Республика - победительница
Шрифт:
Идет человек, идет себе по этому районищу, от смеха давится, когда видит эту колоннаду а-ля древний Рим, ибо тут же ему де Кюстин [51] вспоминается, и что он про Петербург писал. Что это не здесь, не на эту землю, не на эту историю, не на этот народ, ибо только народ способен из самого себя способен национально идиота из себя сотворить, когда сам себе нечто подобное возводит. Что выглядит эффектно, но соответствует как корове седло. Потому что такова и есть наша нуворишеская и вульгарная великодержавность. Манифестация ее напоминает то, как нувориш деньгами своими хвастает и прикуривает сигары долларами.
51
Кюстин – (Custine) Астольф де (1790-1857), маркиз, французский литератор, монархист. По приглашению императора Николая I посетил Россию. В книге "Россия в 1839" (т. 1-4, 1843; много переизданий в Европе) - восприятие России как страны "варваров" и рабов, всеобщего страха и "бюрократической тирании", книга вызвала поток официозных опровержений. Отношение к ней русской интеллигенции было разноречивым.
– Советский Энциклопедический Словарь
И парадокс заключается еще и в то, что Район Маршала Пилсудского, весь этот РМП – ничего польского в себе ни капельки не имеет. Ну да, не имеет, нет ее, ибо почему оно тут должно быть, что должно быть, если польскость эта, возможно, и пространство, только к пространству этому слишком легкое отношение, семимильными, а не простыми шагами. Это только какое-то легкое касание этого пространства – не тяжкий шаг! Это что ж, улан толстый? Гусар полноватый, пускай и крылатый? Сармат пузатый, товарищ по оружию грузноватый – но легко, на коняшке, через степь, через равнину! А его, то есть наша, архитектура – что? Деревянная усадьба, хотя и на каменном фундаменте! Легкая! Соломенная крыша мужицкой хаты! Легкая! Даже Вавель какой-то такой, не приземистый, тоже не тяжкий, как раз затем, чтобы был, и только лишь затем, что все другие имеют замчища национальные, хранилища памяти народной – так что и нам иметь следует. Так ведь Вавель и не тяжелый, легкий-легусенький. А тут все эти колоды фашистские, эти мегалиты сталинские, тот последний и мстительный дух побитого и убитого Гитлера.
Польша, раз уж мы тут в польский дух играемся и остаемся при нем – это, все-таки, конь, а не конюшня, это – все-таки – структура, опирающаяся на чем-то неуловимом – на соседях, на системе дворов-усадеб, неопределенной такой, соединенной не дорогами, не шоссе – но соседскими симпатиями и антипатиями, на том, что, пан, мол, уважаемый, пан дорогусенький, именно на этой уважаемости, на этой помещичизне – а не на насаждении на земле, этой вот земле подобных мегаблоков окаменевшего дерьма, потому что эта земля подобных не вынесет.
Лично для меня весь этот район – не Варшава.
После ухода Стефана Старжиньского на главный пост в сандомирском воеводстве новым президентом Варшавы стал ее предыдущий вице-президент и сотрудник Старжиньского, Юлиан Кульский. Кульский продолжал реализацию планов предшественника. И делал все, чтобы с ним сравниться. Потому что Старжиньского, когда он уходил на должность сандомирского воеводы, варшавяне провожали более эмоционально, чем Веняву, когда тот отправлялся на дипломатический пост в Рим. Ведь Старжиньский для Варшавы был символом золотого века. Стефан Вехецкий, он же Вех, варшавский фельетонист и хроникер, описывающий плебейскую, уличную культуру столицы, писал, что Старжиньский желает "лишить его хлеба". Ибо о чем, - плакался Вех, - придется писать, когда весь город будет порядочным образом устроен. Драматизировал, что его герои – варшавские плуты, комбинаторы, мелкие преступники и бездельники, смазывающие волосы не бриллиантином, а смальцем – никак не смогут функционировать на "вымощенной Зомбковской улице".
И действительно, управлялась Варшава как следует. И у нее были амбиции. Пускай скажут об этом хотя бы то, что при Старжиньском они уменьшались, а не росли. "Тарифы, - вспоминал президент в Развитии столицы, - был снижен с 25 грошей до 20, и это не считая специальных скидок". А по столице – вспоминаем – ездило все больше автобусов, то есть расходы на общественный транспорт росли, и эти возрастающие расходы на транспорт в нашей действительности были обоснованием роста цен на билеты. Помимо чисто польских моделей, Варшава заказывала много транспортных средств зарубежного производства, в основном, "шевроле". Чтобы было еще приятнее, была снижена оплата за пользование общественными туалетами, причем, на половину, с 20 грошей до 10. Ну а "оплата за пользование писсуарами", - сообщал президент, - была полностью отменена".
Кульский, планка для которого была подвешена очень высоко, за работу взялся энергично. Модернизацию Варшавы он начал с обеспечения сообщения.
"Самой большой из коммуникационных сложностей Варшавы, - перед войной в Развитии столицы писал Старжиньский, - является то, что ее развитие основано на слишком узких улицах Краковское Предместье, Новый Свет и ул. Маршалковская". Потому, уже при Кульском, главной коммуникационной осью, пересекающей последовательность "Иерусалимские Аллеи – Третьего Мая – Вашингтона" стал проспект Независимости. В Жолибож пробили путепровод, расширяя Бонифратерскую. Строились новые виадуки, в том числе и те, что предлагались еще Старжиньским – на улицах Радзыминьской, Бема, Млынарской и Земовита.
С целью разнообразить монотонный, плоский характер города, новый президент Юлиан Кульский (в соответствии с планами, вычерченными еще предшественником) попытался использовать береговой откос Вислы, который считался "необыкновенно ценным естественным урбанистическим элементом Варшавы". "Это возвышение, - писал Старжиньский в Развитии столицы, - наряду с прекраснейшей водной гладью царицы рек наших, Вислы, это наиболее дорогие ценности в пластическом формировании города".
Чтобы использовать эти – как определил президент – "ценности", по краю откоса проложили новую улицу, вид с которой протирался "далеко на восток, за реку, пробуждая в гражданине, по причине возможности поглядеть далеко-далеко за город, чувство величия и силы (…). С другой же стороны улица (…) обсаженная деревьями и ухоженная, всегда будет представлять собой эстетический элемент в городе, позволяя горожанину почувствовать красоту волнистости территории, чего нам так не хватает не только в Варшаве, но и в округе".
Что касается самой Вислы, Старжиньский понимал необходимость регулирования ее берегов, но пока что, как он сам писал: "Висла меняет свое течение и направление, и остается такой же капризной, словно бы через пустыню, а не через Столицу текла". К регулируемой Висле город стал разворачиваться "лицом". Начали прокладываться прибрежные бульвары, "чтобы реку в городе ухватить гранитными берегами", и "прибрежные артерии". Был предпринят "ряд работ на Гданьской набережной", цель которых заключалась в том, чтобы "во всей красоте показать нам чудесный силуэт Старого Города". В широком масштабе планировалось возвращение к жизни исторических памятников.
Неподалеку от того места, в котором в реальной истории высился Дворец Культуры и Науки (разрушающий – по мнению многих – урбанистический уклад Варшавы), появилось нечто, не сравнимое, правда, с гигантизмом Дворца, но особенно уютным тоже не было. Речь идет о Центральном (Главном) Вокзале, громадная глыба которого, стоящая у обширной привокзальной площади на месте нынешней станции "Варшава-Центр" (неподалеку от пересечения Иерусалимских Аллей с улицей Маршалковской) доминировала во всем центре города. Вокзал был обдуман как визитная карточка Варшавы, и в то же самое время – как манифестация могущества польского государства, здесь имелось множество аллегорических рисунков и барельефов на стенах, в том числе – монументальное изображение богини Полонии.