Рождение волшебницы
Шрифт:
Желая, очевидно, принять посильное участие в увещевании ставень, добросовестный и никогда не кривящий душой Поплева заметил:
– Воскрешение мертвых науке не известно.
– Вот! – встрепенулся Миха Лунь. – Скажите им это! Найдется ли кто-нибудь, кто сумеет им это втолковать? Я вас прошу, не в службу, а в дружбу! Вы знаете этих людей. Вы самородок. У вас хорошее честное лицо. Вас все тут знают. Вам поверят! Скажите им это.
Поплева взглянул на Золотинку, но она уклонилась от ответа, не остановила его, хотя и понимала, что совершает мелкое предательство. Он поднялся:
– Хорошо.
Поплева вышел в сопровождении ученика. Слышно было, как внизу в открытую ненадолго дверь ворвались уличные голоса и дверь снова их заглушила.
Золотинка не смела глянуть на волшебника. Такой речистый прежде, он не делал ни малейшей попытки сломать молчание.
– Что это у вас за камень? – спросила она, насилуя голос.
– Асакон. Имя его Асакон, – охотно отозвался он.
– Да… Я о нем читала…
– Это и есть Асакон. Чародейному камешку четыреста лет. Четыреста одиннадцать, если хочешь. Он сменил двадцать шесть владельцев. Я – двадцать седьмой. Восемь лет я владею Асаконом, и это много.
– Почему?
– За Асакон убивают.
– Ну, наверное, само уже только обладание сокровищем, – сглотнув комок в горле, умно начала Золотинка, – искупает опасности, которые…
– Я, видишь ли, близко знаю одного человека, который лелеет надежду на наследство и день, и ночь.
Она как будто догадалась, кто это, и быстро глянула на искаженное призрачным светом, утратившее человеческие очертания лицо Михи.
– Зачем же вы держите этого человека при себе?
– Ого! – с неуловимой насмешкой отозвался волшебник. – Ты ранний ребенок.
Несколько помолчав, он продолжал с той пространностью речений и вальяжностью интонаций, которые свидетельствовали о полной внутренней свободе, позволяющей ему получать удовольствие даже от собственного голоса:
– Затем, что взлелеянная и ухоженная мысль держит этого человека вроде крепкой цепи. Затем, что он неусыпно стережет всех прочих соискателей Асакона. Можно считать, рядом с этим человеком я в безопасности… в относительной безопасности. Вместо множества неопределенных угроз имею дело только с одной, хорошо известной. И вот еще обрати внимание: этот человек лучше многих других, непричастных, понимает, что если только он прибегнет к яду или запустит в постель к своему благодетелю каракурта, то Асакон окончательно и безнадежно потеряет силу. И этому человеку, которого ты знаешь даже лучше, чем думаешь, приходится ждать. Не завидная это участь, моя прелесть, потратить жизнь на ожидание, каждый день насилуя свои естественные наклонности. Он должен принять Асакон с чистой совестью, иначе камень умрет. Вот тут-то и западня.
В самом смутном, отвратительном состоянии духа Золотинка хмыкнула и поднялась под пристальным взглядом. Неловко опрокинув стул, не стала его поднимать – прошла к окну. С улицы доносились крики. Если открыть ставни, догадалась она, то это сумеречное… нечистое взаимопонимание с волшебником распадется.
– А что вы хотите от меня? – сказала она, не поворачиваясь.
Она вернулась к столу и подняла из-под волны стул. Навалилась на край стола, низко наклонив голову, чтобы не поднимать глаза.
– Вы, значит, хотели что-то сказать, – произнесла она, страдая от лживых звуков собственного голоса.
– Напротив, – ответствовал он небрежно, – это ты хотела у меня что-то спросить.
И снова продолжалась нехорошая, нечистая тишина.
Вдруг Золотинка вскочила, отшвырнула стул и опрометью бросилась к проему двери. На первых ступеньках лестницы с размаху сшибла она того, кто там таился. И этот, таившийся, сверзился вниз, ударяясь о деревянные углы. Потом донесся утробный стон и причитания, которые свидетельствовали, что Кудай как единое и дееспособное целое все еще существует.
Золотинка рванула вниз, в темноту, зацепила ногой Кудая и перескочила его. Незапертая дверь подалась сразу – она выбежала на солнце.
В сердцевине плотно сбившейся толпы что-то происходило. Острое сознание вины подсказало Золотинке что. Она рванулась на выручку Поплеве, вьюном ввинтилась между людьми, а те и сами раздались, пустили в гущу столкновения, где уготовлено было зрелище.
Золотинка вскричала, тиская руки.
Остервенелая вдова клещом вцепилась в волосы рассудительного Поплевы и таскала его взад-вперед, подвывая от полноты чувства. А он, весь багровый, покорно склонив выю, мелко топал, чтобы поспевать за неистовыми рывками и толчками.
– Уверяю… вы заблуждаетесь, – пришепетывал он, не теряя самообладания и в этом, крайне невыгодном положении.
Ошибочно принимая беспредельную покладистость жертвы за признак собственной правоты, вдова только пуще распалялась, оскалив зубы. И толкала Поплеву по кругу, пока не грохнула его о гроб и не повалила, не удержавшись на ногах и сама.
Опрокинулось все. Рассудительный и очень увесистый Поплева. Иссохшая, одними жилами живая вдова. Некрашеный гроб и безучастный ко всему, попавший в житейскую передрягу исключительно уже по недоразумению покойник. Без стона тюкнулся он холодным лбом о мостовую, приоткрыв в запоздалом изумлении рот.
– Сударыня! – воспользовавшись временным замешательством, вскричал из-под юбок вдовы Поплева. – Позвольте хотя бы поправить покойника.
Тут уж Золотинка взвыла. Металась она в отчаянии, бессвязно призывая всех на помощь, оттягивала вдову от Поплевы. И тут, себя не помня, влепила женщине жесточайшую оплеуху. Понадобилась еще одна, не менее впечатляющая затрещина, чтобы бедная женщина опомнилась. Она сидела на мостовой возле опрокинутого гроба и вывалянного в пыли покойника, который, уткнувшись носом в булыжную мостовую, хранил роковое молчание. Она ошалело озиралась, припоминая, что были дети, но не видела их. В глазах ее стыл ужас.
– Нехорошо-то как… – пристыженно пробормотал Поплева, поднимаясь, – нехорошо-то как… Нехорошо!
Не замечая собственного состоянии, не сознавая ставших дыбом волос, он занялся гробом. Сразу нашлись доброхоты, чтобы придержать запавшую ногу покойника, отряхнуть его перед укладкой в домовину и закрыть рот.
– Нехорошо, – покачал головой Поплева, с сокрушенным видом оглядывая присмиревшего в домовине мертвеца.
Золотинка ничего не могла сказать – била ее дрожь. Безумные глаза вдовы отуманились слезами, и первая влага, орошая иссохшие чувства, смягчила выражение воспаленного лица. Бедная женщина обмякла и зарыдала, загребая горстью пыльную грязь мостовой.