Распутин
Шрифт:
Усердный и ловкий, несмотря на свои большие годы, дед был хорошим рабочим. Его мастерство на ломке камня приобрело ему широкую известность по всему побережью. Он работал всегда как каторжный, урезывал себя во всем, копил гроши, а когда набирал рублей двадцать — тридцать, вдруг заявлял хозяину:
— Ну, теперь уж отпусти меня… Надо идти на соль в Таврию…
— Да помилуй, какая тебе соль, дед? — изумлялся тот. — Жил и живи. Может, ты недоволен чем?
— Нет, барин, покорно благодарю, всем доволен вами, — говорил старик. — Дай вам Бог здоровья, но только мне время идти… Я ведь опять
Хозяин, делать нечего, выдавал расчет. Дед сразу оживал, собирал свой убогий скарб и, дойдя до соседней станицы, начинал пьянствовать глупо и безобразно. Обыкновенно скоро у него, пьяного, крал кто-нибудь его засаленный рыжий кошелек, и дед, поневоле протрезвившись, шел дальше: на соляные промыслы в Крым, на уборку хлебов на плодородной Кубани, на рыбные ловли в донские гирла. Через год или два он снова появлялся на побережье, немного постаревший, все такой же грязный, вшивый, вонючий, все такой же со всеми ласковый, и снова, забившись куда-нибудь в лесную глушь, корчевал деревья, ломал камень, мок на дожде, недопивал, недоедал, отказывал себе в лишнем куске сахара к чаю.
— Вот еще баловство какое… — ворчал он. — Всю жизнь не баловал себя — не привыкать на старости лет ко всяким пустякам…
Евгений Иванович подошел к нему. Заслышав его шаги и треск сухих сучьев под ногами, дед неторопливо поднял свою трясущуюся голову и, узнав гостя, бросил кирку и отер пот.
— Здравствуйте, барин… Что это вы по какой погоде ходите?
— Да вот зашел навестить тебя…
— А, спасибо, спасибо вам… Заходите скорее в мой дворец, а то замочит…
Евгений Иванович, нагнувшись, пролез в сырой, пахнущий дымом и грязью шалаш, который дед сам сплел себе из веток от непогоды. Куча хвороста, брошенного на расквашенную ногами сырую землю, служила деду постелью; в изголовьях ее лежал его грязный дорожный мешок; старая вытертая солдатская шинель служила старику одеялом. Вокруг было тихо — только дождь шелестел в опавшей листве, да внизу неподалеку шумел красавец Дугаб.
Дед уступил гостю обрубок толстой осины, на котором он сидел обыкновенно у огонька, а сам, подбросив в огонь сухих веток, уселся по-турецки на своей постели.
— Что это ты опять ушел от рабочих? — спросил Евгений Иванович. — Вместе работать веселее…
— А ну их к шуту! — махнул дед рукой. — Все ссоры да споры. Тут, по крайности, никто не висит у тебя над душой — отработал свое и спокоен…
И он, махнув опять рукой, — это был его любимый жест — стал осторожно тыкать щепочкой в картошку: не уварилась ли? Но картошка была еще тверда.
И вдруг в горах в хмуром сумраке осеннего вечера разом поднялся какой-то глухой, могучий и ровный рев.
— Это что? — невольно встревожившись, спросил Евгений Иванович.
— А дождь… — спокойно отвечал старик. — Недаром эти столбы по морю-то ходят… Это завсегда к большим дождям. Ишь, как ревет…
Ровный могучий рев стоял и не проходил.
— Это ничего, с той стороны хребта… — пояснил дед. — А только вы, барин, все-таки лучше уходите — неравно перевалит сюда, да ночь по дороге захватит, неловко будет… Хотел я вас картошкой угостить, да, видно, лучше до другого разу…
— Пойдем вместе… — сказал Евгений Иванович. — В поселке и переночуешь… Пойдем…
— Э, нет, барин… Мы народ, ко всему привычный… — отвечал старик. — Как-нибудь перебуду ночь, а завтра все равно кончу полянку, немного уж осталось, возьму расчет и на Туапс подамся… Там, говорят, новую дорогу строют… Надо побывать…
— Так иди хоть к тем рабочим, у них в землянке не течет… — вставая, сказал Евгений Иванович. — Смотри, у тебя и сейчас уже каплет…
— Если будет очень уж мочить, я пройду… — сказал дед, и было ясно, что это говорит он так только, чтоб отвязаться, что никуда он не пойдет. — Идите с Богом, барин… А завтра к вечерку я приду к Каскянкину Павлычу за расчетом. Надо на Туапс подаваться… Идите с Богом, не мешкайте…
Рев в горах разом оборвался. Моросил мелкий упорный дождик. Знакомой черкесской тропой Евгений Иванович быстро зашагал к дому, но не успел он отойти и версты, как вдруг в тяжелом сумраке снова заревело, но на этот раз несравненно ближе. Рев быстро приближался. Деревья под напором сильного вихря пригнулись и тревожно зашумели. И вдруг сразу стало совсем темно, и хлынул такой ливень, о каких и понятия на севере не имеют: падали сверху не капли, даже не струи, падала вода сразу сплошной массой с оглушающим и наводящим на душу ужас ревом. У Евгения Ивановича водой сразу перехватило дыхание, и он, как утопающий, задыхаясь, заметался тоскливо в темноте, пока не наткнулся на какое-то большое дерево. Под деревом дышать было легче. Жуть охватила его в этом холодном ревущем мраке…
Сбоку слышался шум и грохот — то был Дугаб, прелестная горная речушка, в светлых струях которой он не раз любовался игрой пугливой форели и которая теперь в одно мгновение превратилась в грозный бушующий поток, с грохотом кативший огромные камни. Все задыхаясь от дождя, Евгений Иванович бросился вперед к речке и на его счастье сразу же наткнулся на огромную баррикаду, которую в один момент построила речка, натащив в узкое место целую массу деревьев. Он стал торопливо перебираться на ту сторону над клокочущей с ревом водой. У самого берега он сорвался в кипящие холодные волны, но успел ухватиться за поваленный граб и, весь охваченный страхом, выполз на скользкий глинистый берег.
Передохнув минутку, он, нагнувшись от душившего его дождя и то и дело оскользаясь и падая, пошел по дороге. По всем ложбинкам уже неслись к морю бешеные ручьи, все низины превратились в озера, и часто ему приходилось шагать по колено в мутной воде и вязнуть в раскисшей глине. От усталости у него пересохло в груди и в глазах ходили зеленые круги…
И вдруг в темноте сквозь чащу деревьев приветливо засветился огонек. Он остановился, сообразил и — заколебался: это была дачка Софьи Ивановны, которая была так неприятна ему. Но идти дальше было уже не только трудно, но прямо уже опасно, а оставалось не менее двух верст. Ливень продолжался все такой же бешеный, безудержный. Вода кругом поднималась все грознее. И спотыкаясь в невылазной грязи и разрывая одежду и тело о колючки чертова дерева, он подошел в темноте к ярко освещенной дачке. Собака загремела цепью, но, пролаяв два раза, испугалась воющего ливня и спряталась в конуре, вокруг которой воды было уже почти на четверть.