Россия, общий вагон
Шрифт:
– ЯСЯ!!!! ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕШЬ?!
Бородатая девочка, истошно охая, выбежала следом.
– ЯСЯ!!!! ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕШЬ?!
Батюшка, отдуваясь, встал, взял в одну руку бутылку, во вторую – матушку и степенно поплыл к выходу. Матушка, изогнувшись, послала Никите воздушный поцелуй.
– ЯСЯ! ЧТО...
– Замолчи, а? Не позорь меня, и так уже всех распугал! – смущенно и как-то чересчур миролюбиво сказала Яся, пытаясь прикурить. Никита выхватил у нее сигарету.
– Посмотри мне в глаза! Не можешь?! Зачем ты так?! ЯСЯ! Ведь это не ты! Ведь я же помню...
– Так. Только не надо устраивать вечер воспоминаний. Я тоже все помню. Я НИЧЕГО НЕ ХОЧУ ПОМНИТЬ! Это моя жизнь. Я ее выбрала. И мне нравится! Да!
– Не ври мне, пожалуйста, – тихо сказал Никита.
Яся заплакала. Слезы были ее главным оружием. И пользовалась она им виртуозно. Просто смотрела на Никиту большими честными глазами, из которых катились большие честные слезы, и молчала. Понимай как знаешь. Яся страдальчески закурила.
– Теперь ничего не исправишь. Ты меня отпустил. Ты всегда знал, как жить. Я никогда не знала. Зачем ты, такой умный, меня отпустил? А сейчас приходишь и орешь, что я здесь делаю? Живу я здесь! ДА! Сам виноват! Надо было связать меня и держать рядом!
– Яся, ты же отлично знаешь, что тебя невозможно удержать.
– Значит, плохо старался! Значит, плохо меня любил!
– Прости меня, пожалуйста. – ТЫ меня прости. Ты ни в чем не виновата. Я люблю тебя. – Я тоже тебя люблю. – Ты не поняла, я тебя ЛЮБЛЮ. – Давай, о чем-нибудь другом поговорим. – Давай.
15
Из всех радикальных друзей Рощина самым приличным был Тема. Часто они вдвоем, заложив руки за спину, дефилировали по Летнему саду и рассуждали о высоком. Никита, приезжая в Питер, становился вольным слушателем этого ходячего университета. Тема и Рощин оглушали безруких мраморных богинь спорами о Бодрийаре и Хаким-Бее, о войне англичан с зулусами и теории консервативной революции.
Тема был адептом философии Александра Дугина и утверждал, что прочитал и понял все труды бородатого мыслителя. Скептик Рощин был уверен, что теории Дугина не может понять никто, в том числе и сам Дугин. На что Тема презрительно отвечал:
«Рощин! Ты человек с одним мозгом. Спинным».
Однако, смиряя свой снобизм, Тема пытался растолковать широким массам конспирологический смысл откровений Дугина. Для этого он печатал на принтере газетку «Иерархия», набранную издевательски мелким шрифтом, и тщетно писал Дугину письма, требуя, чтобы тот взял часть расходов на себя. Дугин эзотерически молчал, а «Иерархия», которую никто не хотел не только покупать, но и брать даром, пылилась у Темы на антресолях, пока Темина мама не заклеила ею окна. Тогда Тема разочаровался в жадном Дугине и стал переводить Славоя Жижека.
Однажды осенним вечером они втроем гуляли по темному Летнему саду, обсуждая недавний арест Лимонова и необходимость «коренных преобразований на всех уровнях действительности».
И вдруг Тема, громче всех кричавший про террор и диктатуру умственного пролетариата, как бы между прочим сказал:
– Кстати, я на работу устроился.
– Куда? – рассеяно спросил Рощин, недовольный, что его перебили.
– В ФСБ, – спокойно ответил Тема.
Зловещая каббалистическая аббревиатура повисла в воздухе. Рощин превратился в статую. Грянул мистический порыв ветра. На окаменевшие плечи Рощина шумно посыпались листья с невидимых деревьев. Маргинальный филолог закашлялся. Тема хранил олимпийское спокойствие.
– Артем! Опомнись! Это же палачи! Враги народа! У них руки по локоть в крови! А в подвалах – пыточные камеры! – голосил, узнав о трудоустройстве сына, Темин папа, Яков Петрович Бутман, старый диссидент и кухонный оратор.
Яков Петрович любил выпить водки в компании Темы и Рощина, пожурить «молодых бунтарей» за «подростковый радикализм», а потом покровительственно рассказывать им о своей борьбе с режимом, прижимая то одного, то другого «мальчишку» к своей обильно волосатой груди.
Думал ли когда-нибудь Яков Петрович о том, что измена заведется в недрах его собственного семейства? Нет! Такое ему не снилось и в самых страшных кошмарах.
– Что ты делаешь, Артем, перекрестись! Это же инквизиторы! Убийцы! Душегубы! – причитал старый Бутман, посыпая пеплом махровый халат. – Я тебя вырастил! Я тебя воспитал! А ты?!
– Я тебя породил – я тебя и убью! – вставлял Рощин.
– Вот именно! – в запале соглашался Яков Петрович, но осекался и испуганно косился на сына: как-никак человек из органов, позволительно ли такое при нем говорить? Не расценит ли как покушение при исполнении?
– Это что же теперь? В своей родной семье, у себя на кухне, лишнего слова не скажи?! Ничего себе, внедрились! – жаловался Бутман на ухо супруге, миролюбивой домохозяйке и почитательнице Блаватской.
– Да не волнуйся ты, выпей таблетки. Долго он там не задержится, – говорила мудрая женщина, понимавшая все об истинной сути бытия.
Поначалу Тема объяснял свою работу в органах стандартно: надо разрушать систему изнутри, а врага – знать в лицо. Но ему никто не верил. Тогда флегматичный интеллектуал признался: он устроился в ФСБ, чтобы не идти в армию и не попасть в Чечню, которую Тема называл не иначе как Независимая Республика Ичкерия. Рощин эту версию принял, а Яков Петрович все равно страдал.
Поведение Темы после его попадания в органы заметно изменилось. Гулять по Летнему саду, рассуждая о революции, у него больше не было времени. Да и выглядело бы это теперь как-то неоднозначно.
Зато уже на вторую неделю работы Тему, который на всех студенческих попойках отделывался одной бутылкой пива, чтобы наутро бодро идти в библиотеку, впервые принесли домой. Его сослуживцы.
Увидев в своей диссидентской прихожей людей в штатском, державших бездыханное тело сына, Яков Петрович потерял всякую осторожность и возопил:
– Изверги! Чекисты! Изуверы! Вы убили его!
Но Тема был не мертв. Тема был мертвецки пьян. Так в ФСБ было принято отмечать офицерское звание товарищей по службе. Народу в «конторе» было много, поэтому Тему стали приносить домой регулярно. Яков Петрович объяснял внезапный алкоголизм сына по-своему. И – грешно сказать – втайне радовался.
– Вот видишь, Нюша! – говорил он жене, отвлекая ее от десятого тома Блаватской. – Он пьет, значит, мучается! Значит, совесть его неспокойна! Значит, еще не все потеряно! И есть надежда, что рука у него дрогнет, когда он нас с тобой расстреливать будет!