Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых
Шрифт:
Проплутав в снежной пелене не менее получаса, Лиду-ха снова оказалась у ворот Подползиных, возле которых прямо из «горлышка в горлышко» вливал в себя остатки вина Серёня.
– О, Лидуха, – обрадовался Серёня, весело щуря на сожительницу отливающий лиловым с зеленью подбитый глаз, – на-ка, глотни из моих личных запасов.
Но единственное, о чём сейчас могла думать Лидуха, – это был Пашка. Хотя…
Метель донельзя измучила её беснованием своим, отняла последние силы. Размягчающие мысли потусторонне заворочались в голове, словно кто-то незнакомый рассуждал
«А может быть, глоток сладкого портвейна явился бы для Лидухи действенным способом, чтобы преодолеть возникшие пустые хлопоты? И, может быть, часок-другой дружеского застолья в компании с весёлым, беззаботным Серёней позволит взглянуть этой славной женщине на жизнь с большим оптимизмом?!»
– Да я уж домой собралась…
– А чего ты там не видела? – не отставал Серёня. – Я вот тут, между прочим, честь твою женскую защищал. С Володькой подрался… Он сказал, говнюк такой, что ты, мол, на него пялилась и на всё готовая была. Ну, я ему и врезал в челюсть…
Серёня, ощутив кураж, продолжил дальше описывать свою доблесть, не обращая внимания на то, что Лидуха совсем не слушает его. Повинуясь какому-то безотчётному чувству, она посмотрела в небо, и ей показалось, что там, среди облаков, в руках у белоснежного ангела только что пролетел её Пашка.
– Да пошёл ты к чёрту! – отрезала Лидуха и снова отправилась домой.
Отойдя немного от дома Подползиных, она остановилась, чтобы растереть лицо снегом. Крахмально-хрустящий снежок освежал и бодрил, возвращая Лидухе относительно трезвое восприятие жизни.
Коротко оглянувшись на Серёню, Лидуха увидела, что рядом с ним стоит тот чернявый, вынырнувший из темноты, и, корча смешные рожи, мастерски открывает ещё одну бутылку портвейна.
Дальше Лидуха пошла не оглядываясь, только замедляя шаг иногда, чтобы на ходу наклониться, зачерпнуть горсточку снега и утолить жажду обезвоженного тела.
Какое чудесное зрелище представляет собой земля, встречающая Новый год! Дежурный ангел пронёс Пашку над обоими полушариями, показав ему уголки планеты, где уже засыпают и где ещё только-только встают. Где жгут праздничные факелы, а где пускают в небо салюты. И везде люди выглядели счастливыми.
Добрые руки ангела крепко держали Пашку, и он, испугавшись поначалу высоты, понемногу успокоился и даже иногда просил ангела подняться повыше – так ему становилось видно огромную часть земли, распростертую между океанами, и это предоставляло редкую возможность разглядеть, как ночь переходит в утро.
И ещё Пашку удивило то, что, несмотря на владычество зимы, снег лежит не на всей поверхности земли и кое-где – тепло и зелено, совсем как летом.
А потом Пашка попросил ангела отнести его домой…
– Ты кто? – спросил Серёня неизвестно откуда появившегося смуглого до черноты мужика в старом овчинном тулупе наизнанку и с угодливо распечатанной поллитрой.
– Не узнаёшь? – ответил нечистый. – Я же Варфоломей, родственник Кулаковых… дальний.
– Не ври, родственник, – засомневался Серёня, – у Кулаковых вся родня в рыжую масть…
– На, гляди! – нечистый тряхнул башкой, рассыпая вокруг себя сажу, и сунул Серёне под нос свою грязную макушку с копной спутанных волос неопределённого цвета. – Видишь, нет? Красным кирпичом отливает – это фамильное, Кулаковское… А если не веришь, я тогда пошёл. Просто хотел сказать тебе, Серёжа… Угостить вот ещё хотел… Сергей… Как там тебя по отчеству?
– Да ладно, – смутился Серёня.
– Я тебя прошу, окажи честь…
– Ну, Викторович…
– Да не «ну Викторович», а Викторович! А я так и думал, что Викторович – то есть наследник победителя!
– Да чего уж там…
– Сергей Викторович! Ты сегодня бился как тигр за честь дамы. Да ты – мужик! Ты – вымирающий вид. Сейчас все мямли… Типа, интеллигенция вшивая…
– Ну, тут уж…
– Да не скромничай… Молоток, Сергей Викторович! Только что же ты этого Володю не уделал, как следовает быть… Сопатку бы разбил, зубы выбил, по почкам бы, по печени…
– Ну уж это, пожалуй, лишнее… Из-за бабы-то?.. Да и нас мужик какой-то в белом разнял… Что, мол, не из-за чего… Так-то, вообще…
– А, ну да… Слушай, Серёжа, – взболтнув винтом зажатую в руке бутылку портвейна, предложил вдруг нечистый, – а спорим, что ты не сможешь зараз бутылку вина из горла употребить.
– Я? Не смогу? Спорим! Давай в дом зайдём… Мне, чтоб закусить чем…
– Ага, в дом – там с Надькой придётся делиться!
– Точно… Я тогда сам метнусь по-тихому, у них в сенях сало на морозе… Только ты не уходи, как тебя там: Вас… Ван…
– Варфоломей я…
– Так ты будь здесь, Варфоломей!
– Да куда я денусь?! Буду, буду, – недобро усмехнулся нечистый вослед торопящемуся Серёне. – Я вам сегодня всем устрою Варфоломеевскую ночь! Ишь ты, сала захотел… Ха-ха-ха!
Не успел хохот нечистого отзвучать последней ноткой, как, скрипнув старенькими навесными петлями, из ворот Подползиных вынырнул Серёня.
– Слышь, Варфоломей, – пробормотал он, тяжело дыша от быстрого шага. – Надька, падлюка, дверь на крючок закрыла. Ну, давай я так…
– Давай, мужик, – подбодрил Серёню нечистый, ещё раз закрутив вино так, что из горлышка выпорхнул шлейф пламени, сопровождаемый резким запахом серы, а у самого черта под копытами снег проплавился аж до земли.
Серёня, зажав в одной руке бутылку, другой прихватив шапку и запрокинув голову, судорожно глотая, принялся цедить вино из бутылки. Находился он уже в достаточном опьянении, и портвейн как-то не бодро вливался в Серёнино горло, но ударить в грязь лицом да и упустить бесплатную выпивку считалось делом невозможным. Серёнин кадык, отмеряя дозы, вмещающиеся в глоток, мерно работал, катаясь туда-сюда под кожей и понемногу замедляя свой челночный бег. В какой-то момент процесс почти встал, грозя возможным возвратом уже употребленного портвейна в окружающую среду. Но Серёня справился, пролив, правда, некоторую часть вина мимо рта по подбородку, что в принципе являло допустимый процент потерь.