Рождение музыканта
Шрифт:
И как только помянет Мишель про Новоспасское, зазвенят колокола, поплывут песни и сквозь все голоса донесется матушкин голос. С матушкой вышел на этот раз перед самым отъездом незабвенный разговор.
– Предположим, – нерешительно сказал Евгении Андреевне сын, – ну, предположим, что я не выйду в дипломаты, а стану артистом, что тогда? – О, тогда матушка, оказывается, все поймет и даже сама поддержит его перед батюшкой. От этих матушкиных слов в груди у пансионера все еще плещет какая-то необыкновенная птица и в малиновом трезвоне перекликаются новоспасские колокола. Победа!..
Но какая там победа, если
– Где же вам, государи мои, университетский курс одолеть, да еще в четыре года? Невозможное невозможно есть!..
С третьего класса воспитанники Благородного пансиона переходили на старшее отделение. И здесь к однокашникам Михаила Глинки явилась, наконец, премудрая философия. Она явилась в образе нового наставника Александра Ивановича Галича. Истинно ученый, восторженный и робкий человек, он должен был преподать питомцам основы логики и ту самую загадочную ифику, которую именовали в переводе на русский язык философией нравственной. На лекциях Галича чередовались Сократ, Платон, Аристотель и Кант, мелькал даже модный Шеллинг. Но даже сам многоопытный Александр Иванович Галич ни словом не обмолвился о философии, выраженной в звуках.
А у питомца третьего класса, попрежнему преуспевавшего во всех предметах, бережно хранилось собрание российских песен с предуведомлением Николая Александровича Львова, в котором автор утверждал, что именно российские песни могут быть полезны для самой философии…
Впрочем, были теперь у Глинки и разные другие песенники. Совсем недавно в Петербурге вышла в свет еще одна песенная книга. Составитель ее уверял, что «новейший, полный и всеобщий песенник содержит в себе собрание отборных и всех доселе известных, употребительных и новейших всякого рода песен, разделенных на нежные, любовные, простонародные, пастушеские, военные, патриотические, хороводные, святочные, подблюдные, свадебные, малороссийские, театральные, издевочные, выговорные, критические, веселые, печальные, плясовые и прочие…»
Изволь разобрать, которая песня в философию ведет! Преуспевая во всей премудрости и даже в ифике, воспитанник старшего отделения Благородного пансиона жил новыми смутными раздумьями: не зря, должно быть, все песенные пути иначе, чем в музыке, проложены. Не зря нет в песенном царстве видообращения аккордов и не гож для него заморский контрапункт. Надобно умом постичь, о чем пелись песни богатырские, тогда, может быть, сами собой раскроются все песенные ходы… Это было похоже на то, что ключи к Книге Голубиной надобно искать не в гаммах и не у госпожи Фуги, а чуть ли не у самой науки философии… И сама Книга Голубиная, памятная с детства, приобретала новый смысл:
Ты скажи-ка нам, проповедывай:От чего у нас мир-народ?От чего в песнях зори-молоньи?– А к чему же наши дворянские привилегии? – истошно кричит над ухом Михаила Глинки долговязый пансионер Карлушка Дитрихс.
Отрываясь от зорь и молний, Глинка прислушивается к горячему спору однокашников. Оказывается, обсуждается все тот же тревожный вопрос о пятилетнем курсе. Убоясь премудрости, первые мастера чехарды и свайки плакались в один голос:
– Вместо того чтобы скинуть благородным дворянам лишний год, придумали, ироды; пятилетний курс… Что мы, беспорточные студенты, что ли?..
Среди негодующих витий стоял Сергей Соболевский и, великопостно вздыхая, подливал масла в огонь:
– Эх вы, фронда!..
– Чего?
– Ну, этого вам не понять! – благочестивая лиса махнула хвостом и ушла к своим книгам.
Третий класс сидел над ификой и не меньше потел, готовясь к классу профессора Куницына. Страшно сказать, профессор Куницын читал науки политические и даже естественное право… И тут снова пошла речь о Жан-Жаке Руссо. Конечно, питомцы Вильгельма Карловича и прочие либералы давно свели с Жан-Жаком короткое знакомство. Но были и такие пансионеры, которые только от профессора Куницына известились о философе, додумавшемся, что каждому человеку от рождения принадлежат неотъемлемые права…
А далее профессор Куницын впадал и вовсе в ересь: будто бы, в силу права естественного, никто не может приобретать права собственности на другого человека…
Отпрыски первенствующего в Российской империи сословия слушали профессора Куницына, а потом косились на состоявших при них крепостных дядек, вывезенных из родительских усадеб, но крепостные дядьки попрежнему начищали барчукам платье, принимали от них зуботычины и, сверх того, играли в пансионском оркестре…
– Tempo, signori! – кричал на них Катерино Альбертович Кавос, приезжая для инспектирования музыкальных занятий.
Тогда синьор Михеич отчаянно бил в литавры, ничего не ведая ни о естественном своем праве, ни о Жан-Жаке Руссо.
Изящные художества попрежнему властвовали в пансионе в положенные часы, а в урочный день снова всходил на кафедру профессор Куницын и поучал третьеклассников:
– Народы желают владычества законов коренных, неизменных, определяющих права каждого, равно обязательных и для властей и для подвластных, при которых самовластие места иметь не может…
После этого Сергей Соболевский по праву старшинства, принадлежавшему воспитаннику четвертого класса, долго пугал третьеклассников:
– Учите лекцию слово в слово, строка в строку. То ли еще с вами будет, когда объявят пятилетний курс!
Но и без того изрядно поспешали в просвещении многие наставники старшего отделения. Все так же шуршала между парт муаровая ряса отца Алексея, но отец протоиерей, покончив со священной историей и катехизисом, перешел к богословию… Похаживая между партами, он шутя расправлялся с теми самыми философами, о которых все еще продолжал рассказывать на своих уроках восторженный Галич. Отец Алексей уже добрался было до самого Вольтера, когда был некстати прерван звонком. Тогда отец протоиерей приказал дежурному читать молитву и, уходя из класса, воинственно посулил: