Рассвет Полночи. Херсонида
Шрифт:
468 В Л. Коровин жено книгой А.С. Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» (СПб., 1803), вышедшей незадолго до «Рассвета полночи» и расколовшей литературную общественность на два враждующих стана - «архаистов», ратовавших за «славенский» язык, православную веру и «нравы отечественные», и карамзинистов, основывавшихся на идее прогрессивного развития языка и общества. Это противопоставление, по словам исследователей, «...представало в этот период как неизбежная альтернатива, по отношению к которой невозможно было оставаться нейтральным. Любая литературная позиция так или иначе вписывалась (в сознании эпохи) в эти рамки»76. Бобров был причислен к «архаистам», и не совсем безосновательно, поскольку в «распре о языке» (выражение В.А. Жуковского) успел принять непосредственное участие. В «Предварительных мыслях» к «Херсониде» он, выражая солидарность с Шишковым, сожалел о забвении «коренного, матернего славенского языка», а в ноябре 1805 г. выступил со специальным полемическим сочинением, написанным в жанре диалога в царстве мертвых, - «Происшествие в царстве теней, или судьбина российского языка»77 Поводом к его созданию послужила кончина издателя журнала «Московский Меркурий» П.И. Макарова, чья крайняя позиция в споре о языке, вызывающая галломания и самоуверенная критика книги Шишкова вызывали раздражение в кругу «архаистов». В «Происшествии...» он выведен под маской Галл ору сса. В его 76 Лотман ЮМ., Успенский Б.А. Споры о языке в начале XIX века как факт русской культуры («Происшествие в царстве теней, или судьбина российского языка» - неизвестное сочинение Семена Боброва) // Успенский Б.А. Избранные
Поэзия С.С. Боброва 469 споре с Баяном (олицетворение мужественной, прямолинейной и, пожалуй, незамысловатой старины) судьею выступает Ломоносов. Он осуждает новомодную манеру речи Галлорус- са и сочинения почитаемых им авторов. Однако критических замечаний судьи удостоились не только авторы, в разной степени причастные к созданию «нового слога», но и Державин, и даже сам Бобров. О слоге же В.А. Озерова и Н.М. Карамзина судья отозвался с одобрением, отметив лишь безнравственное содержание стихов из повести «Остров Борнгольм» («Законы осуждают...»). По существу Бобров в «Происшествии...» не присоединился ни к одной из двух противоборствующих партий: показательно само наличие фигуры посредника в споре между Баяном и Галлоруссом. На роль такого посредника Бобров и претендовал, выказывая умеренную поддержку Шишкову и высмеивая крайности «нового слога», осуждаемые самими карамзинистами (деятельность склонного к эпатажу Галло- русса-Макарова среди них не пользовалась безусловным одобрением). Однако даже умеренной поддержки одной партии было достаточно, чтобы другой «Происшествие...» было расценено как очередная вылазка врагов, тем более опасная, что Бобров только что выпустил четырехтомное собрание сочинений и в периодической печати ему расточались похвалы (правда, хвалили поэта в основном за «необыкновенность» его творений, которая с позиций ка- рамзинистского культа «естественности» выглядела сомнительной и становилась удобным объектом критики). Реакция не заставила себя долго ждать. «Одной из особенностей литературной борьбы начала XIX века, - пишет Л.О. Зайонц, - было стремление полемистов превратить противника в своеобразную сатирическую маску. Образам Галлорусса и Варягоросса приписывалось определенное социально-культурное амплуа. В сатирической литературе архаистов оно персонифицировалось в маску "щеголя". Что касается карамзинистской сатиры, то в ней аналогичной по функции "сниженной" маской стал образ поэта-пьяницы,
470 В Л. Коровин творящего в запойном бреду, маска Бибруса»78. Не менее важными компонентами этой маски были низкое происхождение и «семинарская» ученость. Никому эта «маска» так хорошо не подходила, как Боброву. Он происходил из «священнических детей», не раз высказывал свои демократические убеждения, был весьма учен, мрачен и, вероятно, действительно не чужд соответствующему пороку. Его образ сильно способствовал сложению «маски» Бибруса, и не случайно именно он получил это прозвище. По предположению М.Г. Альтшуллера, Бобров сам «подсказал» его своим литературным врагам в переведенной с английского статье «О воспитании младенцев»79. «Карамзинистов, творивших новый литературный миф, меньше всего интересовала житейская сторона вопроса. "Маска" Бибруса, сформировавшись в середине 1800-х годов, прочно закрепляется за Бобровым и благополучно переживает его. Она продолжает существовать независимо от его биографии и даже вопреки ей»80. Речь шла о принципиальных разногласиях карамзинистов и Боброва во взглядах на сущность поэтического творчества, в главном обозначенных еще самим Карамзиным в предисловии ко второй книжке «Аонид»: «Поэзия состоит не в надутом описании ужасных сцен Натуры, но в живости мыслей и чувств. (...) Молодому питомцу Муз лучше изображать в стихах первые впечатления любви, дружбы, нежных красот Природы, нежели разрушение мира, всеобщий пожар Натуры и прочее в сем роде. Не надобно думать, что одни великие предметы могут вос- 78 Зайонц Л.О. «Маска» Бибруса // Ученые записки Тартуского ун-та. Вып. 683. Тарту, 1986. С. 32. 79 «...Кормилица императора Нерона, будучи весьма пристрастна к пьянству, вселила гнусный навык сей и в знатного питомца своего, который напоследок столько известен стал по сему пороку, что народ очень часто, замечая в нем оной, вместо Тиберия Нерона называл его Биберием Мером (Biberius Мего)» {Лицей. 1806. Ч. 3. Кн. 3. С. 86-87). См.: Алътшуллер 1964. С. 243. 80 Зайонц Л.О. «Пьянствующие архаисты» // Новое литературное обозрение. № 21 (1996). С. 231.
Поэзия С.С. Боброва 471 пламенять стихотворца и служить доказательством дарований его: напротив, истинный поэт находит и в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону»81. Намек на Боброва был прозрачен. Однако речь шла не столько о нем, сколько об общих, принципиальных для Карамзина вопросах - о том, что, о чем, а главное, ради чего следует писать. Для него поэзия Боброва неприемлема не в силу каких-то ее несовершенств или «погрешностей» (против «слога», например), а по принципиальным соображениям, поскольку чужда «умеренности» и не укладывается в рамки концепции «прекрасного» как единства «добра», «красоты» и «пользы»82. По замечанию Л.О. Зайонц, «если Карамзин видит в литературе средство преобразования действительности, то для Боброва поэзия - способ ее осмысления»83. Карамзин, однако, имел в виду лишь его ранние «юнги- анские» стихи (другие в 1797 г. едва ли были ему известны) и не стремился лично задеть давнего знакомца. В 1800-х годах, когда Бобров принял участие в спорах о языке, а имя его как автора «Рассвета полночи» и «Тавриды» получило общелитературную известность, противоречие между ним и молодыми карамзинистами обострилось. Самым непримиримым оппонентом выступил К.Н. Батюшков. Именно он в первую очередь «повинен» в создании 81 Аониды, или собрание разных новых стихотворений. Кн.2 . М., 1797. С. V-VIII. 82 О проблеме «возвышенного», о «прекрасном» и «образе творца» в представлении Карамзина см.: Кочеткова Н.Д. Литература русского сентиментализма. СПб., 1994. С. 105-154. С предисловием ко второй книжке «Аонид» ср. также рассуждение Карамзина об оде И.-Г. Гер дера «Бог»: «Тут не бурнопламенное воображение юноши кружится на высотах и сверкает во мраке, подобно ночному метеору, блестящему и в минуту исчезащему: но мысль мудрого мужа, разумом освещаемая, тихо (...) несется ко храму вечной Истины и светлою струею свой путь означает» (Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. М., 1987. С. 72 (Лит. памятники)). 83 Зайонц Л.О. «Пьянствующие архаисты». С. 232.
472 В Л. Коровин той литературной репутации Боброва, которая утвердилась в «арзамасском братстве» и впоследствии послужила главной причиной забвения его поэзии. Роль Батюшкова здесь не случайна. Он расходился с Бобровым буквально по всем пунктам и в теории, и в своей поэтической практике. Так, Батюшков стремился сделать русскую поэзию возможно более «сладкозвучной», с его точки зрения стихи должны были удовлетворять запросам «уха», а стихи Боброва «шероховаты». Батюшков важным достоинством считал «краткость», резко обрушивался на произведения, в которых видел признаки растянутости, осуждал «повторения», а размеры од Боброва (не говоря уже о поэмах) часто достигают 300-400 строк, и при этом он часто повторяет и цитирует сам себя. Батюшков отрицательно относился к белому стиху, а Бобров писал им больше, чем кто-либо другой из поэтов-современников (белый стих в сознании Батюшкова вообще ассоциировался с Бобровым: «Рифм я не знаю на моря и скоро, подобно Боброву, стану писать белыми стихами, умру, и стихи со мной»84). Наконец, Батюшков, хотя и не высказывался об этом в печати, испытывал антипатию к Юнгу, с которым поэзия Боброва ассоциировалась в силу инерции85. Батюшкову, в отличие от позднейших эпиграмматистов, сочинения Боброва были известны не понаслышке: стихи их не раз печатались рядом на страницах «Северного вестника», 84 Письмо к Н.И. Гнедичу, конец ноября 1809 г. {Батюшков К.Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 113). 85 В письме к П. А. Вяземскому от 5 мая 1812 г. он следующим образом охарактеризовал «Ночь
Поэзия С.С. Боброва 413 «Лицея», «Талии» и «Цветника». Вероятно, он был знаком и с «Происшествием в царстве теней», что могло послужить непосредственным импульсом к созданию сатиры «Видение на брегах Леты» (1809). Не случайно имя Боброва упоминается уже в первых его строках: Вчера, Бобровым утомленный, Я спал и видел чудный сон!86 Фантастическая картина массовой гибели литераторов, открывающая сатиру, пародийна по отношению к прероман- тической поэзии «катастроф», в первую очередь - к стихам Боброва, а речь, с которою он выступает перед «адским су- диею», составлена из слов и целых строчек, извлеченных из его стихов (по большей части из «Столетней песни», № 1 и «Шествия скипетроносного Гения Росии...», № 292). «Кто ты?» - «Я - виноносный гений. Поэмы три да сотню од, Где всюду ночь, где всюду тени, Где роща ржуща ружий ржот, Писал с заказу Глазунова Всегда на срок... Что вижу я? Здесь реет между вод ладья, А там, в разрывах черна крова, Урания - душа сих сфер И все титаны ледовиты, Прозрачной мантией покрыты, Слезят!» - Иссякнул изувер От взора грозныя Эгиды. Один отец «Тилемахиды» Слова сии умел понять87. Предметом насмешек становятся плодовитость и ученость автора, обличающие его педантизм и сближающие с 86 Там же. Т. 1. С. 370. 87 Там же. Т. 1. С. 375.
474 ВЛ. Коровин Тредиаковским, не говоря уже о пристрастии к «ночам», «теням» и «темным» по смыслу выражениям. Примерно в одно время с сатирой Батюшков сочинил и эпиграмму на Боброва, где впервые прозвучало прозвище «Бибрис». Она появилась в «Цветнике» за 1809 г. (Ч. 3. № 9. С. 372): Как трудно Бибрусу со славою ужиться! Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться! Через год, уже после смерти Боброва, Батюшков перепечатает эту эпиграмму в «Вестнике Европы» среди других своих мелких стихотворений (1810. Т. 51. № 10. С. 127) и сочинит еще одну, оставшуюся в свое время неопубликованной: Я вижу тень Боброва! Она передо мной, Нагая, без покрова, С заразой и чумой Сугубым вздором дышет И на скрижалях пишет Бессмертные стихи, Которые в мехи Бог ветров собирает И в воздух выпускает На гибель для певцов; Им дышет граф Хвостов, Шихматов оным дышет И друг твой, если пишет Без мыслей кучу слов88. Здесь пародируются стихи покойного Боброва с устрашающими явлениями «теней». Его образу придан инфернальный характер. Показательно, что «бессмертные стихи» Боброва - «сугубый вздор», вздор в высшей степени, а сочинения Хвостова, Ширинского-Шихматова и неудачи самого Батюшкова - лишь его частные проявления. Для Батюшкова Бобров, может быть, самое одиозное явление в современ- 88 Там же. Т. 2. С. 132.
Поэзия С.С. Боброва 475 ной поэзии, к тому же не лишенное некоторой выразительности, и потому он столь настойчиво к нему возвращается. «Антибобровские» выступления юного князя П.А. Вяземского, в отличие от батюшковских, были продиктованы интересами защищаемой им литературной «партии», а не принципиальными соображениями. В оставшихся неопубликованными в свое время «Запросах господину Василию Жуковскому от современников и потомков» (1810) Вяземский выговаривал ему за перепечатанный в «Собрании русских стихотворений» единственный опус Боброва: «По какому непонятному капризу не хотели вы нам показать лучшего нашего перевода из Горация, то есть оды к Венере Востоко- ва, а напечатали уродливейший, то есть Боброва "О ты, Бландузский ключ кипящий"?»89. Замечательно, что здесь Бобров противопоставлен Востокову, может быть, самому близкому из современных ему поэтов, в целом карамзинистами не слишком одобряемому. По отношению к Востокову Вяземский демонстрирует относительную широту и самостоятельность своих воззрений, а по отношению к Боброву, уже заклейменному Батюшковым, выступает как представитель определенной литературной группировки. Противников не смягчила даже смерть Боброва. В «Вестнике Европы», редактором которого тогда был Жуковский, вышел некролог, а сразу вслед за ним были напечатаны три эпиграммы Вяземского: «Объявление» («Разыгрывать на днях новейшу драму станут...»), «Быль в преисподней» и «К портрету Бибриса»90. Две из них прямо посвящены Боброву: Быль в преисподней «Кто там стучится в дверь?
– Воскликнул Сатана.
– Мне недосуг теперь!» - «Се я, певец ночей, шахматно-пегий гений, Бибрис! Меня занес к вам в полночь ветр осенний, 89 Вяземский П.Л. Поли. собр. соч. СПб., 1878. Т. 1. С. 1. 90 Вестник Европы. 1810. Т. 51. № 11. С. 247-248.
476 В Л. Коровин Погреться дайте мне, слезит дождь в уши мне!» - «Что врешь ты за сумбур? Кто ты? Тебя не знают!» - «Ага! Здесь, видно, так, как и на той стране, - Покойник говорит, - меня не понимают». К портрету Бибриса Нет спора, что Бибрис богов языком пел; Из смертных бо никто его не разумел. Адресат эпиграмм устанавливался безошибочно. М.И.Невзоров, например, специально заметил: «Исковерканное имя, название Певца Ночей (...) тотчас заставили меня думать, что эти две эпиграммы написаны на счет г. Боброва. Не я один, а и другие читавшие их то же думают; а г. Сочинитель может быть и радуется, что угадывают, на кого он целит»91. «Быль в преисподней» - вольное переложение шестистишия Вольтера «Qui frappel`a?
– dit Lucifer...». Вторая эпиграмма - оригинальная. Она явилась програмным выступлением, приобрела широкую известность и впоследствии пере- печатывалась под заглавием «К портрету выспреннего поэта»92. Однако в этих эпиграммах Вяземский в большей мере опирался не на сами сочинения Боброва, а на «критику»: прозвище «Бибрис» первым применил к Боброву Батюшков почти за год до Вяземского; эпитет «шахматно-пегий» позаимствован из статьи И.Т. Александровского, где он отмечен как неудачный (в «Херсониде» в описании «аспида» сложного прилагательного нет: «И выставляет пестру спину / И шахматное пего чрево»); глагол «слезит» уже был найден 91 Невзоров 1810. С. 63-64. 92 См.: Вяземский П.А. Стихотворения. Изд. 3-е. Л., 1986. С. 55 и 442. Ср. употребление слова «выспренний» у Карамзина, который на вопрос Гердера, кого он предпочитает из немецких поэтов, прореагировал так: «Клопштока, отвечал я, запинаясь, почитаю самым выспренним» (Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 72).
Поэзия С.С. Боброва All и употреблен Батюшковым как характерный для Боброва; «языком богов» называл поэзию Боброва Мартынов; слова «сумбур», «сумбуротворец», «певец ночей» к 1810 г. стали общим местом в отзывах о Боброве (Жихарев, Батюшков), а «гений» и «полночь» - излюбленные им слова, имеющиеся в заглавии его собрания сочинений и также уже использованные Батюшковым в «Видении на брегах Леты». Вяземский явился глашатаем общего мнения карамзинистов. Он целиком опирается на предшествующих критиков Боброва, главным образом - на Батюшкова. Может быть, не был так уж несправедлив Невзоров, когда раздраженно писал: «Г. Сочинитель сих эпиграмм истощает остроту своего разума на счет покойника, которого он видно не знал ни лично, ни сочинений его порядочно не читал; ибо, читавши все сочинения г. Боброва с некоторым только вниманием и имевши только общий смысл, невозможно об нем так отзываться»93. Жуковский прислал номер «Друга юношества» со статьей Невзорова Вяземскому94, и тот, задетый, как можно догадываться, упреком в неосновательности, тогда же пишет «Письмо к издателю о поэте Боброве»95. «Издатель» - это, видимо, Невзоров, который считал, что оправдать поэта должны его сочинения, и после краткой похвальной преамбулы поместил подборку стихотворений из «Рассвета полночи». Так же поступает и Вяземский. У него «несколько литераторов, которые проводили весь вечер в чтении, в пении и в разных забавах», узнают о смерти Боброва и решают немедленно пить «за его славу» и читать поочередно лучшие, по мнению каждого, из «стихов, взятых из песнопений полночного Пиндара». Далее с минимальным шутливым комментарием 93 Невзоров 1810. С. 64-65. 94 Жуковский - Вяземскому, 3 июля 1810: «Обнимаю тебя дружески, а чтобы повеселить твою душу, посылаю тебе № "Друга юношества", в котором ругают тебя нещадно и меня тут же за эпиграммы на Боброва» («Арзамас». Сборник / Под общ. ред. В.Э. Вацуро и А.Л. Осповата. М., 1994. Кн. 1. С. 157). 95 См.: Там же. Кн. 1. С. 153-156.