Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Пересыпкин… Накрывай-ка праздничный стол.
— Есть, есть… только стола-то не имеется. Так что придется в траншее, товарищ гвардии майор.
Беседуя с Рождественским, Симонов стал перечислять потери батальона. Выражение прежней веселости сменилось у Лены сосредоточенной задумчивостью. Она искоса поглядывала на помрачневшее лицо Рождественского; встретив его ответный взор, смутилась и опустила глаза.
— Когда дана была команда, мы без промедления поднялись, — продолжал Симонов. — Петелин наш, как мы и предусматривали, первый со своей группой… Тебе известно, что ему ставилась задача создать у немцев впечатление прорыва обороны и угрозы окружения. Но, вероятно, они следили за ним. Действовал он стремительно, все же в группе у него очень значительные потери. У Бугаева — у того потерь поменьше. Оба, к счастью, живы и здоровы. А вот командира второй роты Савельева, политрука третьей роты Новикова — так тех наповал!.. Убиты еще в первые минуты, когда мы рванулись к окопам противника. Метелев — тот каким-то чудом уцелел. По его роте был очень сильный огонь. Вторую пушку со всем расчетом танком раздавили, паразиты! Так что теперь мы остались без противотанковой артиллерии, комиссар.
Симонов умолк, не спуская глаз с лица Рождественского, — а тому так стало неловко, что он даже поморщился болезненно. «Вторую пушку раздавили танком!.. Но и первую же тоже, хотя Андрей Иванович и не упоминает о ней. Может, тем самым он подчеркивает вину мою? Ведь это я не уберег сорокапятимиллиметровку» — думал комиссар, досадуя на себя и злясь на тот танк, который загнал его в узкую траншейку.
— Но и мы накрошили гитлеровцев! — снова заговорил Симонов несколько веселее. — Ты видел, сколько их осталось на поле? Спасибо артиллеристам. Я о них всегда был наилучшего мнения — спасибо!.. не будь предварительной хорошей артобработки, пожалуй, не встать бы нам в рост.
— Жаль — Савельев, Сережа Новиков погибли, — тихо проговорил Рождественский после длительной паузы, в течение которой он стоял с поникшей головой и думая мучительно, и словно в то же время прислушиваясь к биению своего сердца. — Лучшие, дорогие товарищи!..
Симонову хотелось подтвердить: «Да, комиссар, лучшие, дорогие люди погибли. И не только Савельев и Новиков. Нельзя без жертв на войне, никак нельзя — все чаще приходила ему в голову мысль. — На войне в одно и то же время все может быть: обрадуешься и опечалишься. Причин к последнему хоть отбавляй. А вот к первому бывают они пореже».
В это время Пересыпкин поставил на разостланную газету бутылки вина с иностранной этикеткой и подмигнул Кудрявцевой.
— Трофея, ей-богу! — сообщил он вполголоса, как будто ему опасно было говорить об этом сейчас, когда начальство разговаривает о погибших на поле боя. — Мы ужасно длительно ждали вас, сестрица. По этому случаю теперь вы у нас гостья первого что ни на есть разряда. Кушайте, серьезное дело… А то бы попервости чарку, а?
Лена кивнула на Симонова:
— Сегодня знаменательный день — двадцатилетие Октябрьской революции. А такой праздник встречают в большом кругу друзей.
— А мне бы гречки, — словно про себя молвил Филька Серафимов. — Ни на какие деликатесы не променяю.
— Разрешите, товарищ гвардии майор, в первую роту отчалить? — спросил Серов. — Корни у меня пущены там.
Сдерживая улыбку, Симонов шагнул к Серову.
— Не пойму, как это могли вы пустить корни в неродственной вам среде? В пехотной роте… Н-ну?
— Был моряком, — грустно проговорил Серов, — но давненько…
— Это почетно. Не всякий юноша попадает во флот.
— Но морячком я не родился.
— А кем же?
— Обыкновенно: советским человеком. Родился без тельняшки, с голым пупком. А прошлое кто вспомнит… Эх, товарищ майор, давно же это было.
— В первую роту отпустить вас или пока подождать? — неопределенно проговорил Симонов. — Я, пожалуй, оставлю за собой право подумать. А сейчас — праздник будем встречать. Присыпкин, готово у тебя?
— Готово, да вот — артиллерист гречневой каши просит…
Комиссар и командир спустились в траншейку, и хотя все тотчас стали усаживаться потеснее, им с трудом удалось разместиться.
Симонов поднял бокал.
— За нашу победу, — произнес он. — Велика по своему значению в теперешнем нашем деле — вера! Вера в то, что победа будет за нами… Нелегкая, но она — на нашей стороне!
— За партию! — негромко и твердо сказал Рождественский, задумчиво глядя перед собой. — За нашу великую Родину! И за народ, хороший советский народ!
Ласково глядя на Лену, Симонов подмигнул ей с доброй улыбкой:
— За вами слово, дочка!
Обрадованная общим вниманием, Лена проговорила растерянно:
— Мне не приходилось я не умею, поверьте. Ну, что вы, я — нет… Мне только слушать, бывало, приходилось. Это я могу и люблю, если говорят о хорошем… Оно такое желанное…
— День праздничный, — негромко сказал Серов, — и значит, за радость, Лена.
Переводя дыхание, она произнесла почти шепотом:
— Для меня он вдвойне праздничный. Наши войска теперь пойдут туда, где живет моя мама, в Киев. Ох, как он далеко, этот город, но пойдем!
— Вы, значит, в штабе дивизии были? — спросил Рождественский.
— Да, сразу же туда и попала.
— Не забыли взять в политотделе комсомольский билет?
Лена расстегнула шинель, чтобы достать документы из нагрудного кармана гимнастерки.
— Мой старенький комсомольский билет…
— О! — воскликнул Симонов — У вас я вижу орден Красной Звезды?
— Это комдив вручил… И вам, товарищ капитан, и Рычкову орден. Мне капитан Степанов, начальник разведки, говорил об этом.
— Комиссара и Рычкова поздравлять будем позже, а вас… Теперь уж позвольте, — сказал Симонов и поцеловал Лену, уколов ей щеку жесткими усами.
Явившись в санкпункт, Лена доложила Магуре:
— Товарищ гвардии военврач 3-го ранга, медицинская сестра старший сержант Кудрявцева прибыла для дальнейшего продолжения службы!
— Здравствуйте, Лена!
— Здравствуйте, Тамара Сергеевна!
Они рванулись друг к другу, обнялись. Военфельдшер Шапкин деликатно отвернулся.
— Как я вас ждала, Леночка!
— А я как торопилась, если бы вы знали… Мне так хотелось…