Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре

Дубин Борис Владимирович

Если понятие «интеллектуал», которое мы обсуждаем, и в самом деле специфично для Франции, то причина этому кроется, скорее всего, в характере французской политической жизни со времен революции 1789 года. Франция как политическое общество на протяжении двух последних веков была лишена прочного общественного консенсуса — и не только по ряду политических проблем, но также и в том, каким должно быть само управление страной. Поразительно, сколько формаций сменилось во Франции с 1789 года: пять республик разного рода, две различные монархии, две бонапартистские империи, фашистский режим. Более того, в 1905 году правительство Третьей республики, словно бы претворяя в жизнь ценности и задачи Вольтера, разделило церковь и государство, и значение религии в жизни французов пошло на убыль. Пытаясь объяснить необычное влияние интеллектуалов во Франции, Пьер Нора предположил, что «между духовной властью и религиозной властью есть два различия: с одной стороны, исчезновение неизменной конечной точки — Бога христианской теологии, с другой стороны — отсутствие однородности в социальном теле, которое служит оболочкой светскому духу» [514] . Именно в пустое пространство, возникшее из-за отсутствия политического и социального консенсуса и руководства, а также из-за упадка

религии (метафорической «смерти Бога»), интеллектуал и вступил как пророк, вождь и учитель. Он не просто выступал от имени тех, кто не мог сам говорить за себя; он выступал от имени каждого, перекрывая беспорядочный гул мнений, резюмируя, анализируя, морализируя, освещая путь. Он(а) был(а) новым епископом или папой, чей авторитет во многих случаях подтверждался ученой степенью по философии (agr'egation), как у Симоны де Бовуар и Сартра. За таким прелатом тянулась обширная свита «приходских священников» — преподавателей лицеев, также имевших степень по философии. Насколько серьезно французы воспринимают своих «философов», своих интеллектуалов, великих и малых? Вопросы к государственному университетскому экзамену по философии до сих пор публикуются в газете «Монд»!

514

Nora Pierre.About Intellectuals // Jenkins Jeremy, Ed. Intellectuals in Twentieth-Century France, 1993. P. 194.

С приближением нового тысячелетия в академических кругах участились разговоры о концах и началах, о границах и переходах. Ключевой темой довольно значительных дискуссий во Франции на протяжении последних тридцати лет был конец (или, драматичнее, смерть) этого особенного существа, интеллектуала. В 1980 году Пьер Нора в весьма едких выражениях объявил о распаде и прекращении власти великих мыслителей; по его мнению, дни интеллектуалов-оракулов были сочтены. (Как раз в 1980 г. умерли Сартр и Ролан Барт. Жак Лакан умер в 1981 г., Раймон Арон в 1983-м, Мишель Фуко в 1984-м, Симона де Бовуар в 1986-м. Ярчайшие светочи двух интеллектуальных поколений в прямом смысле слова отжили свое.) По словам Нора,

под прикрытием критическойфункции царит политическая безответственность интеллектуалов. Под прикрытием научнойфункции процветают халатность и демагогия. Под прикрытием педагогическойфункции вовсю насаждается безграмотность. Под прикрытием моральнойфункции безнаказанно подрывается доверие. Под прикрытием коммуникативнойфункции нас засасывает трясина попугайского солипсизма. Под прикрытием революционнойфункции обретается умственная косность. Функции-фикции [515] .

515

Nora Pierre.Que peuvent les intellectuels? // Le D'ebat. 1980. March. 1/18. P. 18.

Четыре года назад, в двенадцатую годовщину своего журнала Le D'ebat, первый выпуск которого и содержал вышеприведенное заявление, Нора опубликовал еще одну статью — «Прощай, интеллектуал?» («Adieu aux intellectuels?»). Третья утраченная иллюзия: Интеллектуал умер, да здравствует интеллектуал!

Причины и основания? Я уже упоминал о воздействии постмодернизма. Великие нарративы больше не пользуются уважением; широта воззрений и нравственный идеализм уступили место частным «знаниям»; на смену универсализирующему интеллектуалу пришел техник, специалист, ученый, университетский профессор. И не один наблюдатель подмечает и сетует, что во французской системе высшего образования сегодня заметен не просто гуманитарный уклон, но уклон к гуманитарным наукам,отказ от рефлексии ради метода и технологии.

Более того, критическая теория, известная во Франции как pens'ee 68(«мысль 1968 года»), расцвела вослед «краху» революционных дней мая-июня 1968 года. Корнелиус Касториадис подметил, что нервом интеллектуальных течений после 1968 года стали поражение и утрата иллюзий — и в осмыслении прошлого, и как часть политического опыта [516] . В этом отношении симптоматична работа Алена Финкелькраута «Побежденная мысль». Финкелькраут — молодой философ, удрученный двойным действием общества потребления и постмодернизма. В то время как индустрия досуга и современные технологии превращают великие произведения искусства в безделицы, пишет он, популярная культура придает рок-звездам статус гуру, уравнивает ценности и делает их относительными, демонстративно пользуется невербальными средствами выражения и лишает интеллектуалов права голоса, обвиняя их в элитарности. Финкелькраут заключает, что интеллектуальная жизнь сошла на нет, а место вердиктов, выносимых интеллектуалами, заняли проблематизации: проблематизация оценочных суждений, человеческой трансценденции, рационального различения. Эгоизм стали принимать за независимость, идеал освобождения индивидуума в рамках сообщества забыт, а мысль потеснили фанатики и зомби. При столкновении с этим варварством Финкелькраут ощущает неадекватность освободительной политики и оплакивает судьбу интеллектуалов, ныне утративших легитимность, будь то легитимирующее повествование или система моральных ориентиров [517] .

516

Starr Peter.Logics of Failed Revolt: French Theory after May ’68. Stanford: Stanford University Press, 1995 P. 21–22.

517

Finkielkraul Alain.La D'efaite de la pens'ee. Paris: Gallimard, 1987.

Более оптимистическая вариация на тему смерти интеллектуала связана с понятием «конца истории», предложенным Френсисом Фукуямой. Если считать, что великие интеллектуалы всегда вовлечены в великие битвы и гордятся своей оппозиционностью, то их исчезновение и смерть — одно из «благих» последствий 1989 года. Мы победили! Когда пала советская власть, историк Франсуа Фюре, сам бывший марксист, объявил: «Революция окончена!» — очевидно, подразумевая, что он более не находит в мире ни одного крупного идеологического противостояния, при котором мог бы быть востребован интеллектуал. Историческая диалектика каким-то образом завершила сама себя.

Возможно, вернее было бы предположить, что процесс глобализации усиливает ощущение триумфа западных, и в особенности американских, ценностей в мире, а тенденция к унификации культуры обостряет в интеллектуалах чувство собственного бессилия. Многие французские газеты в последнее время сетуют не только на засилье рок-звезд, но также на переизбыток масс-медиа и возвышение журналистов. Эти сетования сопровождаются осознанием того, что культурное влияние Франции в мире заметно ослабло. Одним из главных последствий глобализации стало вытеснение политики экономикой. Кому нужен интеллектуал в свете экономического кризиса, инфляции и роста безработицы после 1973 года? И кому нужен интеллектуал, когда главными заботами общества становятся процветание, более выгодное трудоустройство, потребление и технологический прогресс? Интеллектуала просто некому слушать!

Одна исследовательница описывает современный интеллектуальный ландшафт Франции как пустыню без страстей и принципов и продолжает: «пугающая пустота современного политического и интеллектуального дискурса» — следствие всеобщего сосредоточения на экономических проблемах и отсутствия ясной и вдохновляющей идеологической альтернативы [518] . Другие исследователи, характеризовавшие интеллектуальную жизнь Франции в последние два десятилетия, использовали такие слова, как «неуверенность», «смятение», «диссонанс»; звучало также слово «вялость». Даже публикация в 1997 году книги американца Алана Сокала и бельгийца Жана Брикмона, которые обвинили французских интеллектуалов в поверхностной эрудированности и чрезмерном самомнении и без обиняков назвали их шарлатанами и самозванцами, вызвала во Франции лишь слабую волну протеста. Возможно, интеллектуал-небожитель растратил весь свой капитал. Да и великий нарратив Просвещения и революционной традиции, вероятно, утратил былое влияние, также как гегелевско-марксистский историзм. Но я, рассказывающий эту историю, — североамериканец, а мы, в отличие от французов с их романами и фильмами, любим рассказывать истории со счастливым концом. И эту историю мне хотелось бы завершить на оптимистической ноте. Я склонен считать, что перед французами и их политическими и интеллектуальными лидерами сегодня открываются новые заманчивые горизонты. Больше столетия назад Франсуа Амьель написал: «Французы неизменно ставят школы мысли, формулы, конвенции, априорные суждения, абстракции и искусственные построения выше действительности; они предпочитают ясность истине, слова вещам…» [519] . Быть может, в первые годы нового века, перед лицом утраченных иллюзий, французы смогут и захотят изменить этому обыкновению. Прежние эсхатологические модели представления о будущем, основанные на интерпретации прошлого, — будущее как реставрация, или прогресс, или революция — уже устарели. Французам следует переосмыслить взаимоотношения прошлого, настоящего и будущего, отказавшись от привычных предпосылок.

518

Dunn Susan.Sister Revolutions: French Lightning, American Light. New York: Faber and Faber, 1999. P. 200–201.

519

Zeldin Theodore.France, 1848–1945: Intellect and Pride. Oxford: Oxford University Press, 1980. P. 205.

Жак Рансьер, профессор философии в университете Париж VIII, недавно заявил, что «всякий или всякая, кто видит себя в роли интеллектуала оракула, неизбежно заплатит за это ослаблением способности наблюдать и мыслить» [520] . Быть может, когда французы освободятся от тирании интеллектуалов, их поклонение разуму примет новые, более творческие, осмысленные и практические формы. Быть может, политические лидеры Франции, настороженные возросшим авторитетом ультраправых сил во всей Европе, осознают, что демократия — не детерминированный результат исторической диалектики, но продукт творческого и прагматического усилия; что их задача и обязанность заключается не в порождении великих идей, а в упорной работе по выработке демократических моделей поведения во все более полиэтничном обществе. Некоторые уроки постмодернизма, с его вниманием к инаковости и к различию, могли бы помочь в воспитании таких достоинств, как открытость и терпимость. Быть может, смерть великого интеллектуала позволит Франции в конце концов осуществить мечту революционеров 1789 года и стать демократическим сообществом полноценных граждан, способных к самостоятельному мышлению.

520

Grandeur ou d'ecadence des intellectuels francais? // Le Monde. 2000. 15 d`ecembre.

Юджин (штат Орегон) Перевод с английского М. Сухотиной

Дина Хапаева

После интеллектуалов [*]

«Интеллектуал». За исключением haute couture и haute cuisine, какое слово в состоянии точнее передать «дух Франции», «французскость», определить неповторимую особенность французской культуры? Что способно столь же сильно поразить и покорить иностранца, как непостоянная и всевластная французская «интеллектуальная жизнь»? На протяжении последнего столетия слово «интеллектуал» было синонимом уникальности, непереводимости и непревзойденности. Французская интеллектуальная жизнь — несводимая к политике, но в то же время насквозь пронизанная ею, объединяющая разные сферы культуры и общественной жизни и в то же время не тождественная ни одной из них, публичное пространство, открытое для диалога разных форм культуры, — составляла важную часть представлений французов о самих себе и долго служила предметом национальной гордости. Сам факт ее высокой общественной значимости рассматривался как отличие Франции:

*

Эта статья — часть исследования, посвященного сравнению современной французской и российской интеллектуальной жизни. Результаты этого исследования, написанного на материале интервью с французскими и российскими интеллектуалами, будут опубликованы в книге «Герцоги республики в эпоху переводов».