Родишься только раз
Шрифт:
— В самом деле, кто их будет гладить? — поддакнула мама.
— Я сама! — заявила я.
Что я тогда знала о складках? Мне и во сне не снилось, сколько придется провозиться с таким платьем, пока его выгладишь. Сейчас я это поняла как нельзя лучше.
В театре никого не ждут. Позвонят раз, другой, третий — и занавес взвивается.
Я взглянула на часы — скоро придут Драгица и Мина. Посмотрела на платье — складки как жеваные, попробуй отутюжить за каких-нибудь полчаса.
— И все-таки надо успеть! —
Я достала из кладовки обшитую полотном доску, надела на нее свое любимое платье с разошедшимися складками, потом взяла из шкатулки для шитья булавки и принялась укладывать складки. Каждую складку нужно было распрямить, заложить вновь, заколоть булавками и заметать белыми нитками.
Все это я проделывала довольно быстро, но работа шла черепашьим шагом. Чересчур много было этих складок.
— Мам, дай углей! — попросила я.
Углей дома не оказалось, и мне волей-неволей пришлось просить брата, чтоб сбегал на угол в магазин.
— Ладно, схожу, только не сейчас! — буркнул он.
— Сейчас!
— Чего это тебе приспичило? — ерепенился Кирилл. Ему-то некуда было спешить!
— Я иду в театр! Сегодня, вечером, сейчас!
— Надень другое платье, и вся недолга!
— Я пойду в красном, и аминь!
— Кирилл, ступай за углями, — вмешалась мама. — Пока вы переговариваетесь, ты бы уж давно сходил.
Кирилл получил деньги и пошел в лавку.
Но время бежало, как скаковая лошадь. Я начала волноваться и все чаще поглядывала на часы. Мама и та уже посматривала на стенку, где висели ходики.
Я все еще возилась со своим красным платьем, укрощая белыми нитками распустившиеся складки.
— Не знаю, Бранка, как ты управишься, — сказала мама, — поздно уже.
Но я и мысли не допускала, чтоб пойти в театр в другом платье. Однако на спектакль нельзя опаздывать.
Вот-вот придут Драгица и Мина. Время неумолимо бежало вперед, пришпоривая меня все сильнее и сильнее.
— Мам, ты разожгла плиту?
Мама молча затопила. Огонь разгорался, на этом жару должны были потом накалиться угли.
Вернулся брат и уже с порога заворчал:
— Получай свои угли! Всех поставила на ноги из-за какого-то дурацкого платья!
Он бросил угли на стол и хлопнул дверью. Я знала — он удрал, опасаясь, как бы его опять не запрягли. Я даже представляла себе примерный ход его мыслей: „Главное — вовремя смыться, не то налетишь на новую работку. Нет уж, сестрица, я тебе не мальчик на побегушках! Выкручивайся сама как знаешь!“
И мой милый брат был совершенно прав.
Мама положила угли на жар. Ну что за прелесть эта мама!
Покончив с шитьем, я умоляюще крикнула:
— Мама!
Без нее уже ничего не получалось.
— Что тебе?
— Погладь мне складки!
— А почему не хочешь сама?
— Мама,
— Ладно, уж так и быть!
— Мамочка, ты просто золото!
Мама подошла к гладильной доске, я занялась утюгом — положила в него жару, а сверху насыпала углей из пакета.
Работа только начиналась. Утюг должен быть горячим! И не просто горячим, а раскаленным!
Я взяла его в правую руку и что было силы замахала им, описывая большой полукруг. Угли разгорелись, дым и пепел вылетали из отверстий, плясали по кухне и садились на пол.
Мама намочила белую тряпку, положила ее на зашитые складки и взялась за утюг. Но он никак не хотел двигаться по мокрой тряпке. Значит, еще недостаточно разогрелся.
Тогда я устроила сквозняк — угли получат больше кислорода, сразу разгорятся, и утюг начнет гладить.
Я размахивала утюгом во все стороны.
Искры и пепел носились по кухне, вылетали в окно, попадали в коридор.
По коридору как раз проходила Першониха, гладильщица. Увидев летящие из нашей кухни искры, она вошла к нам и спросила:
— Ты спешишь, девчонка?
— Еще как! В театр! — выпалила я одним духом.
Першониха, занимавшаяся целыми днями глажкой, принесла два раскаленных утюга.
Под влажной тряпкой зашипело, пошел пар, и складки стали разглаживаться одна за другой.
Пришли Драгица и Мина.
— Полюбуйтесь-ка на эту цацу! — воскликнула Драгица. — Всем задала работу!
Я быстро надела свое любимое красное платье и завертелась на месте. Мина и Драгица вытаскивали из складок белые нитки.
Потом я обула туфли, причесалась без зеркала и опять закружилась. Складки надувались, словно паруса.
Мама почистила меня щеткой — платье, брови, щеки. Ох уж эта мама!
И мы втроем слетели по лестнице с таким шумом, словно спускалась рота солдат.
В театр мы пришли, когда давали второй звонок, а когда поднялись на галерку, где были стоячие места, звонили уже в третий раз.
Подняли занавес, и спектакль начался.
Я не помню, какую комедию играли.
Я не помню, кто ее написал.
Я не помню, кто ее поставил.
Я не помню, какие артисты тогда играли.
Я не помню имени суфлера.
Я не помню костюмера, который шил артистам костюмы.
Я не помню парикмахера, который их причесывал.
Помню только, что смеялись мы до слез.
Чему мы смеялись?
Из всей комедии запомнился мне лишь один эпизод.
На пустую сцену выходит молодая женщина в длинном, чуть не до пят, коричневом пальто. На плечах у нее лисья горжетка, на голове берет.
Стояла холодная осень. Листья на березах были точно золотые цехины. Вот подул ветер, и листья стали опадать.