Рождение волшебницы
Шрифт:
Наконец, нужно было принять во внимание и то, что старшина крутил ус, обалдело оглядываясь, но, может статься, растерянность его была не вечной.
– Царевне дурно! – вскричала Люба, бросаясь к Жулиете.
Только тогда Золотинка сообразила, что совсем не обязательно из последних сил сопротивляться головокружительной слабости. Она закатила глаза и с благодарным чувством освобождения хлопнулась наземь.
Золотинка открыла глаза в залатанном и загроможденном всякой загадочной утварью шатре. Лихо стучал на барабане заяц. А снаружи плескалась голосами людская громада.
– Скажите ему, пусть не стучит, – прошептала она, когда ее стали укладывать на постель. – Бедная моя голова!
Зайцу ничего говорить не стали, просто отняли у него барабан.
– Где он? – шептала Золотинка, подрагивающими руками натягивая одеяло под самый подбородок. – Где он? Пусть не уходит. Скажите ему, пусть не уходит.
Его вернули, уразумев, что он – это не заяц, а спаситель. Темноволосый и темноглазый юноша со страстной складкой губ выразительного лица.
– Это я! – заявил юноша, в знак доказательства прикладывая к взлохмаченной макушке дурацкий колпак. – Он – это я. Меня зовут Лепель.
– Лепель, – прошептала Золотинка. – Сейчас. Сейчас я соберусь с мыслями. Дай мне руку.
И закрыла глаза.
И однажды был день, тот или другой. Лепель сидел перед сундуком и раскидывал карты, цыкая губами. Во сне Золотинка застонала, зашевелилась уже наяву – юноша вопросительно глянул. Она затихла и немного погодя снова приоткрыла ресницы. Темные глаза юноши живо пробегали по раскиданным картам, и каждый раз он чему-то удивлялся, посвистывая и вытягивая губы.
Обозначенные без малейших неясностей губы тоже нравились Золотинке. С легкой горбинкой нос выставлял заметные, словно бы вывернутые ноздри, но они не портили общего впечатления. Отдельные черты, слагаясь в чистое и определенное целое, являли признаки натуры подвижной и страстной.
Да, он всегда торопится, – вывела Золотинка, наблюдая беготню сбрасывающих карты пальцев. Это природное свойство как раз и бросило Лепеля ей на выручку прежде еще, чем он успел соизмерить свои силы с трудностями предприятия. И, не поторопившись, ничего, наверное, тогда и нельзя было достигнуть. И это удивительное свойство – торопиться – было нечто прямо противоположное трудной неподвижности Юлия… Этот – посвистывал, хотя на губах его еще не засохли запекшиеся ссадины.
Лепель оглянулся в сторону входа, и тогда Золотинка услышала голоса. На ярко освещенном полотнище парусины призрачно колебались размытые узоры листвы. А люди стояли дальше дерева. Их нетрудно было узнать: столичные лекари Шист и Расщепа. Несколько последних дней Рукосил присылал нарочного, чтобы осведомиться о самочувствии царевны Жулиеты. Конюший выказывал озабоченность, а вместе с ним и посланные им лекари. Лепель поспешно убрал карты и освободил сундук, потому что другого стола в палатке не имелось. Звякнул медный таз… Золотинка не открывала глаза. Без колебаний скинув покрывало, врачи обнажили больную, кто-то взялся прощупывать сквозь тонкую рубашку живот и выстукивать грудь. То же самое потом повторял другой.
– Обрати внимание, товарищ: пульс учащенный, дыхание прерывистое, кожные покровы утратили чувствительность. – Цепкие пальцы пребольно щипали Золотинку, она терпела.
Со смешанным чувством стыда и безнаказанности она подставляла себя праздному взгляду Лепеля, присутствие которого безошибочно ощущала в изголовье. Так же явственно, как ощущала собственное тело – задравшаяся рубашонка целиком обнажала ноги.
– Язык… Что за язык! – те же толстые пальцы беззастенчиво раздвинули рот и вытащили на свет язык. – Влажный, обесцвеченный, бледный налет… – Расщепа затолкал язык обратно и сомкнул Золотинке губы.
– Моча… Где моча? Эй, дружище, – обратился Расщепа к скомороху. – Ты приготовил мочу?
Род и Рожаницы! Лепель приготовил. Жидкость звучно полилась из сосуда в сосуд.
– Вялая моча. Никчемная.
– Запах ослабленный.
– Э-эй! Бросьте! – заволновался Лепель. – Бросьте вы эти присказки! Чтобы я не слышал! Не для того я девчушку из петли вынул… Лечите и все!
Золотинка осторожно приподняла веки: Шист, дородный малый с квадратно обвисшими щеками и квадратно обрубленной челкой, смерил шута многозначительным взглядом, пожал плечами и повернулся к товарищу. Мужчине во всех отношениях скорее округлому, чем квадратному.
– Мы не воскрешаем мертвых! – с особенной сердечностью в голосе сообщил Шист скомороху.
– И не умерщвляем живых, – в тон ему заметил Расщепа.
– На этом и сойдемся! – живо вставил Лепель.
Но щекастый Шист остановил его движением растопыренной пятерни, тоже толстой, почти квадратной.
– Послушай-ка, любезный, как тебя бишь… Во всяком деле требуется известная сноровка. Не так ли? – он покосился при этом на товарища, взгляд сопровождала беглая, в меру язвительная усмешка. – Вряд ли это мое дело: петь и плясать. Верно, это твое призвание. А я не настолько самоуверен, чтобы перекривлять тебя в твоем деле. Пере… мм… скоморошничать. Передурачить. Перепаясничать.
Поднявшись в свой полный, квадратный рост, взволнованный лекарь задел макушкой чьи-то деревянные ноги и с неприятным ознобом вскинул глаза, внезапно обнаружив над собой молчаливое сборище развешенных на веревочке человечков, которые покачивались, насупив зверские рожи.
– Вот так вот! – сказал он, быстро оправившись. Перевернул вверх тормашками раззолоченного царя со свирепо распушенной бородой и глубоко надвинул шапчонку на его гневливые глаза.
Но кто бы это стерпел! Оскорбленное Золотинкино сердце колотилось. И первым ощутил на себе ее мстительное чувство Расщепа.
Он замер, уронив челюсть, так что и рот приоткрылся. Нечто чуждое и небывалое обволакивало сознание, завладевало руками и ногами… Взгляд лекаря нашел заячий барабанчик… В изумлении перед собственным задорным ухарством Расщепа опустился на корточки, принял барабанчик на колени и застучал. Сначала медленно, а потом все живей и живей – увлекаясь.
– Перестаньте стучать! Вы известный врач! Стыдитесь! – с испугом прикрикнул на него Шист, но и тот уже не владел собой. Сердитым движением он ухватил медный рог, приставил к губам и, напыжившись, дунул. Звук вышел отвратительный – квакающий и скрипучий – ужас отразился на лице несчастного лекаря.
– Отнимите у меня трубу! – успел он выкрикнуть между двумя вздохами и снова застонал, загнусавил в рог. – Отнимите барабан! Тьфу! Трубу! – выкрикивал он, багровый от удушья, со слезами на глазах, но поделать ничего не мог, снова и снова принимался извергать омерзительные трубные звуки.
Расщепа же не в лад и не в погудку, самозабвенно, в упоительном безумии колотил крошечный барабанчик. Вой, грохот и стенания вперемешку закладывали уши. Набежавшие в палатку скоморохи ошарашенно переглядывались.