Рояль под елкой
Шрифт:
И вот однажды, в гостях у каких-то знакомых, Ева увидела мальчика. Вадик Дымов. Двадцать лет. Тонкий, застенчивый, нервный. Говорили, гениальный.
И замирая от стыда («Господи, я же старая-старая!»), она его обольстила.
Нет, она знала: это счастье ей не принадлежит. Она не хотела, не надеялась, не собиралась посягать на Вадима. Ей нужна была маленькая девочка (она почему-то была уверена, что родится девочка), которая придаст смысл ее жизни. А Вадим… Ева сама понимала, что они не пара, и не собиралась портить парню жизнь, подписывать на какие-то обязательства и
Их связь длилась месяц. Ева уже знала о беременности, и согласно ее плану, они с Вадимом должны были расстаться. Правда, это оказалось сложнее, чем она думала. Неожиданно она влюбилась в Дымова. Помимо того, что он был подходящим биологическим отцом для ее будущей дочери, он оказался ласковым и нежным, страстным и щедрым. Кроме того, Ева уже тогда видела: мальчик действительно необычайно одарен, у него большое будущее в музыке. Случилось незапланированное — Ева привязалась к нему. Разрывать пришлось с кровью и мясом.
Она повторяла себе, что обижаться не на кого, правила игры были известны изначально. Ты должна быть благодарна за дочь и последнее закатное женское счастье…
Она честно сказала ему, что все кончено. Нет, не так демонстративно, мол, разрыв и все такое, обойдемся без шекспировских страстей, но деликатно, мягко, изо всех сил стараясь не обидеть. Сказала: «Вадик, а я замуж выхожу… Нет, не за тебя. Почему не за тебя? Потому что я для тебя очень взрослая»…
А он как раз собирался ехать в Москву (ему уже во все уши пели «Гений, гений!», и было понятно, какое его ждет будущее — где он, и где Ева). Спросил: «Так что, мне уезжать без тебя?»
«Уезжай!» — как приговор себе подписала.
Ну, в общем, вот так и получилось.
Вскоре Еве стало не до любовных переживаний. Беременность протекала довольно сложно, все-таки тридцать пять лет, и здоровье не ахти. Помучилась Ева будь здоров — три месяца пролежала на сохранении, а вместо прибавки в весе, наоборот, похудела. И очень боялась родить какого-нибудь урода. А родила красавицу.
Правда, едва не умерла при родах. Но это уже нюансы. Главное, что у нее теперь была дочь.
Увидев дочку в первый раз, она серьезно и торжественно сказала:
— Здравствуй, Лера!
А Лера сразу выказала себя необыкновенным ребенком. Посмотрела на Еву испытующе, не мигая, дескать, здрасьте-здрасьте, а можно ли вам доверять? А потом улыбнулась.
…Лера прожила на свете целых пять лет, пока Вадим не узнал о ее существовании. И так бывает. И не у какой-нибудь там донны Розы из мексиканского сериала или Себастьяна Перейро, «торговца черным деревом», а вот у нее, у Евы Симаковой, всю жизнь испытывающей ужас от любых мелодрам.
Дымов вдруг сам позвонил. Через пять лет.
— Я приеду?
И Ева, проклиная себя — ну ты же знаешь, что не имеешь права, будь благодарна за дочь и не лезь в его жизнь, — выдохнула: «Приезжай!»
Он приехал и увидел Леру. И почему-то сразу догадался. Даже лишних вопросов не задавал. Только один:
— Моя?
— Твоя.
Глава 8
Увидев цветы, Ева обрадовалась, как ребенок. Лера не знала, что мать любит цветы. Бедная Ева, я тебе на день рождения такую же корзину подарю.
Словно услышав ее, Ева призналась, что ей никто роскошных цветов не преподносил. Дымов дарил гвоздики. Три штучки, всегда почему-то или подмороженные, или подвявшие. Денег-то не было, тебе не понять…
Лера усмехнулась про себя: сейчас, что ли, есть? Даже этот букет смотрится нелепо в их обычной двухкомнатной квартирке. Стеночка — привет восьмидесятым, потертый диван… Бедная мама, идеалистка несчастная, ты никогда не умела устроить свою жизнь. Казалось бы, ну сейчас-то можно надавить на папика, для него деньги — пустяк, ведь та стервасмогла выжать из него по максимуму, а мать… Сидит тут на обшарпанном диване, на чужие цветы умиляется.
Странное щемящее чувство нежности и жалости охватило Леру. Что-то ее Ева стала сдавать… Господи, как жаль этих женщин с духовными запросами, они уже в шестьдесят безнадежные старухи… Надо бы ей кремиков купить подороже, а там заработает — на пластику мать отправит, если, конечно, уговорит.
На висках уже седина, стала носить очки. Хрупкая, маленькая Ева… Лера значительно выше матери и смотрит на нее свысока.
Мама, мама, я тебя очень лю…
А цветочки, кстати, не от Марика. Лере пришлось соврать. Марик, святая правда, из хорошей семьи, но беден, как церковная мышь, и с нулевым балансом, так, видать, навсегда и останется. Сам виноват — слишком много рефлексирует, постоянно стонет, как все плохо, и повторяет, что ни в чем нет смысла. Очень выгодная позиция. Если нет смысла, зачем что-то делать, работать, чего-то добиваться? Можно сидеть на родительской шее, материть все вокруг и ждать конца света. Правда, непонятно, зачем ему любовь. Сидел бы уж тихо, ждал апокалипсиса. Лера-то тут при чем?
Смысла, может, и нет ни в чем, а сексуальные порывы есть, природа-мать, что поделаешь, и Марик хочет Леру. Сейчас, наверное, надеется взять измором. Вдруг Лера хоть от усталости, наконец, ему даст?
А цветочки — от нажористого Т., нормального российского аллигатора, в смысле олигарха. Господин, даром, что из бывших товарищей, умеет пустить пыль в глаза. Он Леру в Москве задаривал подарками. Так забавно, подарил кольцо с бриллиантом, и карат такой душевный, не поскупился дяденька.
Когда Лера приехала, Ева сразу кольцо заметила. Спросила, откуда.
Лера соврала, что сама купила, мол, чешская бижутерия, нравится? Ева ответила, что не нравится. «Слишком вульгарная подделка, сразу видно, что дешевка, камни очень крупные. Сверкают, как бутылочное стекло!»
Эх, Ева-Ева, где тебе в бриллиантах разбираться, если у тебя за всю жизнь было единственное украшение — колечко с маленькой капелькой рубина? Вот прабабушка из графьев знала толк в украшениях, но всех их лишилась в семнадцатом году.
В общем, на хорошее колечко Лера в этот раз в Москву съездила. Т. еще приглашает, к колечку надо бы и серьги подобрать, да и колье не помешает.