Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых
Шрифт:
Внезапно – никто не слышал этой команды, она разнеслась телепатически, но все разом начинают понуро выбираться из автобуса, не поднимая глаза – каждому известна инструкция завоевателей (не древнегреческая ли?): «Убивайте гордых!» «Выгружайте!» – разносится телепатически. Наши чёрные тючки, аккуратные, как почтовые посылки, вывалены на пыльный асфальт; расшвыривая их ногами, взад-вперёд прохаживается гневный усатый коротышка (замухрышка, шмакодявка, мандавошка, соплей перешибёшь), напоминающий шпанёнка на танцплощадке, покровительствуемого взрослыми блатарями. Бледная руководительница группы пытается забежать вперед, разъяснить, что у нас всё в точности по декларации, что, если мы распакуемся, нам будет до утра не упаковаться, что утром у нас самолёт…
«Это ваши проблемы!» – мы без переводчика понимаем эту формулу развитого
Согбенные, мы стоим над грудой своего мохнатого имущества на пятачке ослепительного мертвенного света среди жаркой тьмы. Проходит час, другой. «Сначала её, потом себя, сначала её…» Отдельные добровольцы отправляются в витрину, где, униженно склонившись к конторе, что-то лепечет наша рукгруппы на своём пиджн инглиш. «Ничего, прорвёмся!» – подбадривает Гренадёр-баба и собирается идти ругаться, зная, что её не пустят. «Как по-гречески геморрой?» – спрашивает она меня. «Это греческое слово. Что-то вроде кровотечения». Все поражены.
Света, в миру её соседка, которую Гренадёр-баба ради своего увеселения таскает по всему свету, как всегда, покорна судьбе. Людмила не переставая капает корвалол в термосную крышку. «Они хотят большую бутылку метаксы!» – с видом бывалого человека повторяет Юра, но и он только храбрится: рукгруппы уже намекала усатику на некую сумму в долларах, но вызвала лишь новый взрыв самой опасной злобы – патриотической. Всем Светам, Милам и Юрам около пятидесяти. Все с высшим – группа исключительно интеллигентная.
Постепенно выясняется, что бешеный коротышка возмущён долларизацией греческой экономики: он требует, чтобы мы вернулись во все магазины всех населенных пунктов, где мы что-то покупали, и взяли там справки, что расплачивались драхмами, а не долларами. Мы действительно платили долларами – в голову не приходило, что это запрещено: лавочники просто сияли навстречу нашей «зелени»; они же дали бы нам и любую справку, но заняло бы это дня три (не говоря уже о том, что всех магазинов и не вспомнишь). А виза? Ведь мы уже не имеем права находиться в Греции. А полдневный самолёт?
Я брожу кругами, петлями и спиралями под белыми солнцами прожекторов. Кругом колючая проволока неизвестно среди какого мира, вдоль шлагбаума прохаживается солдат в незнакомой форме, держа как-то странно, поперёк поясницы, непривычно длинный автомат. «Сначала её…» Может, броситься на проволоку? Короткая очередь – и всё кончено. А на нейтральной полосе цветы… Выплывают из тьмы и с рёвом скрываются во тьме огромные трейлеры с надписями: «Истанбул», «Амстердам» – я уже не различаю кириллицу и латиницу. Не покидает ощущение бреда: неужели это я, старший научный сотрудник престижного НИИ, совсем недавно получивший приглашение вступить в нью-йоркскую академию, брожу по этой нейтральной полосе между Стамбулом и Амстердамом? Зайти здесь можно только в туалет и «фри-шоп» – каждый из них я обследую раз по двадцать: чисто, поблёскивают краны, гудят унитазы, на полках пред зеркалами фессалийское и фалернское, кивающая уже из мира потустороннего метакса, две тысячи сортов виски и шоколада, электробритвы, магнитофоны… Какая страшная, сверкающая красота! Сколько на свете вещей, не нужных человеку!
На некоем подобии клумбы, под агавами небольшим таборцем сидят умиротворенные украинцы. «Ничого», – утешают они меня. Ось воны уже с месяць здесь сидять: неправильно оформилы паспорта, в Грецию их не впускают, а назад вернуться не на что. Вот, оказывается, где мне суждено скончать свои дни. А как же «сначала её»?..
Чёрная тьма понемногу превращается в серую мглу, проступают контуры гор. Горы начинают розоветь. Выходят солдаты причесывать грабельками и без того великолепно возделанную землю промеж двух колючек. Усатый замухрышка, исполненный достоинства, отбыл на отдых. Его сменил другой усач. Он бы нас отпустил, но не решается отменить распоряжение коллеги. Вот в девять придёт начальник – он нас рассудит. «У нас же самолёт!..» Не могу знать. Всё это по-гречески. Рукгруппы звонит в Афины, в российское посольство. Посол соблюдает день субботний. Но в понедельник он нами обязательно займётся. Рукгруппы грозит дежурному международным конфликтом, хотя наши уже окончательно сморены. Дежурный призывает таможенника и что-то долго ему внушает. Рукгруппы дозванивается до софийского турбюро, оно обещает задержать самолёт. «Турбовинтовой?» – напрашивается бредовое созвучие, но говорят, что это может каждый – за сто долларов не то в час, не то в минуту, не то в секунду. Всё это ляжет на наши кошельки. «Сначала её…»
Начальник уже выехал в таможню, Снежина в аэропорт – кто кого? Он уже здесь – усы, пузо, но почему-то больше не Сухуми. Он готов нас отпустить, если мы распишемся, что не имеем претензий. Опытные люди предостерегают: на незнакомом языке можно подписать признание в попытке провезти наркотики. Все же по одному тянемся расписываться. Очумелые, укладываем тючки, расползаемся по успевшему хорошенько прокалиться автобусу – и начинается гонка: Снежина в Софии сыплет нашими долларами, мы в Балканах жмём на газ. Но победила нас японская делегация, у которой был уже назначен вылет из Москвы – не Болгарии тягаться с финансовым могуществом Японии. Уже на ступенях аэропорта (что-то в духе Хлебникова – чуть ли не «Детище») мы увидели, как наш лайнер взял курс на Москву – мы остались на плавящемся асфальте над своей меховой грудой.
Нас отправили в пригородную гостиницу, обещали устроить на поезд, но в голове прагматичного андрона всегда звучит один вопрос: «Почём?» И насколько же его отсутствие украсило бы прогулку по Софии! А так больше всего запомнился мавзолей Георгия Димитрова с мазутными надписями: «Желев – предатель», «Луканов – предатель!» – дальше не хватило не то места, не то всенародных героев, которым всем до единого предстоит обращаться в предателей, стоит им оказаться наверху: от них всегда ждут невозможного. Впрочем, ещё более сильное впечатление произвёл шофёр автобуса, остановившийся закусить на наших глазах, когда я уже начинал нервничать, не уедет ли группа без меня: в нашем братском промысле это запросто, на нейтральной полосе я вскакивал уже на ходу.
– Запасайтесь пресной водой! – предупредила бывалая Гренадёр-баба. – Ехать через всю Болгарию, Румынию, Молдавию, Хохландию… И везде таможни! – зловеще перебила она себя. Все знают, что таможня – это произвол, не в ругательном, а в констатирующем смысле: очень многое передано на личное усмотрение таможенника.
Однако в поезде немедленно возникает избыток пресной воды: обрушивается ливень, пол начинает подтекать – прямо к нашим мешкам. Лихорадочно извлекаем, ощупываем, держим на руках, будто младенцев, – нам не до дивных горных пейзажей. В крепости… почему станцию Горный Ореховец так хочется назвать крепостью? – в Горном Ореховце уже затемно наблюдаем посадку «турецкого десанта» с текстилем и кожей. Согбенные чёрные силуэты, увешенные сумами, влекут силуэты багажных тележек, на которых уже в невидимой вышине колеблется чёрная пирамида таких же сумищ, именуемых почему-то «капучино». Силуэты забрасывают и забрасывают сумищи в тамбуры, держа поезд на стоп-сигналах. Каждое купе завалено по грудь, в него взбираются и ложатся поперёк.
Румыния. Таможенники, раззолоченные и свирепые, как латиноамериканские диктаторы. «Сначала её, потом…» Бесконечная кукуруза, изредка барашковая шапка, высокая, как сырная пасха. Где же ты, единое экономическое пространство?.. Молдавия, Украина, Россия – и всюду «сначала её, а потом себя». Наконец (и вокзальный рэкет не тронул) – стадион ЦСК!!! Место стоит – даже повторять не хочется, с парой шуб нечего и соваться, – приходится стоять во дворе, мешая движению и разбегаясь при виде стражей порядка. Занимаются этим одни бабы. Я разбежался разок и бросил. Огромный омоновец с золотым зубом за несколько тысяч пристроил меня к стеночке (как ему, должно быть, впоследствии не хотелось в эту трёхпогибельную Чечню!). Одна шуба на плечах, как бурка, другая в руках. Подошла денежная деваха с завидующими подружками, примерила. «Что это за шуба – никакой формы!» – «Формы надо иметь хозяйке», – вступился я. Завидующие подружки счастливо закатились. «Продают брак!» – денежная с ненавистью швырнула мне мои «хвостики». Я разыскал разбегающихся коллег и довольно быстро уговорил этих благороднейших людей взять мои шубы ровно за тысячу марок – ну, с самым пустячным минусом. Больше я в коммерцию не совался. И детям закажу.