Рождение музыканта

Новиков Алексей Никандрович

Старик поправляет на коленях плед и бубнит завернувшему в кабинет сыну:

– А ты, Васька, дурак! Как был, так и есть дурак!..

Васька почтительно стоит перед Василием Васильевичем в щегольском полковничьем мундире и снисходительно улыбается. Но когда успел Васька выйти в полковники, как ни пытается припомнить тайный советник, никак припомнить не может. А тут еще растолкуй Ваське-дураку, что без матушки Екатерины и без светлейшего князя Потемкина не может быть никакого Пале-Рояля.

– Пойми ты это! – вразумляет тайный советник.

Но

Василий Васильевич младший, оказывается, уже давно прозвенел шпорами и улетучился из кабинета. Недавно женился Васька, а когда жениться успел, тоже не поймешь. С этой женитьбы все и началось. Прихватил молодой Василий Васильевич за невестой новые миллионы и необъятный дом, что стоит рядом с Энгельгардтовым, и додумался, дурень, до Пале-Рояля.

А ты сиди себе в кабинете в одиночестве и соображай: ты ли это при матушке Екатерине как в сказке жил или все это кому-то во сне приснилось? И ничего не может теперь понять тайный советник и кавалер. Часы на камине будто вперед бегут, а память меряет время назад.

Слезы все текут и текут из выцветших глаз на багровые щеки с сизыми прожилками. Лет двадцать не утирает тех водопадов Василий Васильевич: ни медики, ни носовые платки против этих холодных слез не властны. И плачет ими вовсе не тайный советник и кавалер, плачет теми слезами бессильная старость.

Когда в кабинете появился господин с трепещущими фалдочками и при нем какой-то юнец в парадном форменном мундире, старик долго присматривался: что за люди?

– Сдается эти, как их… Не Глинки ли?..

Но когда господин, взмахнув фалдочками, убежал на половину к молодым приветствовать Васькину купчиху, а форменный мундирчик поместился как раз против генеральского кресла, Василий Васильевич стал догадываться, что люди, точно, похожи на давних знакомцев, а потом и вовсе признал земляка.

– А, камер-музыкант! – обрадовался Василий Васильевич. – Рад, душевно рад!

Едва Василии Васильевич окончательно дознался, кто перед ним в кресле, как над форменным мундирчиком явственно обозначился упрямый хохолок, а из-под хохолка внимательно глянули на тайного советника карие глаза.

По какой-то нечаянности Василий Васильевич обратил внимание на Михаила Глинку, когда он играл однажды с дядюшкой Иваном Андреевичем у молодых Энгельгардтов в четыре руки. Поразила тогда тайного советника не музыка – разве может быть музыка без матушки Екатерины и светлейшего? Поразило Василия Васильевича, что этакая крохотная персона столько шуму наводит! Прелюбопытный курьез!..

Василий Васильевич оживляется, насколько позволяют неподвижные ноги. В кабинете начинается тихая, назидательная беседа. А начало ей положено раз навсегда одно. Мысли Василия Васильевича отправляются в путь всегда с одной станции: от времен Григория Александровича, светлейшего князя Тавриды.

– Всякое бывало, камер-музыкант, – начинает Василий Васильевич. – Смотрю, возвращается однажды Григорий Александрович из дворца и не скрыть ему ни тоски, ни беспокойства…

Василий Васильевич склонился было к собеседнику для сообщения особо деликатной истории, но, рассмотрев перед собой форменный школьный мундирчик, вдруг раздумал:

– А это, камер-музыкант, тебе, пожалуй, и ни к чему. Подрастешь, тогда при случае сам заскучаешь. Так-то, брат… Да где вам, нынешним!.. – Василий Васильевич замолчал и вывороченными от ревматизма пальцами меланхолично отбил по столу какие-то такты. – Я со двора уж давненько не выезжал. Что ныне петровские канты поют ли?

– Должно быть, не поют, Василий Васильевич, по крайней мере мне не приходилось слышать.

– Не поют? – удивляется старик. – А давно ли и на парадах и на гуляньях певали… А что, симфоний, камер-музыкант, тоже не играют?

– Симфонии – те часто играют!

– Играют? – недоверчиво бубнит тайный советник. – Да какие у вас симфонии? Вот при матушке Екатерине Алексеевне, точно, симфонии были. Может, слыхал? – Василий Васильевич взглядывает на собеседника с надеждой и вновь впадает в расстройство чувств: – Вы, молокососы, понятия о симфониях не имеете! Бывало, соберут придворных музыкантов да выведут к ним пушкарей, батареи этак четыре или пять, примечаешь?

Михаил Глинка примечает все, каждое слово. А тайный советник отправляется воображением в Царское Село или в петергофские сады. В саду стоит на возвышении лейб-композитёр господин Сартий. Музыканты, глядя на жезл Сартия, играют на скрипицах, а пушкари стоят, замерев, у пушек с зажженными фитилями. И как господин Сартий на них взглянет да жезлом взмахнет, пушкари тотчас фитили к пушкам, и пушки в единую такту – бац! А пушкари зажигают новые фитили и опять в ноты смотрят!

– Этакие-то симфонии где вам разыграть, а?!

Из горла тайного советника вылетела странно дребезжащая, неожиданно тонкая нота. Старик закашлялся и умолк окончательно. От усилий памяти беспричинные слезы хлынули новым потоком на генеральский шлафрок.

Прошло некоторое время, и Василий Васильевич с изумлением посмотрел на собеседника:

– А ты чьих будешь? По какой надобности?

Но в собеседнике постепенно вновь обозначились знакомые черты, и тогда тайный советник снова пришел в полное недоумение:

– Да никак это опять ты, камер-музыкант?

– Я, Василий Васильевич, – удостоверил Глинка.

– Скучал он частенько! – вздохнул тайный советник.

– Кто, Василий Васильевич?

– А кто же, как не он, голубчик! Промежду государственных забот и веселья так, бывало, скучал Григорий Александрович, что, прямо сказать, до беспамятства! Лежит это Григорий Александрович в опочивальне, ни с кем слова не молвит и не допускает к себе никого. А российские послы по всем царствам ему музыку ищут. «Хочу, – приказывает им светлейший, – такой музыки, которая есть первая на свете!» И вдруг шлет ему эстафету венский посол: есть такой музыкант, и все державы признали – первый на свете! Одним словом, как его… да ты, может, знал?.. Этот самый… Моцарт…