Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых
Шрифт:
И всё же дублёночная вальяжность не улетучилась до конца, даже когда я поспешно семенил на волю. С хозяйкой мы друзья, но насколько же легче наёмнику, чем собственнику!
Обретя в околочелночном бизнесе известный опыт, а с ним и известное нахальство, я, как всякий уважающий себя трудящийся, постепенно начал ощущать гнёт эксплуатации: я таскаю за хозяйкой суму, кланяюсь в таможне, торгуюсь ин инглиш, а получаю всего в два раза больше, чем законные четверть ставки в своем НИИ. Будя, попили нашей кровушки, ноне не старый режим!
Отправляясь в Грецию, я взял взаймы тысячу дойчмарок – сумму для меня абсолютно неподъёмную: если что – как честный офицер придётся стреляться, и даже вдвоём, потому что ссудивший меня друг сам позаимствовал эти деньги в кассе своего
Как звучит – Македония! Фессалия! Счастливы мы, фессалийцы… Среди тамошних памятников больше Византии, чем Афин, но и это звучит сказочно: Византия… Из Софии нас доставили на автобусе – чувствуется, что и горы здесь не простые, а византийские. Почему болгары все такие красивые? Отчасти, может быть, из-за имен – Снежина, Камен? Но наши бабы немедленно высчитали, во что нам обходятся эти светящиеся гостеприимством сопровождающие: мы живём в Греции неделю – и они с нами, – едят, пьют и загорают за наш счёт.
По вечерам отчётливо виден Олимп, но мысли у нас не олимпийские.
На третий день:
– Бабы, а что это хоть за море? Чёрное, что ли?
– Эгейское, дура.
Белый сверкающий городок в пять-шесть рядов растянут вдоль моря – одни отели да магазины: почти одинаковые трёх-, четырёхэтажные параллелепипеды, опоясанные лентами (фризами, выражаясь по-здешнему) балконов, а в первых этажах – рестораны и ресторанчики, лавки и лавчонки, среди курортной жары утопающие в мехах. Богини судьбы Мойры с чего-то устроили так, что наследники Искандера Двурогого торгуют шубами, которые сегодняшние олимпийцы шьют где-то на горных фабриках, дерущих шкуры со всего мехородящего мира, включая и Россию. А мы для неё выбираем, уж конечно, не русских соболей и даже не «целиковую» норку, а самую что ни на есть мозаичную. Пушистые сквозные «хвостики» дешевле всего. Потом идут «лобики» – ряды полукруглых, вложенных друг в друга норковых скальпов, напоминающие панцирь, а шуба «из сердца» – из сигмаобразных гистерезисных петель, вырезанных из грудок несчастных зверьков, – имеет самый причудливый рисунок. Дешевле этих мозаик, кажется, только ощетинившийся, тронутый сединой опоссум – я его и сейчас распознаю на эскалаторах: ага, матушка, на норку, стало быть, не тянешь… А в разгар охоты на опоссума я усматривал сходство с ним и в ночном бурьяне.
В Греции, как известно, пишут русскими буквами с довольно незначительными погрешностями. И слова почти понятные: на вокзале видишь вывеску «тро-фим», в лифте читаешь что-то по поводу литургии, растерявшись у общественного туалета – в какую дверь сунуться? – с облегчением прочитываешь на табличках нечто вроде «андрон» и «гинекейон». Почему арбуз – карпузо, тоже легко догадаться: на кого же ещё похож карапуз! И венцом всему в книжной лавке отыскиваешь том Бориса Полевого, повествующего о некоем «прагматичном андроне». И такое счастье тебя охватывает, когда поймёшь, что прагматичный андрон есть не что иное, как «настоящий человек». И впрямь, что ж такое «настоящий», как не «серьёзный», «солидный», «положительный» – ну, словом, прагматичный.
Ныне я и сам прагматичный андрон. «Тысяча марок, тысяча марок!» – стучит в моё сердце («Сначала её, а потом себя, сначала её, потом себя…»). В Метеору я, правда, съездил – в монастырь, угнездившийся на пучке гигантских выветренных скал, округлых, как вставшие на дыбы исполинские чёрные свиньи. Греция – страна причёсанная, как и вся Европа, никаких первозданностей, вроде буреломов и помоек, не наблюдается. А добираться до Акрополя нам вдруг совершенно расхотелось. В Пушкинском музее я, бывает, прихожу в греческий дворик просто посидеть среди макетов, а в качестве озабоченного прагматичного андрона как подумал – ночь туда да ночь обратно, да всё сидя, да сколько денег, да сколько меховых лавок за это время можно обойти, да сколько шуб пересмотреть и перещупать, со сколькими приказчиками переторговаться, изображая человека положительного…
В качестве такового здесь предложат присесть, поразмыслить, потягивая метаксу с какой-нибудь шипучкой – ужасно втягиваешься в это дело. Однажды в Салониках (Фессалониках) я обскакал всех коллег, разнюхав некую щель с хвостами, которые ещё немного и пришлись бы по карману даже работникам культуры. Усатый толстяк (жара, усы, пузо – всё напоминало почему-то о Сухуми) был настолько щедр, что накинул в презент тяжёленькую монету.
Драхма – как это звучит! Оскорблённые моим успехом завистники в отеле немедленно обнаружили (о лысинках я умолчу: кто живёт в стеклянном доме…), что мне втюхали так называемую «летнюю» норку, осыпающуюся как одуванчик при первом же дуновении покупателя. Но всё кончилось благополучно: руководительница группы (она и в первой жизни была «рукгруппы» оборонного НИИ – высшее образование всюду высшее образование) помогла мне найти магазин, куда согласились взять мои шубы совсем с небольшим для меня убытком – долларов с полсотни.
Теперь я понимаю, откуда взялась мечта о социализме: когда люди тебе улыбаются, угощают метаксой, а потом… потом действуют не в твоих, а в собственных интересах, ужасно хочется сделать так, чтобы они этих интересов не имели, чтобы ничто не мешало нам улыбаться друг другу без всякой задней мысли. Ужасно жалко, что состязательность может быть изгнана из жизни лишь вместе с самой жизнью! А то вглядишься в заботы зазывал и торговцев – так их же ещё и пожалеешь. Для нашего брата челнока повсюду набран русскоязычный штат: наш великий и могучий слышится всюду. Аки племя иудейское… В добрый или недобрый час вспомнили наши бывшие соотечественники о своей неполной русскости? Эта милая брюнетка, стесняющаяся хватать тебя за руки, заваливая всё новыми и новыми мехами, – наверно, она была счастливее в качестве старшего технолога в Подмосковье. А эти братишки из Уфы – может, им лучше было бы по-прежнему слесарить, а не бегать среди кромешной тьмы по сверкающим отелям, заманивая в какой-то сказочный магазин, страну Муравию, где торгуют себе в убыток. «Запомните их хорошенько!» – гремит наша Гренадёр-баба, отправляясь с ними во тьму. Они натянуто улыбаются – бакшиш у них грошовый (кажется, по-гречески это именуется лептой?). Время от времени проносится слух, что своих избранников они могут взять на Олимп – черпать прямо с фабрики.
Самое отвратительное, что есть в жизни (и без чего, увы, нет жизни), – это борьба. А стоит на шаг отступить от неё – и начинается рай. Отель скромный, то есть, по советским меркам, очень хороший: кровать, холодильник, ванная – наших братских могил здесь, видно, тоже не строят. Выходишь на улицу в плавках, босиком проходишь сто метров до моря. С лотков без всякой очереди и хамства набираешь каких вздумается фруктов (я и не знал, что простой персик способен на целый день наполнить комнату ароматом), горячий хлеб, на твоих глазах извлекаемый из элегантной печи (только там видишь потного торговца, но и он улыбается без малейшей натуги), в молочной (но побыстрее, не то схватишь насморк) берёшь холодное молоко, йогурт с размякшими ягодками на дне (столько сортов – вечная проблема выбора, от которой тоже избавляет социализм), и – горячий песок, сияющая лазурь, халявные пластиковые топчаны – наживка, подброшенная хозяином кафе: ты только приляг, а там, глядишь, и не удержишься от стакана прохладного пива, сока, кофе глясе, шашлыка из кругленьких сладких пончиков.
Пробуксовывая в песке подведомственного ему пляжа – километра три по солнцепёку, – без устали с восхода до заката обходит нежащуюся публику с подносом на плече юный грек лет десяти, подёрнутый по загару золотистым пушком. Он родом из Ташкента, здешних греков не любит: они злые, всё время подгоняют, в Ташкенте было лучше. Но греки, по крайней мере, купеческое слово держат: назови адрес – хоть из другого города доставят ваши шубы – аккуратнейше скрученные в чёрных пластиковых мешках, заклеенных скотчем. Укладывай в автобус – места полно – и кати в Софию, как белый человек.
Мы прибыли на границу без четверти ноль – через пятнадцать минут истекала наша виза. Всё шло точно по расписанию. Утром София, в полдень – самолёт. Мимо автоматчиков и колючей проволоки въезжаем на залитый прожектором асфальтовый нейтральный пятачок: гофрированный навес, витринные стёкла конторы, но на витрине мы, а не эти усатые люди в униформе. «У нас всё законно», – твердим мы себе, но сами-то знаем, что закон – тайга. «Тысяча марок, тысяча марок…» («Сначала её, потом себя, сначала её, потом…»)