Рассвет на закате
Шрифт:
— Ты права. — Но складка между его бровей не исчезла. — Подлинный Пикассо?
— Конечно. — Она повернулась, взглянула на него и увидела, что он хмурится. — Ты можешь думать о Тони все что угодно, Бент, но копиями он не занимается.
Бентон поводил челюстью из стороны в сторону и задумчиво ответил:
— Хочешь поспорим?
— Бентон, не будь занудой.
— Да почему же я зануда, мой миленький цыпленок? Ты помнишь, я говорил тебе, что, будучи в России, я останавливался у одного парня на даче? И у него там куча живописи, которую он заполучил во время Второй мировой войны?
— Да,
— Никаких «но». Одни факты. Твой Пикассо, детка, висел на стене в ногах моей кровати, и я целых три дня смотрел на него. — Он повернул голову в сторону и прикрыл глаза. — Проверь меня. На спине кошки семь полосок. Правильно? А пятнышко в верхнем углу — это, наверное, драпировка? А прямо слева от его подписи есть три маленьких тонких линии, похожих на… на усы мышонка? — Она не отвечала. Он продолжал: — Правильно?
Ее губы сжались. Она заставила себя ответить:
— Правильно.
Бентон открыл глаза и посмотрел на нее. На ее лице была такая боль, что он почувствовал угрызения совести и сказал:
— О, Элинор, детка, прости. Я идиот. Надо было мне держать мой проклятый язык за зубами.
Она через силу покачала головой, и ее серебристые волосы упали на щеку.
Элинор сдавленно сказала:
— Нет. Не надо. Просто я доверяла Тони. Ему все доверяли. У него великолепная репутация… Я… я просто не понимаю.
Бентон вздохнул и скрипнул зубами:
— Я не ошибся. Мне очень жаль. Но я не ошибся.
— Но почему?
Элинор была так расстроена, так убита. Бентон осторожно сказал:
— Говорят, что каждый человек имеет свою цену.
— Но ведь Тони это совершенно не нужно. Рисковать карьерой из-за какой-то подделки. Бент, это ведь правда: это может его разорить. Я могу разорить его прямо сейчас!
И тут ее осенило. Он заметил это: Элинор отшатнулась, и лицо ее страшно побледнело. Она сдавленно прошептала:
— Господи, так вот в чем дело!
Вот почему она была ему нужна. Вот почему он целыми часами вертелся здесь, пытался подружиться с людьми, которых раньше презирал, вот почему губы его были теплыми, когда он поцеловал ее. Он вошел не с улицы. Тони был здесь и искал картину, когда она пришла. Вот почему он говорил о Пикассо, зная, что она любит Винслоу Хомера [31] . Вот почему он покупает магазин и пытается купить ее.
31
Винслоу Хомер (1836–1910) — выдающийся американский художник, писал картины, где изображал сцены из жизни простого народа на фоне прекрасной природы.
Элинор яростно боролась с гневом и жалостью, глаза ее были закрыты, и она приложила обе руки к разгоряченному лицу.
И тут она услышала голос Бентона, услышала в нем гнев, тяжелую слепую ярость.
Он сказал:
— Что у тебя за чертово кольцо?
Глава 25
Элинор поспешно отдернула руку назад, и этот жест выдал ее вину.
Его глаза горели, словно раскаленные янтарные угли. Рот перекосился в усмешке:
— Это кольцо Мондейна, не так ли?
Надо было
— Да… Но, пожалуйста, с того момента, как ты уехал, случилось столько…
— Я тебе вот что скажу…
— Бентон, послушай…
— Нет, ты послушай, черт возьми! Ты ведь знала, что я не такой, как этот негодяй. И ты знала, что я думаю на его счет.
— Но тебя считали погибшим. И ты даже не представляешь, как все было. Так будь же добрее!
— Добрее, черт возьми?! Но я зол. Ведь ты, наверное, собиралась завалиться с ним в постель?
Кровь отхлынула от лица Элинор, и оно стало похоже на восковое. Она медленно встала на колени, затем поднялась на ноги, запахнув потертую рубашку, чтобы спрятаться от холодного дуновения сквозняка. И убийственно спокойно сказала:
— Я не стану опускаться до ответа на подобные вопросы. Спокойной ночи, Бентон.
Ей было некуда идти, кроме как в торговый зал. Проклятая собака заняла ее кровать, а на кресле она не собиралась устраиваться, в рубашке, которую невозможно застегнуть. Да еще напротив Бентона. Ее уже и так соблазнили сегодня, не хватало только, чтобы ее изнасиловали.
В ее воспаленном мозгу засела мысль о Бентоне, наполовину прикрытом одеялом: его огромное тело опиралось на руку с выпуклыми буграми мускулов, его глаза были похожи на глаза василиска.
Где-то в глубине ее сознания вертелись слова: василиск — огромная легендарная ящерица, взгляд которой смертелен.
Точно.
Ее озябшие босые ноги достигли темного и тихого торгового зала. Уличные фонари далеко впереди, видневшиеся через оконные стекла и сквозь завесу падающего снега, делали комнату похожей на подземелье гномов с длинными застывшими странными тенями. Ноги Элинор коснулись восхитительной мягкости восточного ковра, который лежал в том месте, где его раньше не было. Она споткнулась, схватилась за тростниковый подлокотник плетеного диванчика и, сориентировавшись, уныло подумала: «Это подойдет».
Элинор наощупь нашла сложенный плед, который среди других был уложен на специальной полке, обернула его вокруг себя и вытянулась на холодном сиденье софы, подложив голую руку под голову и подогнув колени, чтобы хоть немного согреться. Ее зубы стучали, она сжала их и заставила себя закрыть глаза. Но не потому, что на них навернулись слезы. Слез не было. Ей было слишком больно, чтобы плакать.
От пледа слегка пахло нафталином, и Элинор чувствовала грубые стежки ткани там, где она касалась ее щеки. Ей до боли захотелось узнать, о чем думала женщина, ткавшая плед сто лет назад. Времена меняются, а женское сердце остается прежним. Век сменяется веком, а причина боли в женской душе по-прежнему зовется: «Мужчина».
«Что же ты сделал, Господи? Я надеюсь, что ты слушаешь. Я не жду, что ты изменишь что-нибудь, потому что я понимаю, что все это — часть твоего плана. Но все-таки ты поступил плохо и мне верится, что тебе немного стыдно и что ты протянешь нам руку помощи, чтобы хотя бы отчасти поправить дело. Но я думаю, что ты не поможешь. В конце концов, ты ведь тоже мужчина».
Из рабочей комнаты не доносилось ни звука, ни шороха. Она отчаянно попыталась заставить себя задуматься над тем, что ждет ее в холодном свете дня.