Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых
Шрифт:
Это я сейчас так вижу. А тогда я был пришиблен и проморожен до почти безупречной простоты. Действовали лишь самые грубые суставы – наши поредевшие тюки я вволок охапкой, – всё равно никаких иностранцев нет на свете, всё везде просто «здесь». Моя фиолетовая, пошмыгивающая носиком богиня умело перетасовывает и прикручивает сумки к тележке – так придётся платить только за одно место.
Предначертанные свыше трамвайные зигзаги, чёрные квадраты зданий, вперивших мимо нас квадраты горящие, квадраты потухшие, квадраты, затянутые разноцветными бельмами, – миры, мирки, мирочки, чем тесней, тем уютней. Мелькнул за шкирку вытянутый к пустым небесам чёрный треугольник костела, едва заметно подсвеченный белизной аккуратного просторчика европейского кладбища. Внезапно под нами и над нами загремел двуслойный
Праздничные тротуары (иллюминация Елисейских полей), промытые океанариумы, в которых прохаживаются, присаживаются, закусывают, болтают нарядные и – вечная иллюзия отверженца – счастливые люди. Обдаёт чистотой и тишиной полумрак маленьких кафе, где на безупречной слоновой кости каждого столика (благородный хомут усть-нарвского сортира) даже не колеблется огонёк свечи, – геологические пласты вежливости и чистоплотности, чтобы только забыть: ничтожный прокол – и весь этот убаюкивающий морок свистнет наружу, в безбрежную пустоту ледяной правды.
Это хорошо, что улетаем, а главное – прилетаем в затрапезное Шереметьево-1, а не в космополитически-лощёное Шереметьево-2: там более хищная, избалованная обширной международностью таможня. Тамошняя таможня, тамошняя таможня… Заграница с поразительной быстротой превратилась из экзотики в обыденность – сколько обольстительных тайн хранил для нас железный занавес! Отрадно думать, что товары с Востока по-прежнему везут на верблюдах – хотя «верблюд» здесь, пожалуй, я один: прочая челночная братия предпочитает всё таскать на себе и в таможне рисковать пускай и вдвое, но зато с удвоенным (а может, и утроенным) выигрышем.
Моя челночная бывалость, убавив тревоги, освободила место для мизантропии: я уже не без неприязни поглядываю на своих случайных спутников – в их лицах мне видится пугающее сочетание простоты и целеустремлённости. Простота без простодушия нам, романтикам, особенно претит в неземных существах – в женщинах: жвачная женщина нам несравненно противнее, чем мужик, мирно оплывающий с неизменной банкой пива в руке. Изобретатель чуингама, несомненно, куда больший преступник, нежели разрушитель храма Христа Спасителя, и однако же непреклонно выдвинутая челюсть на женском личике все-таки ещё отвратительнее простой жвачности: если по застарелой (устарелой) привычке кинешься втаскивать её раздувшийся баул в автобус, она только фыркнет раздражённо: истинные (истовые) рыночники, они не хотят, чтобы в мире существовало что-то ещё, кроме купли-продажи, как их ненавистники коммунисты не желали, чтобы в мире оставалось что-нибудь ещё, кроме чистой классовой ненависти, – какое-нибудь маскирующее «буржуазное лицемерие». Ух, эта страшная борьба двух простот!..
Я уже знаю, что долгий пронзительный взгляд пограничника не обличает, а только сличает тебя с паспортом.
Идти по снегу в кроссовках как-то вроде бы не очень, но в Стамбуле авось придётся в самый раз. Нынче для меня что «Ил», что «боинг» – тем более с загадочной славянизированной надписью «Новосибирск» на борту. Вспоминается только, как после сбитого южнокорейского «боинга» в наших газетах замелькали крошечные заметочки: там у «боинга» при посадке отвалилось колесо, сям при взлёте обломилось крыло – давали, видно, понять, что южные корейцы и так и этак были обречены.
В блаженную пору стиляг – первых цветочков плюрализма, как всегда, брючно-причёсочных (хотелось бы надеяться, что самые крупные и горькие ягодки уже позади), – среди прочей джазухи гулял по танцплощадкам страшно стильный буги: «Э, Стамбул, в Константинополе, э, Стамбул, в Константинополе…» И вот «Э, Стамбул» превратился в «Истанбул»: внизу мерцает электрическое море, в котором медленно текут электрические реки, а вдоль них, в точности повторяя их извивы, движется встречное течение красных светлячков – стоп-сигналов. Аэропорт Кемаля Ататюрка похож на ангар, оплетённый гигантскими трубами. Мясистый профиль великого Кемаля будет сопровождать нас всюду, а в бывшем султанском дворце, где турецкий Пётр скончал свои дни, доведётся даже увидеть – в этой небогатой живописью исламской стране – залитые светом картины прямо с ВСХВ: вождь посещает… чуть не написалось – колхоз: открытые счастливые лица чего-то там «робов» – мудрые старцы, чистые юноши и девушки…
Витрины сверкают, как, примерно, и у нас теперь. В ванной на полу махровое полотенце с вытканными босыми ступнями. Спелые пальцы растопырены, как отростки на картошке. В унитазе из-под бачка свисает свиной хвостик – шланг не то для смыва, не то для ещё более интимной гигиены. Пол мраморный, хотя близость Мраморного моря не сразу и заметишь в уличных просветах (дымка почти не рассеивается – стамбульский декабрь похож на наш сентябрь). Да и дно Мраморного моря пестреет не мрамором, а, как и у нас, кирпичным крошевом. Кстати, именно во время нашего пребывания концентрация углекислого газа в Стамбуле достигла критической точки – а мы и не заметили! Гостиница третьеразрядная, то есть номер – как наш хороший одноместный, только мебель целая и телевизор работает. Деликатная мышка, изредка снующая по ковру, тоже точь-в-точь наша, только в крошечной фесочке. Зато типично нашенского шестиместного номера с раскладушками ни в одном караван-сарае встретить не удалось – так же, как вонючей еды: даже в какой-нибудь закопченной сирийской харчевне с грубыми столами и ржавой солью мясо имеет вкус мяса, сыр – сыра, а хлеб – хлеба. Я долго пытался понять, почему нигде, кроме как у нас, не кормят дерьмом, – и не нашёл никакого иного объяснения, кроме того, что в других местах дерьмо считается несъедобным.
Доллар ходит наравне с лирой. О лира, в первый раз накормишь ты поэта! Турецкий хлеб – белоснежный пух в золотой корочке, хрупкой, как бабочкино крыло. Там-сям в витринах медленно вращаются упитанные куриные тушки, насаженные на вертел. Но больше никого турки на кол уже не сажают и кожу тоже не сдирают, а, наоборот, продают – милейшие люди, только что усатые и гортанные, но не страшней, чем где-нибудь в Баку. Мальчишки прямо по тротуару гоняют гремучую банку из-под пива, к ним, увлекшись, может кинуться на подмогу и мужик, – хотя ни одного пьяного! Но на светофоры и водители обращают немногим больше внимания, чем пешеходы, – вполне могут двинуться на красный цвет, так что не зевай. Никаких фесок, шаровар, кафтанов – все в куртках, пиджачках. Женщин маловато, но в парандже ни одной.
Со всех сторон бывшие воины Аллаха зазывают в магазины, лавки и лавчонки: «Вася-Юра-Саша-Володя, заходи!» На русских приказчиков такой бурный спрос, что в ход идут любые подделки из Болгарии, Югославии. Польши. А считает по-русски, кажется, весь город.
Не отвечать на призывы – для деликатного человека источник постоянного напряжения. Русские вывески на каждом шагу: «ZonoTO», «Обмен АЮБОИ валюты». И родное словцо из «Аленького цветочка» – тувалет. В гостинице прикноплен листок: «Увезжаем завтра».
Кожаные куртки и курточки, кипы юбок и штанов, розвеси блузок, блуз и блузонов, дублёнки волокут из подвалов охапками, швыряют под ноги, как полонянок, снимают крючьями из-под сводов, как висельников, – свингер, ламбада, бельмондо, глянцевые «пропитки», какой-то крэк, не то крэг (английский режиссёр?), давно потрескавшийся, в элегантных оспинах…
Если ничего не смыслишь, все равно щупай, мни, озабоченно вглядывайся в швы, будто способен в них что-то разглядеть, верти в руках опушку, словно она в чём-то перед тобой провинилась, а в возмещение обиды пытайся сбросить с цены процентов двадцать – где-нибудь авось да повезёт. Ну, а нет – положись на Аллаха, переложи дальнейшие поиски на своих спутников – а уж они сыщут! Подошва меховых тапочек при сгибании пойдёт трещинками, как ступня крепостной мужички, на дублёнке откроются проплешинки, элегантный шнурок при попытке затянуть его останется в руке, капюшон не налезет на голову… Но это ещё когда, а сейчас старайся вставлять в разговор английские словечки, их в Стамбуле знают и чтут. Лет двадцать назад, сдавши кандидатский минимум, я «спикал» довольно бойко, но всё поглотили безъязыкие годы в социалистическом эдеме, теперь приходится восстанавливать по разговорнику для моряков: «Вы повредили мне корму. Где здесь плавучий кран?» Моряк должен быть готов ко всему – и к «Передайте, пожалуйста, этот соусник», и к «Боль отдает в кончик пениса». Ну и, разумеется, к «Это слишком экспенсив. У вас короткий ахтерштевень и правый фальшборт ниже левого, подайте мне трап».