Романовы
Шрифт:
Таким виделся Пётр не только священникам и их простодушной пастве, но и представителям того общественного слоя, который в школьных учебниках именуют «господствующим классом» — для них и без того тяжкая служба дополнилась обязанностью учиться, а доход становился тем меньше, чем больше требовало от их крестьян государство. В 1702 году га-личский помещик Евтифей Шишкин, гостивший у сестры, говорил про государя непристойные слова: «Ныне де спрашивают с крестьян наших подводы, и так де мы от подвод и от поборов и податей разорились; у меня де один двор крестьянской, а сходит с него рубли по 4 на год, а ныне де ещё сухарей спрашивают. Государь де свою землю разорил и выпустошил. Только де моим сухарём он, государь, подавится.
Для царя-реформатора эти «бредни» были всего лишь свидетельством «замерзелого» упорства несознательных подданных, не желавших разделять с ним военные тяготы и посягавших на воздвигаемое им здание регулярного государства. Но оставить их без надлежащего внимания Пётр не мог — он стал первым в нашей истории царём, лично работавшим в допросной, рядом с которой выросли «колодничьи избы» для непрерывно поступавших подследственных. В застенке оказался и царевич Алексей, сын Петра от сосланной в монастырь нелюбимой жены Евдокии Лопухиной.
В 1711 году Алексей по воле отца вступил в брак с кронпринцессой Шарлоттой Софией Брауншвейг-Вольфенбют-тельской. Тогда же сам царь «оформил» свои отношения с бывшей пленницей Мартой Скавронской, в православном крещении Екатериной Алексеевной, причём царевич был её крёстным отцом. От брака Алексея Петровича — ставки в дипломатической игре его отца — 21 июля 1714 года родилась дочь Наталья, а 12 октября 1715-го —сын Пётр. Но принцесса скончалась через десять дней после родов, а императрица Екатерина в том же году разрешилась сыном, которого тоже назвали Петром. В семье назревал конфликт. Старший сын многими качествами пошёл в отца, а Петра трудно назвать хорошим родителем: вечно занятый войной и строительством державы, он скоро стал чужим для Алексея.
Десятого ноября 1716 года в венский особняк австрийского вице-канцлера графа Шёнборна вошёл неожиданный посетитель — «русский принц» Алексей, который попросил убежища от гнева отца. К тому времени Пётр I уже был уверен в никчёмности наследника и его нежелании участвовать в делах. В 1715 году в день похорон жены Алексей получил «Объявление сыну моему», после обвинений в лени и нежелании заниматься государственными делами завершавшееся угрозой: «...известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын». Пётр предъявил ультиматум: «Или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах». В октябре 1716 года царь вызвал сына в Копенгаген, где обсуждал с союзниками операции против шведов. Алексей должен был сделать окончательный выбор. Царевич выбрал бегство — поскольку не только не одобрял дела отца, но и признавал: «Его особа зело мне омерзела».
Московского гостя спрятали в альпийском замке, потом в неаполитанской крепости. Там он ждал смерти отца, чтобы вступить на престол при поддержке духовенства и недовольных вельмож. Один из них, адмиралтеец Александр Кикин, сообщал Алексею, что его друзья договорились с австрийским правительством о политическом убежище для наследника российского трона. Но Кикин обманул — в Вене царевича не ждали. Один из лучших дипломатов царя Пётр Толстой и капитан гвардии Александр Румянцев выследили беглеца, затем добились свидания и вручили ему письмо отца: «...обещаюсь Богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от Бога властию, проклинаю тебя вечно. А яко государь твой за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцову, учинить».
Действуя угрозами и
Современные исследования доказывают, что царевич не организовывал заговора против отца, но ждал своего часа. При дворе к середине 1710-х годов сложились противоборствующие «партии»: одну возглавлял А. Д. Меншиков, другую — семейство Долгоруковых, приобретавшее всё большее влияние на царя. К взрослевшему наследнику тянулись лица из ближайшего окружения Петра: у Кикина при аресте были найдены «цифирные азбуки» (шифры) для переписки с «большими персонами» — генералом Василием Долгоруковым, князьями Григорием и Яковом Долгоруковыми, генерал-адмиралом Фёдором Апраксиным, фельдмаршалом Борисом Шереметевым. Эта «оппозиция» готовилась после кончины Петра возвести Алексея на трон или сделать его регентом при единокровном младшем брате.
Пётр был слишком умён, чтобы развернуть репрессии против своих ближайших сподвижников; но он сделал их судьями сына-изменника. Алексею пришлось заплатить за всё. 24 июня 1718 года суд в составе 123 министров, сенаторов, военных и гражданских чиновников вынес царевичу смертный приговор за «помышление бунтовное» и за «богомерзкое, двойное, родителей убивственное намерение», связав самих его участников круговой порукой. Через два дня после приговора последовала загадочная смерть Алексея в Петропавловской крепости. Однако какими бы ни были последние часы царевича, в народном сознании его гибель связывали с волей государя. Ветеран Петровской эпохи, солдат Навагинского полка Михаил Патрикеев в далёком Кизляре в 1749 году рассказывал собеседникам: «Знаешь ли, государь своего сына своими руками казнил».
Некоторые авторы считают возможным охарактеризовать сторонников царевича как «умеренных реформаторов европейской ориентации». Однако проблема в том, что в кругу «сообщников» наследника были также люди, настроенные против всяких реформ. Чего же хотел сам Алексей? По словам его крепостной любовницы Ефросиньи, он мечтал о спокойном житье в Москве, «а Питербурх оставит простой город; также и корабли оставит и держать их не будет; а войска де станет держать только для обороны; а войны ни с кем иметь не хотел». Но на последнем допросе 22 июня он признался: «...ежели б до того дошло и цесарь (австрийский император. — И. К.) бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооружённою рукою доставить мне короны российской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наследства». Было ли это признание правдой — или сломленный царевич ради прекращения мучений готов был сознаться в любых преступлениях? Ответа мы уже не узнаем.
Как бы сочетались в случае вступления Алексея на престол его намерения опереться на духовенство, не «держать» флот и передать российские войска и «великую сумму денег» в распоряжение Австрии с планами просвещённых реформаторов? К тому же Алексей, выступавший против реформ отца, унаследовал отцовский темперамент: мог пообещать посадить на кол детей канцлера Головкина и всерьёз собирался жениться на своей Ефросинье: «Видь де и батюшко таковым же образом учинил». Похоже, приход царевича к власти вызвал бы новые столкновения в имперской верхушке и мог закончиться дворцовым переворотом — или ссылкой, а то и казнью слишком «европейски ориентированных» вельмож. Но избранный Петром I «силовой» выход из кризиса — устранение законного, по мнению общества, наследника — впоследствии тоже привёл к потрясениям.