Рассказы провинциального актера

Шурупов Владимир Иванович

Теперь этот опытный и скучный добытчик будет посрамлен!

Он чувствовал что-то вроде опьянения: ты вырастаешь в своих глазах и знаешь, что и в глазах посторонних ты тоже хорош, и поэтому так нужны посторонние глаза и посторонние восторги в этом захватывающем и остром деле — охоте!

А воображение рисовало ему еще более заманчивые ситуации, ох, как легко воображение удваивало, утраивало, удесятеряло его победы и уносило на легких крыльях охотничьей славы!

Егор вернулся уставший, достал из рюкзака некрупную тетерку в

скромном наряде, аккуратно завернутую в папоротниковые листья.

Снисхождение к неудачливости напарника шевелилось в душе Андрея. Он не приставал с расспросами, неторопливо курил — был весом и сдержан.

— А ты в кого шпарил? — спросил Егор.

— В небо! — и Андрей сам засмеялся своей шутке.

— Едем на ту сторону…

— Зачем?

— Там походим.

— Зачем?

— Что же тебе пустым возвращаться? — спросил Егор простодушно.

— А почему нельзя?

— Зачем тогда на охоту ходить?

Как можно небрежнее Андрей откинул край брезента и показал здоровенных петухов. Он хотел видеть Егора ошеломленным, но не увидел и тени изумления.

— Три раза стрелял? — деловито спросил он. — Три.

— Два петуха на три выстрела — нормальная охота.

Ни восторга, ни зависти, ни похвалы. «Нормальная охота» — только и всего. Но не понравилось Андрею, что Егор без надобности снял очки и долго их тер, отвернувшись от него. Показалось москвичу, что не все так просто с Седовым, слышит он, к а к говорит с ним Андрей, но что-то заставляет его быть сдержанным и показывать безразличие к этим атакам, хоть вовсе они ему не безразличны.

— Можно и домой…

По дороге домой, вернее сказать, по воде домой он изложил теорию «правильной охоты» — если ты мазал больше пяти раз, ты не охотник, а агент по сбыту пороха местного охотсоюза.

Напарник слушал внимательно, что-то разонравилось ему в собственной уверенности и браваде, но что, он не мог себе объяснить.

Так начинался в жизни Андрея Рыка первый театральный сезон — окрестности города он изучил лучше, чем подмостки сцены.

Но прошло время, и он узнал иной мир — мир провинциального театра, где мирно уживалась драма с опереттой.

Звонкая, запоминающаяся музыка, яркие костюмы, горящие глаза!

Все кружится, все влюбляются. Все танцуют и поют. Мужчины в черных фраках. Мужчины в голубых фраках. Гусарские ментики, цветастые рубахи цыган!

А женщины?!

Невозможно описать неистовство портных и фантазии актрис.

Тонны кружев, шелка, косметики, корсетов, вееров — личных! — от прабабушек, чудом уцелевших в нашем суматошном веке и кочующих с особыми мерами предосторожности по провинциальным театрам..

Все скользит, порхает в карнавальном представлении и он, Андрей, в самой гуще, жадно впитывающий все впечатления и совершенно не думающий, что завтра утром, да что там утром — ночью! — сапоги выше колена, ватник и старая кепка заменят ему голубой фрак. Вернее, не заменят: он просто и естественно перейдет из одного прекрасного мира в другой — из сочиненного в реальный!

Рассветная тишина вздыхающего леса, крики его пернатых, жесткие разноцветные мшаники, почти прозрачные тростники, огромные валуны, тысячелетиями шлифуемые ветром, снегом, дождем…

Бесчисленные косачиные стаи и свежий медвежий помет. Тогда хватаешься за ружье, меняешь дробовые патроны на пулевые… И поворачиваешь в обратную сторону, чтобы только не встретиться с низкорослым жестоким уральским медведем…

Серебристая змейка взметывается из расселины скалы перед твоим носом, когда ты лезешь, обливаясь потом, на верх увала, и грациозно замирает в угрожающей позе. Она ядовита, смертельно ядовита, и нужно набраться терпения, чтобы отодвинуться от нее на безопасное расстояние, не пугая резкостью движений — даже резкостью дыхания!

Все это — мир, в котором эхо выстрела только подчеркивает тишину и незаселенность огромной земли двуногими владыками…

Всякое проявление жизни — обыкновенное течение жизни! — казалось ему необыкновенным чудом, полным смысла, содержания, взаимосвязанности. Он все открывал заново, отчего и казалась ему жизнь прекрасной.

Он готов был плакать от расслабляющего чувства радости, видя отчеканенные осенью красные листья осин, и был жёсток и точен, как далекий предок, прихватывая ружье к плечу, соревнуясь с природой в скорости, ловкости, выносливости — выживает, царит сильнейший!

Он страдал, видя смятый ком перьев, недавно бывший в мощном, но грациозном полете изощренно красивой птицей!

С завидным аппетитом молодости он пожирал то, что оказывалось под этими перьями, приготовленное женами его новых знакомых. «Дичь лучше всего разделывать руками!» — и от прекрасного петуха оставались тщательно обглоданные кости, сытое довольство и легкие рассказы за столом, как и когда тот был убит…

В этих рассказах обязательно присутствовала роскошная мать-природа, сноровка и удачливость, которые, увы, доступны не всем, а только настоящим мужчинам-охотникам…

В голубом фраке было приятно рассказывать коллегам об общении с суровой природой.

Скатываясь с увалов, было приятно помнить, что после душа будет гримерный цех, костюмеры и изящный, ладно сшитый, а чаще и не совсем ладно, — во всяком случае — нарядный костюм!

Егор Седов не стал для него частью ни того, ни другого мира — только приложением к ним обоим. Егор был зауряден, сер и незаметен. Он раздражал своей старостью душевной, хотя и был старше всего лет на десять.

Главным в неприятии нового знакомца было то, что Андрей пытался понять его, а тот жил тихой невзрачной жизнью, без громких фраз и поступков, не навязываясь, не стараясь удивить и показать себя, словно уже прожил свою жизнь и не нуждается в том, чтобы его понимали и восхищались…