Распутье

Шевченко Андрей Иванович

Итак, воскресный день тридцатого января начинался на "абрамовской улице" с традиционного несанкционированного митинга, выступающим на котором был дед Семён, а слушателями - его соседи, занятые по дворам хозяйственными делами. Костя почистил сарай, задал сена тёлке и овцам Никиты Петровича и стал перебрасывать навоз от окошка сарая на кучу. Лёгкий ветерок, порывы которого иногда красиво срывали с крыш овальные гребни снега, доносил до Костиных ушей обрывки фраз вроде "неправильно, неправильно", "под себя сделали Конституцию, под себя". "О, да сосед в курсе новостей, не отстаёт от жизни", - отметил Костя.

Остановившись, чтобы успокоить дыхание, он увидел, что старый коммунист стоит

сгорбившись на крыльце своего дома, поднимает и опускает руку и притоптывает ногами. "Демосфен да и только", - восхитился

234

молодой учитель.

Протопал куда-то с озабоченным видом Олиференко. Что это за Конституция?!" - крикнул ему вслед дед Тимофеев. От резкого возгласа залаяли собаки. Подняв позёмку, по улице проехал японский микроавтобус Саши Меженного, "нового русского" в Петровском, который даже в воскресенье занимался своим бизнесом: скупал мясо, яйца и другие сельхозпродукты для перепродажи где-нибудь во Владивостоке или Находке. На иномарку дед Семён сердито топнул ногой.

От колонки донёсся громкий разговор, и Костя выглянул из-за сарая. Олиференко, оказывается, никуда не ушёл, а стоял и болтал с Никитой Петровичем, который вышел за водой, и с Муромцевым, жившим в двух домах от Тимофеева, в облезлой половине старого двухквартирного дома. Муромцев имел привычку ходить и стоять подбоченившись, и это сильно мешало ему соблюдать равновесие, когда был пьян. И сейчас он стоял, изображая руками нули. Костя вспомнил слова Петровича о том, что Олиференко чуть ли не каждую неделю надоедает с долгом, давно выплаченным. Дело заключалось в том, что дед Никита ещё до снега нанял "главного бомжа улицы" (Костино определение) забросать уголь в сарай. Работа была выполнена, "обмыта, но не забыта". Олиференко при всяком удобном и неудобном случае требовал оплаты, отрицая произведённый расчёт. "Один требует возврата долга, другой отказывается, а третий - руки в боки - ждёт, на чьей стороне будет победа, чтобы вовремя поддакнуть и выпить "на халяву", - оценил Костя картину у колонки и снова взялся за вилы.

Управившись с навозом, он принялся рубить дрова на растопку, собираясь, как всегда, наготовить их себе и Петровичу на всю неделю. Солнце к полудню пригрело, снег заблестел, заметно потеплело. Дед Семён аккомпанировал ударам Костиного топора, теперь уже бряцая дверью. В отличие от "товарища", дед-"господин", вернувшись с улицы, занялся разными домашними делами и привычным обсуждением с собаками хозяйственных вопросов. Те преданно шмыгали вокруг, всё время собирались на сухом крыльце и поминутно разбегались из-за того, что Никита Петрович ходил туда-сюда, следовали за хозяином верной свитой, иногда подходили к размахивающему топором Косте, чтобы и ему показать свою лояльность, но быстро отбегали, пугаясь разлетавшихся поленьев и щепок. Вдруг вся свора дружно залаяла и бросилась к воротам. Костя

235

повернул голову: Олиференко манил его рукой, нисколько не пугаясь бросавшихся на забор псов. Однако Никита Петрович уже сам вышел навстречу гостю, который, как оказалось, принёс деду мешок ворованного ячменя. Костя по просьбе старика отнёс зерно в сарай, а продавец и покупатель зашли в дом. двадцати минут им хватило, чтобы повеселеть и взглянуть на жизнь более оптимистично. Прощались друзьями. Олиференко, очевидно, не вспоминал старого долга, а может, и вовсе списал его Никите Петровичу по-соседски, поэтому тот провожал дорогого гостя до самой калитки, где и задержался, чтобы покурить да поглазеть на улицу подобревшими глазами. Словно уловив хорошее расположение духа старика, мчавшийся в очередной раз по улице Меженный притормозил и поинтересовался, не продаёт ли Никита Петрович тёлку на мясо. Абрамов

для порядка поторговался, а потом объявил, что зарежет её только лет через пятнадцать, когда перестанет доиться. Саша психанул и, нервно тронувшись с места, уехал прочь.

А воздух всё теплел. С крыш закапало, то и дело срывалась какая-нибудь подточенная мягким зимним солнцем сосулька. "Созрела", - шутил Костя, который уже переносил нарубленные дрова в сарай. Рядом с колодкой приземлилась стайка воробьёв птичек в пять-шесть и устроила шумную свару, словно у них прорвалась вся скованная до этого морозом энергия и игривость.

Становилось шумнее и на улице. Стоявший у ворот Никита Петрович вдруг решил выступить на митинге деда Семёна. Вступления Костя, который как раз зашёл в сарай, не уловил, далее же пошли только едкие насмешки.

– Что, буденовец, обидно?! Власть забрали, теперь орёшь?!

Фраза, брошенная через дорогу, по которой вновь промчался Меженный, не осталась незамеченной. Названный из-за усов и имени буденовцем "красный" дед Тимофеев перестал стучать дверью и ногами и грубо спросил, видно, ещё не совсем поверив в совершённую против себя идеологическую диверсию:

– Что ты там сказал?

– А пошёл ты хорошо знаешь куда! Парторг вшивый!.. Что, вышвырнули вас?! Эт тебе не людей в лагеря упекать!..

– Что?!. Что ты такое говоришь, глупый ты человек?!

236

– Мужиков в лагеря, а сами к их бабам... с шефской помощью! .. Большевики сраные!.. Кто вас к власти допускал?!. Угробили русский народ! Никого не осталось! Кого выгнали, кого умертвили да на войне погробили!

Естественно, эта длинная тирада новоявленного трибуна истинной свободы не осталась без ответа. Уже с первыми словами Никиты Петровича "товарищ Тимофеев", осознав враждебный выпад соседа и мобилизовав все свои разжиженные алкоголем силы, выпустил целую очередь понятных каждому простому человеку фраз о проданной империалистам России, подкупе высших должностных лиц страны ЦРУ США, развале СССР и потере национальной гордости. Гневная отповедь была наполовину перемешана с шипеньем, свистом и брызганьем слюной, но тем не менее произносилась с пафосом, переходящим в визг, и если не через слова, то через эмоциональное воздействие доходили до любого, кто её слышал.

Однако слушателей в обеденный час было немного. Быстро пробежалась за водой соседская девчонка да прошагали по улице трое мальчишек, которые на ходу рассматривали уздечку и о чём-то спорили. Даже собаки "белогвардейца" Абрамова вернулись на сухое крыльцо, которое в это время было как раз к солнцу.

Костя тоже собрался было идти в свою кухню, чтобы, пообедав, готовиться к завтрашнему рабочему дню, но присел на заборчик и посмотрел, все ли дела он переделал. Улыбаясь на выкрики пьяного соседа и наслаждаясь неожиданным в середине зимы теплом, он подумал о том, что весною так хорошо будет почти каждый день, а потом пробьётся зелень и в безветренные дни можно будет даже загорать на мягком апрельском солнце. Стаявший снег ручьями уйдёт в тёмные низины и унесёт с собой все неприятности, какие случились с Костей в последнее время.

Умиротворение вдруг оборвалось новыми криками с улицы: там явно ругался ещё кто-то. Костя приподнялся и увидел Ивана Муромцева, который, опираясь на свой забор, грозил поднятым над головой кулаком. "Вото заткнись лучше, чучело1" - выкрикнул он. Костю эти слова заинтересовали: "Кого могло назвать чучелом главное чучело улицы?" он подошёл к воротам, у которых дед Никита как раз произносил ещё одну любезность деду Семёну:

– Спрячься в свою берлогу, отставной козы барабанщик!

– А вот выкуси! Ты сам вот такой дурной!
– получил Абрамов в ответ.