Пять поэм

Низами Гянджеви

* * *

Вот что этому вслед стихотворцем радивым Было явлено всем в его слове правдивом: Светлый день отснял, и покровом густым Скрыл его полыханье полуночный дым, И луною, чтоб радовать смертные очи, Приукрасился сумрак спустившейся ночи. На переднем краю всех частей войсковых До утра были зорки глаза часовых. Караулы кружили, как жерновы. В скалах Куропаток будили. Немало усталых, В тяжкой дреме узрев боевого слона, Застонав, пробуждались от страшного сна. Отдыхало бойца распростертое тело, Но забвенье к нему все ж прийти не хотело. И молились войска, чтобы дольше текла, Бесконечно текла полуночная мгла, Чтобы день заслонила она им собою, Чтобы долго не звал он их к новому бою. А цари размышляли, томительный гнев Друг на друга в безмолвии преодолев: «День взойдет, о своем вспомнив светлом начале, Чтоб от черного белое мы отличали,— И мы рядом поедем; на кратком пути К примирению путь мы сумеем найти. Повод к поводу, между войсками, по лугу Проезжая, мы дружбу изъявим друг другу». Но советники Дарию дали совет, Угасивший благого намеренья свет. Не воспринял никто столь возможного блага. Царь услышал: «Сражайся! Победна отвага! Ведь румиец поранен; в борении с ним Превосходство бесспорное мы сохраним. Выйдем завтра на бой, — и в сраженье упорном Всех уложим румийцев на поле просторном». Так сказали одни, а другие мужи Предлагали дорогу уловок и лжи. Два злодея за битву свой подняли голос: «Не падет ни один повелителя волос!» Но и царь Искендер, под луной, в тишине, По-иному подумал о завтрашнем дне. Рядом — опытных двух полководцев подмога, Но ясна и ему полководства дорога. И открыл он соратникам душу свою: «День взойдет — и мы завтра, в Мосульском краю, Вновь приступим к достойному, к славному бою, Мышцы нашей души укрепляя борьбою. Если мы победим — мы над миром царим. Если Дарий — то царство возглавится им. Судный день всем живущим неведом грядущий, Все ж на завтра его нам назначил всесущий». И лежали бойцы, видя страшные сны, Предвещаньем и ужасом темным полны. Двери света раскрылись над ближней горою, И блеснула вселенная новой игрою: Просо звезд замесив, мир украсивши наш, Испекла она в небе горячий лаваш [374] . И войска задрожали, что тяжкие горы, И в смятенье пришли все земные просторы. Царь из рода Бахмана, восстав ото сна, Чтоб удача была ему в руки дана, Чтоб для боя ни в чем не сыскалось помехи,— Осмотрел все колчаны, щиты и доспехи. Сотни гор из булата воздвиг он [375] , и клад Он решил сохранять между этих оград. Кончив с правым крылом, озаботился левым, И оно для врага станет смерти посевом. Крылья в землю вросли: был придержан их пыл. Недвижим был железный, незыблемый тыл. Дарий встал в сердцевине отряда, и, вея, Возвышалось над ним знамя древнего Кея. Искендер взял на бой свой нетронутый меч, К смертной схватке сумел он его приберечь. Всем храбрейшим, овеянным воинской славой, Приказал он идти у руки своей правой. Многим лучникам, левой стрелявшим рукой, Быть он слева велел; и порядок такой Он назначил для тех, кто и службой примерной, И всей силой охраною был ему верной: Вкруг него встать стеною, — не то что вчера. Был он словно булат, был он словно гора. Огласился простор несмолкаемым криком. Небеса возвестили о гневе великом. Зарычала труба, как встревоженный лев, Смелый змей заплясал. И заплакал напев Исступленно вопящего тюркского ная, Все сердца страшной дрожью дрожать заставляя. На слонах так взгремели литавры, что в Нил Не один, ужаснувшись, нырнул крокодил. Так завыла труба, что у лучников многих На бегу подкосились от ужаса ноги. Гром такой от пустых барабанов пошел, Что качнулись все горы, зазыблился дол. Копья были в жару, — и, как будто в недуге, Чтобы воздух глотнуть, пробивали кольчуги. Ливень стрел стал неистов, и стал он таков, Что про дождь свой забыла гряда облаков. Ртуть

мечей засверкала в клубящейся мути, Разбегались бойцы с торопливостью ртути. Столько копий булатных вонзилось в тела, Что в горах за скалою дрожала скала. Так, врубаясь, мечи скрежетали от злости, Что рассыпались гор загремевшие кости. Столько стрел в колесо небосвода вошло, Что оно быть поспешным никак не могло. Так стремились к устам остроклювые дроты, Что устам и дышать уж не стало охоты. Стали копья шипами запретных оград, А щиты — словно полный тюльпанами сад. Всех настиг Судный день, страшный День воскресенья! И не стало исхода, не стало спасенья, Столько всадники яростных бросили стрел, Что бросали колчан: он уже опустел. И тела громоздились потомков Адама, И работала смерть, и быстра и упряма. О себе на побоище каждый радел. Кто подумал о том, сколько брошенных тел! Кто в одежде печали готовится к бою? Только синий кафтан [376] под кольчугой иною. Речь прекрасная, помню, была мне слышна,— Кто-то мудрый сказал: «Смерть на людях красна». Смерть убьет одного, а заплачет весь город, Разорвет на себе он в отчаянье ворот, А весь город умрет где-то там вдалеке, И никто не заплачет в глубокой тоске. Столько мертвых простерлось на горестном лоне, Что пред страшной преградою пятились кони. И на Тигре кровавом, — как желтый цветок, Отраженного солнца качался челнок. Но румийские копья в сраженье сверкали Горячей, чем заката багряные дали. Меч иранский, сражаясь, так жарко сверкал, Что согрел сердцевину насупленных скал. Так враги развернули меж грома и гула Судный день на прекрасной равнине Мосула. Рассыпались отряды иранцев, и прах Всю равнину покрыл. Был один шаханшах. Позабыло о нем его войско. Упорно Продолжалась борьба. В поле стало просторно. Нелюбим был придворными Дарий, — и он Их заботою не был в бою окружен. И внезапно, мечами ударив с размаху, Нанесли двое низких ранение шаху. Наземь Дарий повергся — его не спасут,— Над смятенной землей начался Страшный суд. Сотрясая простор, пало дерево Кея. [377] Тело, корчась, лежало, в крови багровея. Тело мучилось в горе, в нежданной беде. Светоч с ветром не в дружбе, — они во вражде. Поспешили убийцы к царю Искендеру И сказали: «Мы приняли должную меру. Мы зажгли наше пламя, не хмурь свою бровь, Для тебя мы властителя пролили кровь. Лишь удар нанесли, — и прошло его время. Он целует сейчас твое царское стремя. На него погляди, больше нет в нем огня. Омочи его кровью копыта коня. Мы исполнили все, что тебе обещали, Ты нам повода также не дай для печали: Передай в наши руки обещанный клад, Мы стоим в ожидании щедрых наград». Искендер, увидав, что два эти злодея На убийство владыки пошли, не робея, Что при них и ему безопасности нет,— Пожалел, что он дал им свой царский обет. Каждый мощный, узрев, что с ним равный во прахе,— Неизбежно пребудет в печали и в страхе. И спросил Искендер: «Изнемогший от ран, Где простерт покоритель народов и стран?» И злодеи туда привели государя, Где ударом злодейским повержен был Дарий. Искендер не увидел, взглянувши вокруг, Ни толпы царедворцев, ни стражи, ни слуг. Что пришел шаханшаху конец — он увидел, Что во прахе был кейский венец [378] — он увидел. Муравьем был великий убит Соломон! Перед мошкой простерся поверженный слон! Стал подвластен Бахман змея гибельным чарам. Мрак над медным раскинулся Исфендиаром. Феридуна весна и Джемшида цветник Уничтожены: ветер осенний возник! Где наследная грамота, род Кей-Кобада? Лист летит за листом, — нету с бурею слада! И спешит Искендер, вмиг покинув седло, К исполину во прахе и хмурит чело. И кричит он толпе подбежавших придворных: «Заточить полководцев, предателей черных, Нечестивцев, кичливых приспешников зла, Поразивших венчанного из-за угла!» Он склонился к царю, как склоняются к другу, Расстегнул он его боевую кольчугу, Головы его мрак на колен своих свет Положил, — и такому участью в ответ Молвил Дарий, открыть своих глаз уж не в силах: «Встань из крови и праха. Не чувствую в жилах Животворного пламени. Пробил мой час. Весь огонь мой иссяк. Мой светильник погас. Так ударил мне в бок свод небесный недобрый, Что глубоко вдавил и разбил мои ребра. О неведомый витязь, свой бок отстрани От кровавого бока: ушли мои дни, И разодран мой бок наподобие тучи. Все ж припомни мой меч смертоносный, могучий… Ты властителя голову трогать не смей И не смейся: судьба насмеялась над ней. Чья рука протянулась, дотронуться смея До венца — до наследья великого Кея? Береги свою длань. Еще светится день. Погляди: это — Дарий… не призрак, не тень. Небосвод мой померк, день мой бледный недолог, Так набрось на меня ты лазоревый полог. Не гляди: кипарис распростертый ослаб. Не взирай на царя, — он бессильней, чем раб. Не томи состраданьем: я в узах, я пленный. Ты в молитве меня поминай неизменной. Я — венец всей земли, смертной муки не множь: Если я задрожу — мир повергнется в дрожь. Уходи! И, заснув, я все связи нарушу. Праху — тело отдам, небесам — свою душу. Смерть близка. Не снимай меня с трона, — взревет Страшной бурей вращающийся небосвод. Истекает мой день… уходи. Хоть мгновенье Одиночества дай… Мне желанно забвенье. Если вздумал венец мой, себе на беду, Ты похитить, — помедли… ведь я отойду. А когда отрешусь я от мира, — ну что же! — Унесешь мой венец, мою голову тоже». Искендер застонал: «О великий! О шах! Близ тебя — Искендер. Пал зачем ты во прах! Почему к твоему я припал изголовью И забрызган твой лик твоей царскою кровью! Но к чему эти жалобы? Все свершено! Что стенанье? Тебе не поможет оно! Если б к звездам поднялся челом ты венчанным, Я служеньем служил бы тебе неустанным. Но у моря — ко мне снисходительным будь! — Я стою в волнах крови, — в крови я по грудь. Если б я заблудился иль было б разбито На пути роковом Вороного копыто, Может статься, твой вздох не терзал бы меня. И такого не знал бы я страшного дня… Я клянусь! Я творцу открывал свою душу, Я сказал, что я смерть на тебя не обрушу. Но ведь камень внезапный упал на стекло. Нет ключа от спасенья. Несчастье пришло. Ведь остался из отпрысков Исфендиара Ты один! О, когда бы, мгновенна и яра, Смерть меня сокрушила и я бы притих С побледневшим челом на коленах твоих! Но напрасны моления! Ранее срока Мы не вымолим смерти у грозного Рока. Каждый волос главы наклоненной твоей Сотен тысяч венцов мне милей и ценней. Если б снадобье было от гибельной раны, Я, узнавши о нем, все объехал бы страны. Да исчезнут все царства! Да меркнет их свет, Если Дария больше над царствами нет! В кровь себя истерзай над престолом, который Опустел, над венцом, что не радует взоры! Да исчезнет навек смертоносный цветник! Весь в шипах садовод, — он в крови, он поник! Грозен мир, им повержен безжалостно Дарий: Подавая нам дар, яд скрывает он в даре. Нету силы помочь кипарису, и плач Я вздымаю. Заплачь, мое сердце, заплачь! В чем желанье твое? Подними ко мне вежды. Что пугает тебя? Что дарует надежды? Прикажи мне, что хочешь: обет я даю, Что с покорностью выполню волю твою». Слышал стон этот сладостный тот, кто навеки Уходил, и просительно поднял он веки И промолвил: «О ты, чей так сладок удел, О преемник благой моих царственных дел, Что отвечу? Ведь я уже в мире угрюмом, Я безвольнее розы, несомой самумом. Ждал от мира шербета со льдом, — он в ответ Мне на тающем льду написал про шербет. [379] От бесславья горит моя грудь, и в покрове Я простерт, но покров мой — из пурпурной крови: И у молний, укрытых обильным дождем, Иссыхают уста и пылают огнем. Ведь сосуд наш из глины. Сломался, — жалеем, Но ни воском его не починим, ни клеем. Все бесчинствует мир, он еще не притих. Он приносит одних и уносит других. Он опасен живущим своею игрою, Но и спасшихся прах он тревожит порою. Видишь день мой последний… вглядись. Впереди День такой же ты встретишь. Ты правду блюди; Если будешь ей верен, в печалей пучину Не падешь, ты отраднее встретишь кончину. Я подобен Бахману: сдавил его змей Так, что он и не вскрикнул пред смертью своей. Я — ничто перед силою Исфендиара, А постигла его столь же лютая кара. Все в роду моем были убиты. О чем Горевать! Утвержден я в наследстве мечом. Царствуй радостно. Горькой покорствуя доле, Я не думаю больше о царском престоле. Но желаешь ты ведать, чего б я хотел, Если плач надо мной мне пошлется в удел? Три имею желанья. Простер свою длань я К Миродержцу. Ты выполни эти желанья. За невинную кровь — вот желанье одно — Быть возмездью вели. Да свершится оно! Сев на кейский престол — вот желанье второе,— Милосердье яви в государственном строе. Семя гнева из царской исторгнув груди, Наше семя, восцарствовав, ты пощади. Слушай третье: будь хладным и сдержанным с теми, Что мой тешили взор в моем царском гареме. Есть прекрасная дочь у меня, Роушенек, [380] Мной взращенная нежно для счастья и нег, Ты своим осчастливь ее царственным ложем: Мы услады пиров нежноликими множим. В ее имени светлом — сиянья печать; Надо Солнцу со Светом себя сочетать». Внял словам Искендер. Все сказал говоривший. Встал внимавший, навек засыпал говоривший. Мрак покрыл небосвод, покоривший Багдад, Скрывший царский дворец и весь царственный сад, Сбивший плод с древа Кеев и сшивший для дара Синий саван — огромнее Исфендиара. День отвел от земли свой приветливый взгляд. Стал невидим рубин, появился агат,— И всю ночь Искендер сокрушался, взирая На того, кто был славен от края до края. Он взирал на царя, но рыдал о себе. Так же выпьет он яд: шел он к той же судьбе. И рассвет на коне своем пегом встревожил Все вокруг, и коня разнуздал и стреножил. Приказал Искендер, чтоб обряжен был шах, Чтобы прах опустили в родной ему прах, И под каменным сводом к его новоселью Чтоб воздвигли дворец с золотой колыбелью. И когда сей чертог был усопшему дан, Мир забыл, кто виновник бесчисленных ран. Обладателей тел: почитают, покуда В их телах: есть душа, что чудеснее чуда. На когда их тела покидает душа, Все отводят свой взор, удалиться спеша. Если светоч погас, безразлично для ока — На земле он стоял, иль висел он высоко. По земле ты бродил иль витал в небесах, Если сам ты из праха, сойдешь ты во прах. Много рыб, что расстались с волнами родными, Поедаются вмиг муравьями земными. Вот обычай земли! На поспешном пути Все идут, чтоб идти и куда-то уйти. Одному в должный срок он стоянку укажет, А другому «вставай» раньше времени скажет. Ты под синим ковром, кратким счастьем горя, Не ликуй, хоть весь мир — яркий блеск янтаря. Как янтарь, станет желтым лицо, и пустыней Станет мир, — и пойдешь за одеждою синей. Если в львином урочище бродит олень, Его срок предуказан, мелькнет его день. Словно птица, сбирайся в отлет свой отрадный, Не пленяйся вином в этой пристани смрадной. Жги, как молния, мир! Не жалей ничего! Мир избавь от себя! А себя от него! Мотылек — легкокрыл, саламандра — хромая, Все ж их манит огонь, чтобы сжечь, обнимая. Будь владыки слугой иль владыкою будь,— Это горесть в пути или горести путь. Вечный кружится прах, и, охвачены страхом, Мы не знаем, что скрыто крутящимся прахом. Это старый кошель, полный складок, и он Затаил свои клады; не слышен их звон. Только новый кошель будет звонок, а влага Зашипит, если с влагой впервые баклага. Кто б узнать в этой «Башне молчанья» [381] сумел Всю былую чреду злых и праведных дел? Сколько мудрых томил в своих тленных пределах Этот мир? Умертвил столько воинов смелых! Свод небесный — двухцветен. Кляня и любя, Он двойною каймою коснулся тебя: То ты ангелом станешь, всем людям на диво, То тебя он придавит, как злобного дива. Он, что хлеба тебе дать под вечер не смог, Утром в небо поднимет свой круглый пирог. Для чего в звездной мельнице, нам на потребу Давшей это ничто, — быть признательным небу? Ключ живой обретя, пост воспримешь легко. Будь как Хызр. Что нам финики и молоко! Уходи от того, в ком есть сходство со зверем,— Люди — дивы, а дивам души мы не вверим. Мчатся в страхе онагры, — их короток век: Человечность свою позабыл человек. От людей и олень, перепуган без меры, Мчится в горы, на скалы, в глухие пещеры. В темной роще, листву с легким шумом задев, Вероломства людей опасается лев. Благородства расколот сверкающий камень! Человек! Человечности где в тебе пламень? «Человек» или «смерть»? [382] Ты на буквы взгляни,— И поймешь: эти двое друг другу сродни. Мрачен дух человека и в злобе упорен, Как зрачок человека, он сделался черен. Но молчи и значенье молчанья пойми: Говорить о сокрытом нельзя, Низами.

374

…горячий лаваш— то есть солнце.

375

Сотни гор из булата воздвиг он… — Так Низами описывает построение войск.

376

Только синий кафтан… — синий цвет — цвет траура.

377

Сотрясая простор, пало дерево Кея… — то есть древо иранских царей — Кеев, Кеянидов — пало. С падением и смертью Дария их род пал, прекратился.

378

…кейский венец… — то есть древняя корона Кеянидов.

379

Мне на тающем льду написал про шербет. — То есть его обещания победы и славы не сбылись — написанное на льду растает и исчезнет.

380

…прекрасная дочь у меня, Роушенек— Древнеиранское имя этого персонажа Низами — Раохшна — «Светлая» — греками было передано «Роксане». Это Роксана европейских исторических романов об Александре. Историческая Раохшна, жена Александра, была дочерью не Дария, а сатрапа Бактрии Оксиаста. Другую жену Александра, дочь Дария III, звали Статира, или Барсине. Литературный персонаж — Роксана, дочь Дария, жена Александра — появился, однако, задолго до Низами.

381

Кто б узнать в этой «Башне молчанья»… — «Башня молчанья»— дахма, место захоронения у зороастрийцев. Считая воду, огонь и землю чистыми, а труп — поганым, они выставляли тела усопших на башнях за чертой города, где их растаскивали птицы.

382

«Человек» или «смерть»… — Образ, построенный на начертании двух слов арабским шрифтом, без гласных: «мардум» — «люди», «мурдам» — «я умер» — пишется одинаково.

Искендер заключает договор с вельможами Ирана,

беседует с Ферибурзом и узнает о правлении Дария

Искендер после разгрома иранского войска и гибели Дария захватывает несметные сокровища. Он призывает иранских вельмож и, не требуя от них службы, щедро одаривает их. Призвав убивших Дария, он отдает им обещанное денежное вознаграждение, но затем велит их с позором публично казнить как цареубийц… Искендер устраивает пир, призывает Ферибурза и спрашивает его, почему он не смог отговорить Дария от этой безумной войны. Ферибурз отвечает, что Дарий, в своей гордыне, не захотел слушать разумного совета. Затем Ферибурз обращается к Искендеру с мудрыми речами, призывает его к справедливости. Искендер отпускает его, щедро наградив. Иранские вельможи восхваляют Искендера и поносят тирана Дария, доведшего страну до упадка.

Искендер разрушает капища огня

Чародейство прекрасной Азар-Хумаюн

Ты услады и ласки, о кравчий, смеси В своей чаше и страстным ее поднеси! Не промедли, просить не заставь себя дважды, Ведь влюбленные ждут и сгорают от жажды.

* * *

Принеси свою руту. В дремоте весь мир. Руту сыпь на огонь! Да спасется эмир! По запретным путям дам идти я рассказу, И без руты боюсь я подвергнуться сглазу. Если будет вздыматься спасительный дым, Неподвластен я буду наветам пустым. Много темных бродяг в этой тайной ложбине. О беспечный! Ты также страшись их отныне. Не оставить ли дни? Так дела их страшны, Что от них заклинанья творить мы должны! Отойду — и с земною покончу игрою, Полный крови котел плотной крышкой закрою.

* * *

Изучающий древность в размерных строках Начертал о случившемся в дальних веках: Веру в пламя отвергли; оно угасало. И огню поклонявшихся больше не стало. Искендер повелел, чтоб с урочного дня Все иранцы забыли кумирни огня, Чтобы всюду восставили старую веру,— Ту, что светом была самому Искендеру, Чтоб имущество магов сожгли, чтобы в прах Обратили кумирни во всех городах. [383] В каждом капище, так было всюду в Иране, Надлежащих наставников зоркой охране Доверяли сокровища. Доступа к ним Никогда еще не было смертным другим. И бездетный богач, ждя загробной награды, Оставлял этим капищам все свои клады,— Бесполезными были они для страны, Хотя сотням сокровищниц были равны. Искендер, эти храмы разрушив, свободу Отдал кладам; он пролил их будто бы воду. Ведь когда он кумирни разрушил и срыл, В них сокровищниц полных не мало он вскрыл. Всех мужей, почитающих пламя, все время Окружало прельстительниц нежное племя. В день весенний Джемшида и в праздник Саде [384] Неуемный огонь прославляли везде, И разубранных девственниц гнали из дома, Чтобы страсти услада им стала знакома. И вдоль улиц, ладони в румянах воздев, Пробегала толпа опьяняющих дев. Чаши с хмелем вздымая, они, по уставу, Восклицали неистово магам во славу. Восклицанья из Зенда, и клики, и дым, Заслоняющий звезды навесом густым! Обольщающих дев были ласковы взгляды, И приманчива речь, и красивы наряды; Лишь лукавство одно было ведомо им. Чем смогли бы они заниматься иным? Эта — кудри взовьет, та — замрет в томном стоне, Эта — в пляску пойдет, та — заплещет в ладони. Ты взгляни — кипарисы со связкой цветов! Все они — кипарисы со связкой цветов! В светлый день, когда видели: небо умчало Старый год и пришло новых чисел начало, Все дома и все улицы были для всех Незапретным простором сердечных утех. Пировали везде, и меж звона и гула Злая смута росла из такого разгула. Но когда лишь одна жемчуговая нить Захотела собою весь мир осенить,— Прочь отпрянула смута: с единым владыкой Мир вернее пойдет по дороге великой. Ведь один венценосец желаннее ста: При избытке дождя не взрастет ни куста. Царь велел всем невестам, как им и пристало, Нравы магов отринув, надеть покрывало, [385] И чтоб нежный свой лик, как велось искони, Только матери с мужем являли они. Со скрижалей стерев волхвования слово, Он из винных подвалов всех магов сурово Изгонял. Нечестивую веру поправ, Он восставил и правду, и праведный нрав. И от пламени веры, что смертным предстало, У служивших Зердушту пыланья не стало. С той поры богатеи менялам-жрецам Оставлять не хотели сокровищ на храм, И красавцы, чьи щеки с гранатами схожи, Жарких дев увлекали на брачное ложе. Все кумирни наполнив лишь мраком густым И служивших огню разметавши, как дым, Царь велел, чтоб, вступив на благую дорогу, Все народы служили единому богу, Чтоб, склонясь к авраамовой вере [386] , они Месяц с солнцем забыли на вечные дни. Раздавателю тронов досталась порфира, И погнал он коня по ристалищу мира. И победа над ним возносила венец, Нам поведал об этом великий певец [387] . Если ты захотел в изложении новом Слушать все, что явил он благим своим словом, Старый хлопок ты вынь из ушей, иль мой сказ Явит рваную ветошь, — не светлый атлас. От людей, обладающих разумом ясным, Я слыхал о пути Искендера прекрасном. Много хартий имел я, и ценный улов Я добыл из потока бесчисленных слов. Не одна надо мной проплывала година, Много разных листов я собрал воедино. Камни мудрости чтя выше тленных услад, Я хранилище создал, — в нем светится клад.

383

…в прах обратили кумирни

во всех городах… — Искоренение зороастризма в Иране Александром — исторический факт. Среднеперсидская «Книга Артак-Вираза» пишет об этом так: «Искендер Румский… пришел и сжег все священные книги. И убил он многих зороастрийских жрецов». Пять веков спустя восстановить зороастрийские книги удалось Сасанидам с большим трудом.

384

В день весенний Джемшида и в праздник Саде… — Два основных зороастрийских праздника, приходившихся на весеннее (март — новруз, день Джемшида) и зимнее (январь — саде) равноденствия.

385

Нравы магов отринув, надеть покрывало… — Низами приписывает Искендеру то, что сделал ислам в VII веке — введение чадры. Надо сказать, что на самом деле чадру носили в огнепоклонническом Иране и до ислама.

386

Чтоб, склонясь к Авраамовой вере… — См. сноску 27.

387

…великий певец… — то есть Фирдоуси.

* * *

Вот о чем еще молвил рассказчик, чтоб снова Осчастливить внимающих прелестью слова: Взяв у Дария царство и царственный трон, Царь оставил пределы мосульские. Он В Вавилон поспешил, и, по слову преданий, Он омыл эту землю от всех волхвований. Лишь вступил в этот край его царственный конь, Был нечистых мобедов погашен огонь. Книги Зенда он жег — это книги дурные, Хоть из них, он сказал, я оставлю иные. Дымный пламень в сердцах погасил он, вернуть Он сумел всех неверных на праведный путь. Он затем Азурабадакан, по совету Всех вельмож, посетил [388] . И в пример всему свету Он огонь угашал, он смывал письмена, Чтоб забыла о магах вся эта страна. Был тут некий огонь, а вокруг него камень. «Худи-сузом» [389] в народе звался этот пламень. В золотых ожерельях склонялись пред ним Сто эрпатов. Неверными был он ценим. Повелел Властелин, чьим сияньем украшен Был весь мир, чтобы был этот пламень угашен. И свернул все шатры боевой его стан: Царь помчался туда, где расцвел Исфахан,— Этот город, такой разукрашенный, в коем Все дышало богатством и сладким покоем. Венценосец был радостен радостью той, Что сверкает, когда мы спешим за мечтой. И немало огней погасил он эрпатов, В рог бараний немало скрутил он эрпатов. В Исфахане был храм, и китайский узор Покрывал его стены и радовал взор. Ряд пленительных девушек — так но уставу Надлежало — был в капище. Нежно отраву Лил их взор. Словно в глину вступала ступня У взиравших на розы в сверканье огня. Но Азар-Хумаюн — отпрыск славного Сама, Чародейка — была лучшей розою храма. Заклинанья шепча, красотою сильна, У сердец отнимала рассудок она. Как Харута, любого волхва пред собою Неизменно склоняла она ворожбою. И когда Искендер приказал, чтоб снесли Сей притон, сей позор исфаханской земли,— Всей толпе горожан эта правнучка Сама Показала дракона над стенами храма. И, увидев, как взвихрился черный дракон, Весь народ этим призраком был устрашен. Побежали, друг друга сшибая, и с криком — Все к царю Искендеру в испуге великом: «Там, над храмом, дракон, всех он в лапах сожмет, Грозно брызжет он пламенем, как огнемет! Не подступишь к нему! Он поднялся, взирая На людей, он пройдет, весь народ пожирая!» Царь спросил у везира: «Кто знает у нас Эти чары?» Ответствовал тот: «Булинас В чародействе искусен. Ему все обманы Волхвований знакомы и все талисманы». Царь спросил Булинаса: «Как могут, скажи, Так обманывать эти приспешники лжи?» Был ответ: «Можно, тайной наукой владея, Вызвать образ любой. Все в руках чародея. Повели — я желанье твое утолю И дракона поймаю в тугую петлю». Царь промолвил: «Создание черного духа Уничтожь, чтоб о нем больше не было слуха!» Булинас тотчас к храму пошел, а дракон Над стеною стоял, вдаль посматривал он. И Азар-Хумаюн тут увидела сразу, Что стекло ее лжи поддается алмазу. И кудесница вновь начала колдовство, Чтоб, смутив мудреца, обесславить его, Но хоть чары ее были властны и яры, На саму чаровницу обрушились чары. Вся бессильная власть неисполненных чар Самому чародею наносит удар. Прозорливый мудрец властной силою знанья, Побеждая, сковал все ее заклинанья. И, в движении звезд уловив череду, Ту, что может к колдунье приблизить беду,— Взял он горстку судаба [390] и бросил в дракона. Он для чар чародейки добился урона Этим действием быстрым. Заклятьем одним Он дракона сломил и расправился с ним. Увидала она, что магической власти Лишена, и, в испуге от этой напасти, Пала в ноги румийцу, прося у него, Чтобы дал ей узреть Светоч мира всего. Булинас увидал чаровницу, — и ясной Стала участь его: тяготенье к прекрасной. Он, сказав, что пощаду он дать ей готов, Спас ее от людей, избивавших волхвов. Дал он людям приказ. Пламя вспыхнуло ало, И все росписи капища разом пожрало. Луноликую свел он к царю. «Это он,— Так сказал Булинас, — огнеокий дракон. Эта женщина ведает многие тайны, И деянья волшебницы необычайны: В недрах праха ей слышно движение вод, От круженья удержит она небосвод; Месяц с неба сорвет; все затворы — нелепость Перед ней, проходящей по ниточке в крепость. О ее красоте что скажу? Посмотри! Эта дева прекрасней прекрасных пери. Мускус локонов обнял чело чародейки И кольцо за кольцом лег у розовой шейки. Славу дивной, о царь, я навек погасил, Преградил ей дорогу, лишил ее сил. Мне сдалась она, царь, побледнев от испуга. Пусть увидит во мне не врага, а супруга. Удостой ее службой, мне счастье устрой, Пусть мне будет царицей она и сестрой». И сверкнул перед царским внимательным взором Светлый лик, окаймленный каменьев узором. Царь сказал Булинасу: «Ты справился с ней. Пусть вина она выпьет из чаши твоей. Все ж кудесницы козни прими во вниманье — И уловки ее, и ее волхвованье». И за счастье обнять ту, которую спас, Перед щедрым царем пал во прах Булинас. И пери, что была всех милей чернокудрых, Ввел он в дом. Да! Пери хитроумнее мудрых. С ней мудрец до конца овладел колдовством, И звался он с тех пор — Булинасом-волхвом. Но кудесником стал ты иль стал звездочетом, Смерть придет — и пред ней ты предстанешь с отчетом.

388

Азурабадакан… посетил… — посетил Азербайджан.

389

Худи-суз— буквально: «сам по себе горящий». Возможно, речь идет о горящей нефти или газе.

390

Взял он горстку судаба… — Судаб —разновидность руты, по поверью, помогающей от дурного глаза.

Бракосочетание Искендера с Роушенек

Из огня моя чаша. О кравчий, налей Мне воды, что послал тебе райский ручей! Я прельщен и огнем этой чаши лучистой, И водой животворной, прозрачной и чистой.

* * *

Счастлив тот, кому зимнею ночью дано Пред собою поставить и снедь и вино, Кто сидит рядом с милой, чьи груди гранаты, Без которых весь сад горше горькой утраты, Кто гранатами милой смущен, восхищен Иль из чаши гранатной пьет сладостный сон, Кто из горницы глянет в отрадное время, В дни, как выйдет из веточек листиков племя, И весь мир, словно райский пленительный сад, Заблестит, и в дому уж не станет услад, Кто пойдет, взяв за мускусный локон подругу, Непоспешной походкой по свежему лугу, Кто приблизит к устам своим розы ланит И кого свет блаженства в сей миг осенит.

* * *

Говоривший о днях и пиров и сражений Ныне так закачал колыбель изложений: Вознеся в Исфахане до звездных огней Свой венец, Искендер отдал несколько дней Лишь веселым пирам во дворце своем новом, И припомнил он тут о гареме царевом. И велел он, чтоб годный для царских палат, По обычаю Кеев, был соткан халат Из румийского шелка, из шелка Китая И Египта. Чтоб, в дивных отливах блистая, Освежал бы все души и радовал взор Драгоценный и царственный этот убор. Много взять приказал он парчи златотканой, Много мягких мехов, и в палате пространной Где хранили сокровища, выбрал он ряд Ожерелий, чьи зерна, как пламень, горят, Взял он мускус невскрытый, и так же охотно Он прибавил к дарам дорогие полотна. И в гарем он все это отправил затем, Чтоб не черным, а красным казался гарем, Чтоб кораллы на синем пылали отныне, Чтобы в золоте всем позабыть о кручине, Чтоб укрылся под золотом черный гранит, Что печаль об усопшем в гареме хранит, Чтобы Дарий стал тенью неясной и дальней, Чтобы роз, не фиалок, искать в его спальне. Разукрасив пристанище царственных нег, Тем возрадовал нежную он Роушенек, Сам же стал поджидать он того, чтоб раскрылись бутоны Пробужденной весны, чтоб для девушек жены Приготовили светлый, венчальный убор И украсили скромниц душистый пробор В сладкий час, когда в них загорится желанье Встретить светлого дня золотое пыланье. И узнав, что невесте вручили дары» Что отказа не ждать ему с этой поры» Царь наставнику молвил: «Красавицам живо Обо мне ты поведаешь красноречиво. Миротворным деянием ты назови Мой приезд. Я явился сюда для любви; Я к царевне спешу в нетерпенье великом, Чтобы взор усладить ее царственным ликом. В почивальне Луны мир я в сердце приму, И главу ее подданных я подниму. Ты царевне носилки снеси золотые, На которых меж лалов узоры густые Бирюзы и жемчужин. Над ними она Поплывет по садам, как земная Луна. В пышных седлах из золота всем ее слугам Ты коней отведи. Будь мне сватом и другом». Поднялся Аристотель. Усердьем горя, Он поспешно исполнил веленье царя. В полном мускуса собственном царском покое Обласкал он затворниц. Сверканье такое Проявил он, проникнув за стены оград, Словно был он ручьем, освежающим сад. Обольщать стал он гурий дворцового рая, На красу обольстительниц нежно взирая. Будто яблочко был каждый сладостный лик, Но лукавства немало он видел улик. И играть стал он так, как играют порою Люди яблочком. «Вам, — он промолвил, — открою Сердце царское. Шлет вам великий привет Государь. Да сверкает вам радостный свет! Хоть судьба в своем вечном движенье суровом И взыграла грозою над кровом дворцовым, Все же нет на царе Искендере вины В той беде, что изведать вы были должны. Есть надежда во мне, что, утратив надежды, На надежду вы снова поднимете вежды. Уделить вам от счастья желает он часть. Благотворно свою проявляет он власть. По желанию Дария — сердцу к тому же Своему подчиняясь, — он хочет потуже С вами связанным быть: стать родным. Такова Его воля. Такие сказал он слова: «Для венца моего свет блистательный нужен. Я жемчужины жду, всех светлее жемчужин. Озарит эту розу мой радостный лик, Превратит эта роза дворец мой в цветник». Дал обет Искендер, он и честен и пылок. Посмотрите на блеск мне врученных носилок. В этот радостный край царь направил коня, Чтобы свадьбы дождаться отрадного дня. Никому о себе не доверил он речи. Сам он прибыл сюда для торжественной встречи. Пусть невесте носилки подать поспешат, Пусть отрадное дело скорей совершат». И толмач передал то, что молвили жены: «Благоденствуй, Ирана почтивший законы! Только с доблестным мы породнимся, о шах! Все иные мелькают, как взвихренный прах. Книга мудрости есть. Вот реченье оттуда: «Лишь погонщик осла — друг владельцу верблюда». Тронуть ложе царя — наивысший почет, Преклониться пред ним — вознестись до высот. Как рабыни, служить мы царю не устанем, И, супругами став, мы рабынями станем. От веленья царя отвращаться нельзя. Это ключ золотой, золотая стезя. Если нас он родством осчастливит прекрасным, То царевны чело станет месяцем ясным. Примем в дар все, что ты от Хосрова принес: Род Хосрова и нас осенил и вознес. В день, когда с нашим домом, таким родовитым, Властелин пожелает навеки быть слитым, Мы, ему услужая, пойдем во дворец И восславим его благодатный венец», Был посланец доволен подобным ответом, И пошел он к царю и поведал об этом. Искендер просиял. Ведь хороший ответ В каждом сердце зажжет свой живительный свет, А дурной, достигая до нашего слуха,— Угашает сияние нашего духа. В день благих указаний таинственных сил И удачных сплетений небесных светил Искендер, осеняемый славой великой, Возвестил, что венчается он с луноликой. Полон верной любви, по уставу, как встарь Полагалось, дал клятву свою государь. И, крепя свой обет, с блеском царского сана Дал он светлой супруге все царство Ирана. Он велел мастерам, возбуждая в них жар, Разукрасить и город, и шумный базар. Всю страну, что была так недавно угрюма, Шелк Хорезма одел с алтабасом из Рума. Словно сказочный город неведомых стран, Драгоценной парчой оплели Исфахан. Опустили ковры с плоских кровель и башен, Каждый дом был кошмой бирюзовой украшен. В поднебесье знамена взнесли; до основ Переделали мир. Стал он светел и нов. Переулки, базары покрылись шатрами, Все забыли дела, все пленялись пирами. Перекрестки заполнил разряженный строй Музыкантов, с их громкой и звонкой игрой. Всюду сахар сжигали, сжигая алоэ, Но сгорало и сердце завистников злое. От Хизана до мест, где журчал Зинде-руд, [391] Пели сазы, звенел утешительный руд. Столько винных ручьев забурлило повсюду, Что пришлось опьяниться и Мамешан-руду. Черный мускус таразский [392] — пришел его срок — Развязал свой мешочек. День первый истек. Вновь заря, вся из роз, всем послала усладу. Месяц с солнцем прошли по небесному саду. Снова в сахар оделся восток, и возрос В небе праздничный купол из пламенных роз. Распевали певцы. Что могло быть прелестней Голосов, целый мир услаждающих песней! И опять черный шелк разостлавшая мгла, Словно ракушку, месяц в высоты взнесла. (Продавец благовоний в сей ракушке, верно, Растирал ароматы.) Сияя безмерно Красотою, невеста — вторая луна — Заплетала свой мускус. Мечтала она, И миндаль ее глаз и ланит ее сладость,— Все готовилось ею Владыке на радость. Мгла распалась. Зари золотая рука, Как невесты рука, отстранила шелка. Царь проснулся, и сердце его опьянело, Колокольчиком русов оно зазвенело. И таким занялся пированием он, Что от зависти к пиру померк небосклон. И шутил он со знатью над чашей веселой, И совсем голова его стала тяжелой. Столько щедрых даров он велел разослать, Что измучили землю, нося эту кладь. Разорвав ожерелье дневного светила, Мгла вечерняя яхонт в ладони схватила. Бу-исхакскою все же пленясь бирюзой, [393] За него отдала она пламенник свой. К утоленью спеша, все исполнив обряды, Царь дождался поры долгожданной услады, И велел привести он прекрасную в сад С той, что в сад облекла [394] эту розу услад. И невесте промолвила мать, открывая Ей значенье всего: «Как заря огневая — Искендер. По заслугам его оцени. Этот яхонт жемчужинам нашим сродни. Он, вручая нам власть над просторами мира, Возвратит нам величье и силу эмира. Если выбрал он путь — по нему нам идти И прекрасней царя на земле не найти. Его поясом сделай душистый свой локон, Чтоб царя Искендера к веселью повлек он. Коль другому на сердце подаришь права — Пояс царский украсит его голова. В твоем ухе кольцо [395] , но кольцо это все же Без румийца — дверного кольца не дороже. С ним поласковей будь, мы подвластны ему: Он пришел к нам на смену отцу твоему». И все то, что промолвила мать чаровницы, Приняла ее дочь, опуская ресницы. Вот несут золотые носилки (цари Не видали подобных), и вводят пери К жениху, и ее, недоступную взорам, Помещают за тканью с блестящим узором. И когда принесли в этот царский чертог Подношенья, — о, кто бы исчислить их смог? — Мать невесты, с велением неба не споря, Поручила жемчужину милости моря. От владык, чьи иссякли уже времена, Оставалась на свете она лишь одна. «Не скажу я, о царь, что жемчужину рая Я вручаю супругу, чья слава без края, Нет, прими сироту, чей погублен отец. Сироту, чьей страны разломился венец, Искендеру вручаю. Ты ведаешь это, И грядущее мглой для тебя не одето». И венцом осененную Роушенек Принял царь Искендер в свое сердце навек. Перед станом самшита предстала лилея, На царевом лугу горделиво белея. Прелесть алого рта все ж была не строга, И лобзаньями царь стал скупать жемчуга. Он увидел пери, встав с которою рядом Все пери не могли бы приманивать взглядом. Чей был рот ароматней и сладостней — чей? Лучший сахар был раб ее сладких речей. То был взор ее быстрым, лукавым, нескромным, То, врачуя больного, сам делался томным. Прядь волос завивалась, черна и густа, Что-то родинке близкой шептали уста. То она, подчиненная лишь своеволью, На сердца воздыхателей сыпала солью, То улыбкой и легким движением вежд Порождала в их душах мерцанье надежд. Розы розовый лик посрамил бы и розу. Горьких розовых слез нес он страстным угрозу. Тень кудрей ниспадала на сладостный лик, Что источником света пред взором возник. Эту тень и источник увидев, привалом Искендер усладился таким небывалым. И взглянул на нее оком верности он. Сердце милой, обняв ее, взял он в полон. Он прижал к себе ту, что похитила сердце И, желанная сердцу, насытила сердце. Стал светлей он от Светлой, и словно весь край И дворец обратились в сияющий рай. Называл он царицу владычицей света; И в почете сияла прелестница эта, Потому что была неизменно она Терпелива, стыдлива, нежна и умна. Ключ от множества стран дал он Светлой в подарок. Стал престол ее царства возвышен и ярок. Он ни часа не мог провести без того, Чтоб не видеть лица божества своего. Отдыхая в стране благодатнее рая, На посланницу рая взирал он, сгорая. И когда предрассветный скрывался туман И над черным Хабешем смеялся Хотан, Целый мир наполнялся бурленьем баклаги, «Пей!» — кричали ковши, пьяной полные влаги. И, склоняя свой клюв, в утро новое вновь Лил по чашам кувшин темно-красную кровь. И от чангов рокочущих царского пира Пламенели ланиты подлунного мира. Царь семи областей [396] в кушаке, что являл Семь каменьев цветных, небеса заставлял Пред собою склониться почтительно долу,— Так сиял он, склонясь к золотому престолу. Столько пышности ввел в это празднество он, Что казалось пирующим: все это — сон. Все искусники были на пиршестве, дабы Проявлять мастерство, и звенели рубабы В ловких пальцах. Под звучные песни певца Стройных кравчих проворность пленяла сердца, И напевы струились, и струны журчали, И журчаньем куда-то мечтателей мчали. И рука Искендера была не пуста, Вновь сокровищниц полных раскрыл он врата. И шуршащих жемчужин за грудою груду Раздавал он войскам и разбрасывал всюду. И весь мир он одел и в рубин и в лучи Багряницы своей и блестящей парчи. Словно солнцем он был, щедрый пламень являя, И сияньем своим целый мир наделяя. Словно солнцем он был, раздающим свой свет,— Свет бессмертный, которому убыли нет. Быть скупым не пристало царю всего света. Беспредельная щедрость — великих примета.

391

От Хизана до мест, где журчал Зинде-руд… — Хизан— деревня недалеко от Исфахана, Зинде-руд— правильнее — Заянде-руд — река в Исфахане.

392

Черный мускус таразский… — то есть мускус, привезенный из Та-раза, древнего города, развалины которого находятся сейчас недалеко от города Джамбул Казахской ССР.

393

Бу-исхакскою все же пленясь бирюзой… — то есть бирюзой из копей около Нишапура в Иране, прозванной Бу-исхакской.

394

С той, что в сад облекла… — то есть с матерью Роушенек.

395

В твоем ухе кольцо… — то есть ты покорна ему, как рабы, которые носят в ухе серьгу.

396

Царь семи областей… — то есть семи кишверов (см. словарь).

Восшествие на престол Искендера в столице Истахре

Искендер едет из Исфагана в Истахр и восходит там на иранский престол. Вельможи приходят к нему на поклон, послы из дальних стран привозят ему дары. Искендер, по обычаю, произносит тронную речь. Он обещает быть справедливым, не творить насилия, всех обеспечить необходимым, быть щедрым. В Иран он пришел не своей волей, а по божественному указанию, чтобы свергнуть тирана… Глава завершается такой притчей. Кичливый невежа сказал Искендеру: «Дай мне дирхем, от тебя такой подарок ценнее целой страны». — «Просил бы ты лучше у меня целого сокровища в меру моего могущества», — отвечал царь. «Тогда дай мне царство», — сказал невежа. Искандер ответил: «Первая просьба — ниже моего достоинства, а вторая — выше твоего».

Искендер отсылает в Юнан Аристотеля с Роушенек

Искендер, взойдя на иранский престол, устанавливает на всей земле мир и справедливость. Но он все же опасается смуты и предательства. Он решает отправить в родной Рум, Юнан (Грецию) Аристотеля с захваченными сокровищами и иранской царевной Роушенек в качестве заложницы. Сам же он решает отправиться в путь, — он хочет видеть новые края, завоевывать новые страны. Аристотель произносит перед Искендером мудрую речь. Он не советует ему создавать «мировую державу». Пусть он правит у себя в Руме, а через другие страны только пройдет походом, — его все равно не примут там как своего. Пусть там правят местные цари, лишь внешне подчиняющиеся Искендеру. Они будут тогда враждовать между собой и не смогут объединиться, чтобы напасть на Рум. Надо, однако же, быть истинно миролюбивым, не надо никого обижать, и на земле будет мир… Искендер, кроме сокровищ, велит собрать иранские книги, отвезти их в Юнан и перевести там на греческий язык. По прибытии в Юнан Роушенек родит сына. Его назвали Искендерус. Аристотель, наместник Искендера в Юнане, вскоре начинает обучать Искендеруса мудрости.

Поход Искендера на запад и посещение Каабы

Искендер царствует мирно и справедливо. Даже к врагам он милостив, и если ему приходится сжигать вражеские города, то он строит новые. Его владения простираются от Китая до Кайрувана. Он решает покорить теперь арабов. Щедро одарив арабских вождей, он добивается их мирного, без воины, подчинения. Арабы тоже несут ему щедрые дары. Искендер едет далее в Мекку и совершает обряд поклонения храму Каабы. Оттуда он едет в Йемен. Далее его призывают в Армению и Абхазию, где он покоряет богатыря Дувала. Поехав на север, он закладывает новый город — Тбилиси. Затем он едет в Берда'а, где правит царица Нушабе.