Рождение волшебницы
Шрифт:
В Екшене все горело. Занялась и загудела чудовищным палящим костром тростниковая крыша особняка. Низовой пожар распространялся по саду, подбирая всякий хлам, валежник и прошлогоднюю сухую траву, что затерялась под покровом весенней зелени. Земля чернела и дымилась там, где грязной огненной пеной наползала извилистая закраина пожара. Мелкие языки пламени лизали кору вековых вязов. Еще не тронутые огнем по-настоящему, великаны окутались дымом, который поднимался над садом и застилал солнце, как гонимый ветром мрак.
Сжимая в кулаке возбужденно мерцающий изумруд и волоча цепь, Рукосил-Лжевидохин пошатывался и оглядывался. Жарко гудящий
Без приближенных и без челяди, без советников и прихлебателей, без телохранителей, без единого едулопа на подхвате старый оборотень, обладатель чудовищной силы, которую сжимала его рука, оставался, в сущности, вполне беспомощен. Случайный обморок в чаду, какая-нибудь коряга на дороге могли остановить чародея в самом начале восхождения к вершинам могущества и власти.
Лжевидохин испугался при мысли, что может погибнуть, не изведав всего, что дает ему Сорокон, не поднявшись над людьми в такой исполинский рост, чтобы стать исключением для самой судьбы. Рыхлое лицо отекло, пятна сажи, застрявший в клочковатых волосах за ушами мусор придавали ему дикий вид. Лжевидохин оглядывался – жалкий потерянный старик в посконной рубахе и со сверкающей золотой цепью в руках.
Беспомощность раздражала Рукосила – необходимость семенить шажочками, заботиться о пустяках, вразумлять недоумков-едулопов. Нетерпение его однако не было проявлением слабости духа. Овладев волшебным камнем, Рукосил не мог не воспринимать как досадную обузу даже необходимость спасать собственную жизнь от какого-то пожара средней руки. То, что ощущал он в Сороконе, было так захватывающе велико, что чародея сотрясал озноб и вожделения, и страха.
Откашливаясь и бранясь, отмахиваясь от дыма, он вышел на покрытую густой пеленой дорогу, которая выводила к главным воротам на луг. Он чувствовал невиданную доселе бодрость, происхождения которой пока еще не сознавал. Даже в дыму он не особенно задыхался.
Широкая, убитая гравием дорога не давала заблудиться. А скоро выскочил на Лжевидохина, словно шипящий уголь из огня, ошпаренный едулоп. Чародей только и успел прикрикнуть:
– Стой! Собери кого найдешь! Живее! Ко мне!
Когда Лжевидохин добрался до ворот в четверти версты от горящего особняка, собралось с десяток едулопов, не больше. Ворота уже горели: с вороватым шорохом проскочил сверкающий искрень и сходу долбанул железный запор. Створы ворот обрушились на оплавленных петлях и открыли вид на чистое и вольное пространство луга, откуда дохнуло свежестью. Хватаясь руками за грудь, Лжевидохин велел оттащить пылающий на земле деревянный щит и шатнулся в сопровождении едулопов вон, на воздух.
А здесь затаились в засаде пятеро пигаликов, среди которых были и Чихан с товарищем, успевшие возвратиться после бесплодной беготни за Лжезолотинкой. Разведчики продвигались от леса канавой и, когда ворота рухнули, – залегли.
Прокатившись вперед оравы едулопов, искрень скакнул в канаву на железный лук ближнего разведчика и тот, по заранее готовому решению, швырнул самострел в поле, куда и свернул за ним жаркий колоб. Оставшийся без оружия пигалик подхватил камень и кинулся вдогонку, чтобы разбить и потушить искрень. Но по гравию, вращаясь, чадил и разбрасывал искры второй колоб. Прошмыгнув шагов тридцать, он рванул вбок на другую сторону дороги за другим самострелом, тоже выброшенным.
Три оставшихся при оружии пигалика поднялись из канавы.
– Постойте! – успел сказать Киян, когда товарищи его вскинули самострелы с поставленным на сорок шагов прицелом.
Но стрела сорвалась и взвизгнула. Тяжелая и короткая, в локоть длиной, она пробила чудовище насквозь, выскочив через спину наземь. Едулоп ахнул от толчка в грудь и продолжал бежать, хотя из черной дыры под соском брызгала бурая жижа, раздавалось задушенное посвистывание или хрип.
– Рукосил! – вскричал Киян, окончательно опознав портки и рубаху оборотня в мельтешении грязно-зеленых чудовищ, которые то и дело перекрывали его своими телами.
Киян выстрелил в тот самый миг, когда товарищ его, что потратил стрелу на свистуна, бросился спиной наземь, чтобы перезарядить самострел, упершись в него ногами, а Чихан прянул в сторону, рассчитывая, что Рукосил откроется для выстрела сбоку.
Стрела Кияна пробила толстенную, как бревно, дубину и воткнулась меж ребер, как бы пригвоздив дубину к чудовищу. Едулоп пытался все-таки взмахнуть орудием и сам себя повалил – мордой в гравий. Сверкание стрел, вой и посвист, яростные удары камнем об искрень – все разразилось вдруг и враз. Выбежав из ворот шагов на десять, Рукосил опомнился и остановился, оказавшись без прикрытия. Да некому было выстрелить! Чихан забежал в сторону достаточно далеко, но когда вскинул самострел, со злобным шипением выскочивший из-под руки искрень выбил оружие.
Тот стрелок, что бросился на спину, за семь мгновений перезарядил самострел. Прямо на него несся раненный в грудь едулоп. Не целясь, пигалик спустил крючок, и стрела, пробив крепкий подбородок, вышибла мозги вверх, навылет просадив изнутри макушку черепа. Но безмозглое чудовище уже не могло остановиться и рухнуло, опрокидываясь, на пигалика – бурые, как перекрученные корни, лапы стиснули противника мертвой хваткой. Киян же вовсе не успел перезарядить самострел, в отчаянии всадил кинжал зеленому гаду в живот. Но живучая тварь одним ударом свернула человечку голову.
Еще трое пигаликов метались между едулопами, в отчаянном порыве достать чародея – на излете броска, за миг до собственной смерти уколоть кончиком кинжала…
Они погибли, ничего не успев.
Распаленные едулопы целыми сворами терзали податливые тела малышей, раздирали одежды и мозжили головы. Искрени упивались разбросанным по дороге и по обочинам железом.
Рукосил разевал рот, только сейчас осознав всю меру избытой опасности. Так близко к гибели он, кажется, еще никогда не бывал, хотя и не раз уже заглядывал за темный полог смерти.
Юлий и Поплева не спешили гоняться за вздорной девчонкой. Юлий – из самолюбия, а Поплева из уважения к его оскорбленным чувствам. Изначальное почтение к Золотинкиному мужу еще больше возрастало оттого, что тот избегал говорить о жене дурное. А невозможно было не видеть, что юноша мучается.
Наверное, он всё бы выложил, стоило на него приналечь, но Поплева из деликатности удерживался от расспросов. Достойнее разобраться самому, полагал он, потому что обиды и недоразумения, омрачившие жизнь супругов, это еще полобиды и полнедоразумения, пока они не стали достоянием кого-то третьего. Пока что обиженным представлялся Поплеве Юлий, но это было только предположение, ничего нельзя было сказать наверное, не понаблюдав их рядом.