Разгон
Шрифт:
Кучмиенко сориентировался, что ему лучше не вмешиваться в эту побочную, так сказать, перепалку, поэтому быстренько просунулся на свое место и стал молча ухаживать за Анастасией.
Зато танцовщик расцвел.
– Не прибедняйся, - каким-то измененным голосом, пренебрежительно обратился он к Юрию, - лучше налей своему соседу.
– А если не налью?
– спросил Юрий.
– Тогда я не раскрою тебе одну тайну.
– Какую же?
– А ту, - с пьяной серьезностью промолвил сосед, - что ты диктатор жизни.
– Ого!
– обрадованно закричал Юрий, пододвигая соседу полную рюмку, но не забывая и себя.
– Это интересно, пожалуй, даже для Совинского, хотя он всегда был за демократию, то есть за всеобщее равенство, включая
– Юка, не мели ерунды!
– строго крикнула Людмила.
– А я не мелю, она сама мелется. Так как же ты объяснишь, "замечательный", о моей диктатуре?
– Ну, читал про научно-техническую революцию? Все читали... А революция - что?
– С точки зрения танцора?
– подмигнул Юрий.
– А танцор тоже человек. Теперь же власть захватили кибернетики и электронщики.
– И кибернетики - люди, - напомнил Юрий.
Кучмиенко снова не стерпел.
– Позвольте, позвольте, молодые люди! Насколько мне известно, в нашей стране власть в руках народа, в руках рабочего класса.
– А я тоже рабочий класс, - пьяно усмехаясь, нагнулся к нему танцор, записанный, правда, не то инженером, не то конструктором. А работаю ногами, сто потов с меня стекает. Но власть не у меня, а у кибернетиков. Потому что научно-техническая революция. Это вам каждая собака объяснит...
– Ну, знаете, - Кучмиенко брезгливо отшатнулся от пьяного дыхания танцовщика, осуждающе поглядел на Людмилу, на Юрия: как они могут принимать такого?
Но Юрию нравилось раздражать отца.
– А если культурная революция, - допытывался он у соседа, - тогда как власть переходит к танцорам?
– Все может быть. И тогда я...
– И тогда мы не станем ждать, пока ты дорвешься до власти, потому как ты и так уже дозрел, чтобы топать отсюда, пока тепленький, - вставая и вытаскивая из-за стола соседа, засмеялся Юрий.
– Мы же соседи, - попытался защищаться тот, - мы же... Ты что? Разве можно?..
– Можно, можно, мы люди свои!
Юрий тихонько вывел соседа, запер за ним дверь, вернулся за стол, сел, спросил всех довольно мирно:
– Может, выпьем за научно-техническую революцию?
– Никогда не думал, что мы так дурно тебя воспитали, - вздохнул Кучмиенко.
– Если бы жива была твоя мать, ты бы заново убил ее своим поведением...
– А Люка считает, что я перевоспитанный, вот только образованности маловато. Я даже пробовал посещать лекции академика Карналя для сотрудников. Безнадежное дело. Не поймешь и не запомнишь! Вот послушайте: "Интерпретация отличается от трансляции принципиально только тем, что в процессе трансляции результат превращения выходной программы фиксируется в памяти рабочей программы, а в процессе интерпретации выходной программы результаты ее превращения в памяти фиксируются по частям не дольше, чем это необходимо для их текущего использования в данном цикле".
Кучмиенко вздохнул. Снова ему приходилось - уже к который раз за сегодняшний вечер - спасать ситуацию. Все-таки молодежь нынешняя не способна ни на что. Просто возмутительно!
– Современная молодежь, - сказал он с важностью, - я считаю, травмирована не так образованием, как самой идеей образования, особенно же высшего. Вы знаете, что у нас уже для инженеров с высшим образованием нет инженерных должностей? Мы ставим их на должности техников, поскольку техник у нас как таковой исчез почти совсем, а если он и есть, то это ни то ни се. Кстати, и инженер на должности техника не оправдывает своего высшего образования. Тогда зачем же нам сотни институтов и вообще это поветрие на науку? Практики нужно больше, житейских профессий.
– А разве нельзя иметь житейскую профессию и высшее образование? полюбопытствовал Совинский.
– Одно другому не мешает, как мне кажется.
– Ты уже, наверное, добиваешь вечерний?
– кольнул его Юрий.
– Еще нет, но думка такая
– А ты слышал, что тот, кто много думает, мало работает, а кто мною работает - тот мало думает?
Людмила подвинула Юрию чашку с крепким чаем.
– Выпей чаю, а то ты сегодня весь вечер говоришь глупости.
– А я дразню Ивана. Он пришел, чтобы подразнить меня, а я отплачиваю ему тем же. Бог всегда держал в своем штате черта, чтобы на его фоне выглядеть по возможности приличнее. Спроси у моего отца! Он тебе объяснит, что такое приличие. Иван тоже хочет быть богом. Он собирается критиковать нас на республиканском совещании. Не меня, а моего тестя академика Карналя. Что остается такому маленькому чертику, как я? Смеяться, как Ивановому гомеопату с роскошной бородой.
Кучмиенко неудобно было возмущаться за себя, он возмутился за гомеопата.
– Не следует так пренебрежительно отзываться о незнакомом тебе человеке. Тот гомеопат, может, давно уже умер.
– Гомеопаты не умирают. Они смеются и потрясают роскошными бородами, заявил Юрий и огляделся.
– Не слышу ни смеха, ни аплодисментов.
– Юка, ты всем надоел, разве не замечаешь? И чай твой холодный! Тебе не помешало бы выпить чаю, - Людмила убрала чашку с остывшим чаем, подставила Юрию другую.
– Когда один индивидуум за определенный отрезок времени выбрасывает слишком много слов, происходит их девальвация. Слова теряют свое значение. Они умирают, и в воздухе летают только тени слов. Как ты говоришь, так называемые слова.
Юрий с наигранным испугом отшатнулся от Людмилы.
– Люка, ты меня критикуешь! Ты поучаешь меня, читаешь мне мораль! А где же наша так называемая любовь, дружба, взаимопонимание? Все читают мне сегодня мораль: ты, Иван, отец, даже прекрасная Анастасия! Что я могу вам ответить и могу ли ответить вообще? Я лучше предложу общий танец.
Он побежал к магнитофону, долго выбирал кассету, поставил, запустил, спокойная музыка заполнила комнаты, выплыла через балкон наружу, наверное, мягко легла где-то на воду залива.
– Танцуем!
– закричал Юрий.
– Люка, руку! "И весна наступает звеня, потому что ты любишь меня!.."
6
Кучмиенко остался без пары. После попытки высмеять, уничтожить его словесно, прямо или косвенно, молодые люди обратились к способу безотказному: просто не замечать. Вот они танцуют, перешептываются, переговариваются, переглядываются, будто одни на всем белом свете и никого больше нет, ни поблизости, ни вообще, и он, солидный, уважаемый, авторитетный, всем известный Кучмиенко, неожиданно для самого себя оказывается в роли какого-то чучела, мертвого каркаса, обтянутого серым в клеточку костюмом, кричи - не услышат, зови - не отзовутся, проси - не обратят внимания, кайся - отвернутся презрительно. Да, собственно, в чем он должен каяться? Жизнь прожил большую и славную - был последним, а держался среди первых. Думал всегда лишь о масштабном, о государственном, о великом, мелочи отгонял от себя, как комаров или мух. Но вот человек очутился в положении несколько неприятном. Беспарный. Число непарное. Какой-нибудь примитивный математик утешался бы тем, что стал бы переживать в мыслях старые, еще от древних греков известные теории о конструировании многоугольников с непарным количеством сторон. Числа Ферма, формула Гаусса... Зачем ему еще засорять себе мозг этим черствым академиком? Он привык к глобальным масштабам, к иностранным делегациям, высоким визитам, всех принимал, водил, показывал. Все сделал он! Даже академика Карналя сделал он, потому что, пока того должны были избирать академиком, он, Кучмиенко, сидел среди одряхлевших ученых и развлекал их анекдотами. Старцы смеялись, даже предлагали Кучмиенко баллотироваться в члены-корреспонденты по отделу анекдотов в Институте фольклора и этнографии. Он скромно заметил, что посвятил свою жизнь точным наукам, а если бы ударился в фольклор, то, может, и впрямь организовал бы отдел анекдотов и одесских шуточек! А что?