Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых
Шрифт:
Закупки отнимают много времени главным образом потому, что никак не удается поверить, что дураков здесь так и не найдёшь (исключая тебя самого) и что чем дальше забираешься от русского квартала, где тебя поселили, от бесчисленных стад челночниц (начиная с соплюх и кончая бабушками: мужчины крепче держатся за рабочую честь), тем выше становятся цены. Правда, не намного. А потом лавки сменятся мастерскими – хоть и на пяти квадратных метрах: сначала стрекочущими машинками, а потом воющими, испускающими струи искр точильными кругами, белым пламенем горнов, голубыми вспышками электросварки, – пора обратно, к своим – и вот уже снова зачастили русские «джинси», польские «склепы» с чем-то гуртовним, и рассеявшиеся по свету, аки племя иудейское, русские физиономии пошли бросаться в глаза непреклонным выражением «Нас на мякине не проведёшь» – сразу видно, кто турок, а кто казак. В Турции я ни разу не видел злобности – разве что неотёсанность. Продавец может ответить через плечо, не
Муции Сцеволы, находящие в себе силы улыбнуться, подвинуться, убрать протянутые ноги, не отстаивать значительность щетиной мелких пакостей, зарабатывают ну ни лирой меньше окаменевших с растопыренными локтями несмеян, попытки вывести человеческое поведение из материальных обстоятельств – из бедности или богатства, из автократии или демократии, из недостатка образования или из его избытка – здесь, как и всюду, не приводят ни к чему, кроме глупостей и натяжек: человек ведёт себя как сволочь по одной-единственной причине: ему нравится быть сволочью. А любовь к сволочизму, как и ко всякой духовной ценности, детерминируется параметрами ещё более неуловимыми, чем колебании мод от широкого к узкому. «Олд базар» – бесконечные галереи под расписными сводами уходят во все стороны сразу (ты всегда на перекрёстке), в четыре необозримости, сверкающие золотом, коврами, всякой турецко-туристской хурдой-мурдой: фесками, лампами Аладдина, востроносыми парчовыми туфлями Маленького Мука, кальянами-ятаганами и, конечно же, гирляндами кожаных курток, курточек, плащей, дублёнок. В тряпье же, мне показалось, наметилась мода на первозданность: грубые куртки, расписанные под индейцев, которых нужно было сначала истребить, чтобы ощутить в них поэзию («Вагономин, вагономин…»), юбки-штанцы с некой домотканинкой, которой когда-то стыдилась деревенщина, вязаные платья «рыбачка Соня» с намёком на рыболовную сеть…
Что и понятно: в Стамбуле даже кривые закопчённые переулки из узеньких трёхэтажных домиков с тифлисскими балкончиками интересны (восточная музыка своей дивной истошностью сопровождает тебя всюду, покуда не затрётся), а мечети – вообще застынешь на нескончаемом вдохе. Для тех, кто бывал в Самарканде-Бухаре, вроде бы не так уж и ново, но – величие все-таки связано с величиной, а стамбульские мечети, сложенные (вырезанные) из серого камня, ошеломляют огромностью, минареты вблизи кажутся мощными, как водонапорные башни, – лишь издалека открывается их невесомая колкость. Прославленная Айя-София – увы, нам, византийцам, – не самая здесь прекрасная: крашенная в красно-бурое, как захолустная фабрика, она утопает в собственных контрфорсищах, выглядит кряжистой, как блиндаж, – только внутри захватывает дух от невероятных арочных взмахов. А у мечетей огромное пространство верховных куполов разбивается на каскады теснящимся ожерельем куполов-спутников, под которыми, глубоко внизу, ничуть не смущаясь своей затерянности, бродят кошки и неверные собаки – всё больше англоязычные. Витражи ярки и непредсказуемо причудливы, как калейдоскопы.
Что ещё хорошо – близ мечети всегда есть туалет и (это уже не так важно) череда низеньких крючконосых краников, под которыми в любую погоду моют ноги перед посещением дома Аллаха. Гяурам туда дозволяется не со всякого хода и не в любое время. Кажется, надо подождать, пока закончится перекличка радиофицированных завываний: «Алла, бисмилла…» Зато потом – фри оф чадж. К изумлению своему, ты понимаешь, что шепчет печальный нищий: «Аллах акбар».
Турцию часто выдвигают примером успешной модернизации. Но блуждания по Стамбулу наводят на ретроградные мысли: европейские здания здесь удручающе неинтересны – такого европейского захолустья в Европе, пожалуй, и не сыщешь: немало для удобства, кое-что для представительства и ничего для восхищения. Равнодушный серый бетон, без любви, без выдумки излитый в прямоугольное лоно, вкрапления никакого ампира, напоминающего разве что о сталинской Москве. Поближе к окраинам – вообще какой-то советский райцентр Партияабад. Арабская вязь – сама по себе дивный орнамент, но – ведь латиница практичней! Утешают только сарьяновские собаки – хоть они и нечистые животные.
Султанский дворец прошлого века – роскошь тогдашней европейской эклектики воспроизведена на почти кустарном уровне, росписи плафонов напоминают опять-таки Дворец культуры начала пятидесятых. Да и так называемый народ – так ли уж он осчастливлен весьма относительным европейским комфортом (из многих окон торчат самоварного вида дымящиеся трубы), ради которого нужно целый день хватать прохожих за руки: «Колэга, хороший кожа, дублёнка, воротник из стриженой ламы»? В патриархальных, неподвижных странах самоубийств во много раз меньше, чем в «передовых», где не жизнь, а сплошное состязание, – но ведь на пьедестале почёта не может быть слишком много вакансий. Главное – эта гонка не оставляет возможности бежать вполсилы и жить вполкачества: или чеши до упаду – или будешь отброшен в полное ничтожество. И тем, кто желает отстоять своё право на неторопливость, не остаётся ничего другого, кроме фашизма…
За всю неделю я не видел, чтобы кто-нибудь на кого-нибудь заорал. Единственный раз солидный мужчина топал на меня ногами и кричал: «Дюрак, дюрак!» – показывал, что нужно идти до автобусной остановки с таким интересным названием. Объяснять, где сойти, собирается пол-автобуса.
В уличных киосках выставлена такая крутая порнуха, какой и у нас не увидишь. Стамбул гяуры нынче славят… «Э, сейчас многие только пишут: мусульман – а сами не верят!..» – с сожалением машет рукой красавчик продавец. Итог нашей беседы таков: что вера пала – это плохо, но жить без неё стало лучше: «Раньше я много не мог такого делать, как сейчас». Но в деревне верят, в парандже ходят, уважительно вспоминает он. «Раньше османы сильные были – о! – но у падишаха (падишах – это как президент) дети дураки, думают: а что, я тоже буду падишах… Забываю историю – все проблемы, проблемы, – а ваш Бог разрешает голых женщин?» – «Он нам не говорит. Может, уже исстрадался весь…»
Наконец и на азиатской стороне, за Босфором, осмотрены точно такие же достопримечательности – чем можно поразить, после волоса из бороды Магомета, к которому поднесена предусмотрительная лупа (табличка при входе просит соблюдать почтительность, за спиной не музейные бабуси, а бравые автоматчики). Пора позаботиться и о растаможке. Российская таможня не позволяет драть с одной страны больше трёх шкур, то есть дублёнок, тогда как для нас именно кожа самый выгодный груз: максимум стоимости на килограмм веса. Приходится нагружаться и текстилем, ещё одну дублёнку натягивая на себя (вальяжность, бархатные нотки в голосе обретаются с поразительной быстротой), а кожномеховой излишек отправлять «каргой» – препоручить тысячедолларовый мешок неведомой конторе, которая «гарантирует» и доставить до места, и «договориться» с таможней всего за 4–5 баксов с килограмма. В случае пропажи она «гарантирует» и выплату полной стоимости. Гарантией служит отстриженная от школьной тетрадки бумажная ленточка, в которую шариковой ручкой вписана фамилия хозяйки (не могу нарадоваться, что я всего лишь верблюд!).
Турбюро, доставившее нас в Стамбул, тоже обещало растаможку, но на месте призналось, что несколько прилгнуло. Искушённые в деловой этике челноки даже не сердятся: понятно, у них клиентов не хватает, и так полсамолёта пустые летели, придётся отправлять через «Гиппопотам» или «Агат», а то «NNN» прокололось: возили через К., – военный аэродром, очень добрый дяденька-таможенник, армянин, возил ворованные машины, люди по месяцу не могут получить, всё погнило на складе…
Трое бравых молодцов под сорок (молодая ослепительная седина, физиономии альпинистско-инженерские) предлагают за ту же цену доставить на автобусе через Болгарию, Румынию, – в общем, смотрите сами по карте до Смоленска. Всё расписано – таможни, рэкетиры, омоновцы с пистолетами: сто, сто, тридцать пять, двадцать пять, – баксы отскакивают от зубов, как «до-ре-ми-фа-соль», – а после российской границы подсаживаются двое с автоматами: зачем рисковать? Вот именно: если что, как мы с них получим свои зелёные? У «Гиппопотамов» хоть адрес есть…
Отправляем через «Трейдпокет». В полутёмном пустом баре на пыльной стойке гарантийный лоскуток с твоей же фамилией выписывает приветливая женщина в очках – явно тоже «из бывших», из сокращённых инженеров, чей приток в торговлю заметно очеловечил эту беспросветно советскую стихию. Наш плетёный, как лапоть, пластиковый мешочище с перевязанными для тасканий кроличьими ушками, опутав скотчем (это якобы предохраняет от вскрытий), покидаем под высокими вращающимися табуретами. «Они только деньги берут как за самолёт, а повезут всё равно на машине, хрена с два во вторник получите», – предрекают автобусные ушкуйники – и как в воду глядят: в самые морозы, когда бы продавать и продавать, моя хозяйка тщетно дозванивается в «Трейдпокет».
Мне легче, но поди докажи таможеннику, что ты верблюд! Зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Но, видимо, какие-то рудименты интеллигентности во мне всё-таки уцелели: суровый таможенник – он хороший парень, но с нашим братом по-другому нельзя – пронзительно глянул в упор: «В сумке всё точно по декларации?» Точно, с предельной (запредельной) честностью подтвердил я и раскрыл перочинный нож. Видя, что я действительно готов сделать харакири не только своей «капучино», но и самому себе, он молча мотнул головой: проходите, мол, не задерживайте.