал бы каждый. Словно свертки шелков, — для услады царей! — Засияли хлеба, жаркий труд пекарей. На подносах из золота груду и груду Хлеба — сотни сортов! — расставляли повсюду. Лишь лепешки одной [410] не нашлось на столе — Той, что в небе, пылая, светила земле. Все, поев, как положено, сладостной влаги Пожелали. И жбаны раскрылись и фляги. До полудня за чашами время прошло, И, когда пламень дружбы вино разожгло, Опьянения радость разгладила брови Тем, кто к пиршествам жаркой исполнен любови. И за струнной игрой до вечерней зари Провели с Нушабе свое время пери. И когда в черный цвет свод оделся высокий И к подушкам прильнуть так хотели бы щеки, Молвил царь луноликим, словам их в ответ: «Уезжать вам сегодня не следует, нет. Я хочу, чтобы завтра возникло от Рыбы До Луны пированье, чтоб все мы могли бы, Как нам Кеи велели и сам Феридун,— Усладиться вином и звучанием струн. Может статься, в огне, наполняющем чаши, Испекутся дела несвершенные наши. Позабудем о всем, чем нас мир покарал, Исцелит наши души столетний коралл [411] . Пусть ланит наших станут прекрасными розы: Раскрасневшись, становятся страстными розы. Коль мы прах напоим ценной амброй вина,— Для мытья головы станет глина годна». Что же! Радость пери, преклоненных пред шахом, Одержала победу над девичьим страхом. И была Нушабе на царевом пиру Так светла, как Зухре в небесах поутру. Властной амброй дыша, глубока, чернокрыла Стала ночь и мешочек свой мускусный вскрыла, А из мускусных кос милых дев свой аркан Сделал царь, сладкой амбры усилив дурман. И луну и Юпитер арканом сим властным Он заставил спуститься на землю к прекрасным. Пированьем была эта страстная ночь, И сверкали пери, — так хотелось им смочь В пламень бросить подкову: хорошая мера, Чтоб, колдуя, любовью зажечь Искендера! Царской волей зажглись благовоний костры, Словно маги в ночи затевали пиры. Так он взвихрил огонь, что в хмелю позабыли Все о скарбе — о том, чем так связаны были. За вином, струны звонкие слушая, он Всю провел эту ночь. Посветлел небосклон; По лазури багрянец прошел полосою, Черный соболь нежданно стал рыжей лисою. [412] Снова стал веселиться зеленый простор, И был царственный снова разостлан ковер. Кипарисов ряды снова подняли станы, Куропатки мелькнули, блеснули фазаны. И запели пepи. Им казалось, что пьян И любовью и солнцем обильный Михрган. И когда цвета яшмы запенились вина, Тотчас яшмовой стала небес половина.

409

Шар игральный у дня ночь взяла… — то есть, как в игре в човган, игрок-ночь «отняла» шар-солнце у другого игрока — дня, иными словами: солнце скрылось и наступила ночь.

410

Лишь лепешки одной… — Обычное сравнение круглого хлеба, лепешки, с солнцем. Общий смысл: из всех сортов лепешек на столе не было только солнца. Надо помнить, что и наш масленичный блин — изображение солнца.

411

…столетний коралл… — то есть старое красное вино.

412

Черный соболь нежданно стал рыжей лисою… — то есть рассвело.

Искендер дает прощальный пир Нушабе

и размышляет о новом походе

Весной, в дни праздника новруза, Искендер устраивает пир. Нушабе со своими прекрасными спутницами — украшение пира, но ни сам царь, ни его воины не глядят на красавицу, — Искендер всех приучил к сдержанности. После этого тихого, пристойного пира Искендер подносит Нушабе богатые дары… Искендер созывает на совет мудрецов и воинов. Он говорит им, что снова собирается в поход. Пока он не пройдет все края земли, он не вернется в Рум. В этих походах он надеется найти край, где люди счастливы. Воины готовы следовать за царем. Искендер рад, он одаривает их. Но теперь его мучают опасения, что разбогатевшие воины будут нерадивы в походе. Мудрец Булинас советует всем воинам зарыть свои богатства в земле, поставив значки — меты, чтобы их можно было разыскать. В дальнейшем, говорит Низами, войска вернулись домой другой дорогой, вернулись просветленные духом, и воинам уже не были нужны зарытые сокровища. Все воины поступили в монастырь, а опись кладов отдали настоятелю. На эти средства монастырь оплачивал труд служителей.

Искендер с помощью отшельника завоевывает Дербентский замок

Воины Искендера спрашивают его, почему он так жалует святых отшельников, когда все победы обеспечили ему только они, воины. Если молитва сильнее меча, они побросают мечи. Искендер не отвечает им. Вскоре войска приходят к Дербентскому проходу. В этом ущелье стоит замок. Сидящие в замке разбойники не хотят пропускать войска Искендера. Он осаждает замок. Стенобитные машины оказываются бессильными разбить его мощные стены. Осада затягивается. Искендер узнает, что поблизости в горах живет святой отшельник, и отправляется к нему. По просьбе Искендера отшельник творит молитву — стены замка тут же рушатся, разбойники сдаются Искендеру. Что же все-таки сильнее, — спрашивает он теперь своих воинов, — ваши мечи и стенобитные машины или молитва хилого старца? Воины видят правоту Искендера. Построив в Дербенте стену — защиту землепашцев против набегов кочевников, войска отправляются дальше, к замку Сарир, где хранятся волшебная чаша и трон Кей-Хосрова.

Искендер отправляется в замок Сарир

Повелитель Сарира выходит навстречу Искендеру с богатыми дарами. Он спрашивает завоевателя, что привело его в эти края. Тот отвечает: он пришел побыть у трона великого Кей-Хосрова и заглянуть в волшебную чашу, ибо ему стал неясен его дальнейший путь. Он должен узнать свою судьбу и укрепить душу. Искендеру устраивают в замке пышный прием. Он посидел немного на троне Кей-Хосрова, почтительно облобызал его, сошел и принял бирюзовую волшебную чашу, полную вина. Испив из этой чаши, Искендер рассуждает о бренности: все люди умрут, думает он, как умер мощный владыка Кей-Хосров.

Искендер проникает в пещеру Кей-Хосрова

Кей-Хосровову чашу, о кравчий, возьми,— Так отрадно сверкает она пред людьми. Пусть вином она будет полна и готова Для того, в ком сиянье царя Кей-Хосрова.

* * *

Правосудья носитель! Светлее зари Озаряющий мир! О второй Муштари! Есть у нас Кей-Хосров! И живет во мне вера, Что не трудно узреть нам царя Искендера. Хоть с небесной те звезды ушли высоты, Продолжатель Хосроев сверкающих — ты. И спокойно, о Властный, ты властвуешь в мире, Потому что с их помыслом царствуешь в мире. Хоть весь мир восприял твоей славы чекан, Хоть тобою покой миру нашему дан, Обольщаться тебе все же миром не надо: Будет небо твоим вожделеньям не радо. Что с влюбленными в мир мир свершает, взгляни! Как не ласков он с ними! Как страждут они! Окружая престол вихрем злым и веселым, Как играет он тем, кто играет престолом! Опьянившихся сладким дурманом вина Поразил он, — по в чем же была их вина? Если ты — Кей-Хосров, семь кишверов приявший, Если ты — Искендер, все величье познавший, То от чаши и зеркала [413] все свои дни Больше блага имей, чем имели они. Что б ни делал, сбирай ты припасы в дорогу: Ты без добрых деяний не надобен богу. О даритель венцов! О горящий венцом! О завещанный нам венценосным отцом! Веселись, хоть ушли те, что веселы были, Ты — в венце, хоть венцы все они позабыли. Пусть красив этот сад, как фазанье крыло, Отцветет он, как всё, что когда-то цвело. Прочь ушел кипарис: нет царя Ахситана! [414] Ты ж цвети всем цветением крепкого стана. Пусть, ко мне снисходя, дал мне силу и вес И вознес он меня до высоких небес, Оценил ты меня еще выше, — в награду Дал бродить мне по царственной щедрости саду. Пусть же звезды, что правят земною судьбой, Дверь отрад раскрывают всегда пред тобой! Никого тебе равных, о щедрый, не стало. Так живи, чтоб сиянье твое мне блистало! Что ж еще я свершил? Где носило меня? По каким бездорожьям гонял я коня?

413

То от чаши и зеркала… — Чаша— Кей-Хосрова, зеркало— Искендера (о его изобретении речь шла выше).

414

…нет царя Ахситана! — Ахситан— заказчик поэмы «Лейли и Меджнун» (см. сноску 249), который ко времени написания этих строк уже умер.

* * *

Видя чашу и трон с его древним узором,— Трон, что служит отрадою только лишь взорам, Ибо каждый престол для души и ума Всех сидящих на нем — не престол, а тюрьма,— Царь позвал Булинаса. Пред чашей Хосрова Сел мудрец, чтобы тайны не стало покрова На устройстве сосуда, который умел Отражать буйный мир и чреду его дел. Взор вперил Булинас в надпись дна золотого И прочел начертанье от слова до слова. Там, где чаша скреплялась, узрел он, дивясь, Еле видимых строк прихотливую вязь. И вгляделись и царь и мудрец в эти строки И расчет их постигли премудрый, глубокий, И все числа, что были таимы в строках, Затвердил Булинас, затвердил шаханшах. И когда возвратился к румийским пределам Искендер, то владеющий разумом смелым, Прозорливый мудрец, помня чашу сию, Астролябию круглую создал свою. Искендер, древней чаши познав построенье И на троне прославленном отдохновенье, Молвил так: «Ради дремы не сядет вовек На священный престол ни один человек!» И тогда Булинас чародейные знаки Начертал на престоле великом, и всякий, Кто б воссел на престол, его блеском влеком, Был бы вмиг с него сброшен внезапным толчком. Я слыхал, что и ныне толчками порою Угрожает престол и дрожит над горою. И, в Сарире побыв, все увидевши там, Словно сам Кей-Хосров, царь пошел ко вратам. Трон и чашу он знал! И царю Искендеру Должно было узреть Кей-Хосрова пещеру. Управитель Сарира немало труда Положил, чтоб с Владыкой пробраться туда. В бездорожье кремнистом, возвышенном, тесном Скакуны их дрожали пред всем неизвестным. Даже скользких тропинок скала не хранит! Разбросал по осколкам осколки гранит. …Воет ветер, гремит о граниты подкова. Закричал проводник: «Вон приют Кей-Хосрова. В нем уснул он. Взгляни! Труден, тягостен путь: Со скалы на скалу нам опасно шагнуть. Для чего устремляться, как будто за кладом, К недоступной пещере по этим громадам, Рыть ногтями дорогу под сумрачный кров? Ты страшись в ней уснуть, как уснул Кей-Хосров! Путь всех тех, кто срывал с неизвестного полог, Был и скользок, и крут, и мучительно долог. Поверни повода. Жизнь бесценна твоя, А быть может, в пещере таится змея!» Слез с коня Искендер. Нет, не придал он веры Слову спутника! Должно дойти до пещеры! Устремился он к ней. Шел водитель пред ним, Шел за ним Булинас. Был не явственно зрим Тесный вход, о котором твердили поверья, И достиг Искендер темной тайны преддверья; И объял Искендера неведомый страх: Устрашился творца этот праведный шах. Видит трещину царь между тесных расселин, Верно, путь этот стиснутый смертным не велен! Все ж пробрался в пещерную глубь государь, Чтоб увидеть останки уснувшего встарь. Лишь мгновенье прошло, и сверканьем багровым Низкий свод засверкал… «Здесь, под этим покровом,— Молвил царь Булинасу, — огонь и пары? Что за тайна в расселинах этой горы?» И взглянул Булинас: вся пещера изрыта И сверкает огонь из провала гранита. Словно кладезь, глубок был и страшен провал, И огонь языки в нем свои извивал. Эту пламени пасть мы узреть не могли бы: Заградили ее каменистые глыбы. Булинас ищет путь, ищет пламени суть. Нет, еще не сияет познания путь! И веревкой мудрец обвязал себе пояс, Стал спускаться он вглубь, в страшной пропасти кроясь. Уяснить он хотел себе свойство огня, Что пылал, как пожар уходящего дня: Не рассеян, а собран огонь! Искендера Мудрый спутник постиг: это вспыхнула сера. Знак он подал. Подняться ему помогли. Помолился мудрец о Владыке земли. И сказал: «Поспешим! Этот кладезь не влагу, Но огонь лишь сулит. Бойся! Дальше ни шагу! Душит сера, там все только ею полно. Это жаром ее все вокруг сожжено. Знал о ней Кей-Хосров — был он сведущ без меры,— И укрыл камень мудрости в пламени серы». [415] Царь молитву прочел, мускус бросил в огонь, Сделал шаг и услышал, как ржет его конь. Но из тесной лощины исхода не стало, И с вершины спуститься надежд было мало: Туча встала над морем, направила бег На вершину горы и просыпала снег. Был засыпан весь мир, всем живущим на горе, От вершин до ложбин, от равнины до взгорий. Искендер заблудился; как слезы, с ресниц Снег он сбрасывал. Видя, что нету границ Белоснежным буграм, к белоснежным вершинам Вышли люди из замка. В порыве едином Удалось вкруг лощин им завал разгрести И с трудом утоптать снег на скользком пути. С их помогою царь, на коне понемногу Все сугробы осилив, увидел дорогу. Лишь павлин отобрал у блестящей Хумы Белоснежную кость, [416] — мир исполнился тьмы, И украсивший трон и все области мира С Булинасом спустился с вершины Сарира. Он вернулся в свой стан, и над ним, как всегда, Неизменного счастья сияла звезда. Отдохнул он от зноя и темного страха, Что объял его в мрачном прибежище шаха. Распростертое тело, что в усталь пришло, Под рукой растиральщика дрему нашло. Тихо спал Искендер, повелитель всевластный, До рассвета, явившего свет свой неясный, А когда вспомнил день о просторе земном, И разбил в небесах свою флягу с вином, И на глину земли бросил пруд бирюзовый Благовонных стеблей золотые покровы,— Повелел государь и вина и сластей Принести и созвать и своих и гостей. Благодушный царевич, властитель Сарира, Был на месте почетном в течение пира. Царь с царевичем чаши вздымали в руках. Упоен был напитком рубиновым шах, А затем Искендера рука к одаренью Приступила. Услада и сердцу и зренью Потекла перед гостем: венцы он обрел, Ожерелья, из кости слоновой престол; Златотканый кафтан, на котором Плеяды Из жемчужин и яхонтов тешили взгляды; Из большой бирюзы сотворенный сосуд, Мог войти апельсин в углубленный сосуд; Кубок маленький, грань его так и пылала, Весь он вырезан был из огромного лала; Лучезарный поднос; как цветущий миндаль, Был красив его блещущий горный хрусталь; Десять гордых коней, их алмазные сбруи Так сверкали на них, как источников струи; Сто верблюдов поджарых и с крепкой спиной, Шедших с грузом поклаж вереницей одной; Из каменьев цветных, что скрывали сосуды На столе пирования, — целые груды. Каждый спутник царевича, славя судьбу, Всю расшитую золотом принял кабу, Так рукой тороватой Властителя мира Было щедро украшено царство Сарира. К длани царской царевич с лобзаньем приник, И в свой горный удел повернул он свой лик. В барабаны забили; подобные буре, Зашумели войска; стяг вознесся к лазури. В степи тронулся шах; воин, страшный врагам, Безмятежно стремился к морским берегам; И в степях поохотился он две недели, И знамена опять свод небес приодели.

415

И укрыл камень мудрости в пламени серы. — Камень мудрости— то есть «философский камень» алхимиков. Иными словами, мудрый царь Кей-Хосров скрылся среди горящей серы, подобно тому как в раскаленных сере и ртути, по представлениям алхимиков, скрывается философский камень.

416

…павлин отобрал у блестящей Хумы белоснежную кость… — то есть вращение «разноцветного» (изменчивого) небосвода отняло свет у солнца — наступила ночь.

Поход Искендера в Рей и Хорасан

Искендеру приносят весть: в Рее — смута, против него восстал какой-то дерзкий царевич, выдающий себя за потомка Кей-Хосрова. К нему примкнули хорасанцы, восставшие идут на Истахр. Наместник Искендера не может с ними справиться. Узнав об этом, Искендер двинул войска на Рей. Покарав восставших, Искендер разрушает повсюду храмы огня. Из Рея он идет на Нишапур, Мерв, Балх. Взятую в походах добычу Искендер зарывает в землю, оставляя клады.