Русская литература Серебряного века. Поэтика символизма: учебное пособие
Шрифт:
Какие же «музыкальные организмы» в предложенном понимании «обитают» в художественном мире «Кубка метелей»?
Прежде всего, видимо, следует указать на тему метели. Мы имеем в виду не данное конкретное слово, а стоящее за ним смысловое понятие, образ. Развивая данную тему в словесном ряду, А. Белый будет выражаться по-разному – и «метель», и «вьюга», и «белый рукав», и «белый парус», и «белый рой», а также «легкосвистная пляска рассыпчатых призраков», «клубок серебряных ниток», «воздушный конь», «снежный мед», «белые шмели», «белая пена» и т.п. Все это легко опознается как вариации одного ключевого образа, за которыми единое смысловое целое, один «персонаж». Итак, имеется тема и ее вариационное развитие. Литературный аналог музыкальных закономерностей А. Белым в симфонии «Кубок метелей» действительно сотворен,
Прохождение этой «метельной» темы через первую часть конкретно сводится именно к прохождению ее через предметные реалии зимнего российского города начала XX века. Временами панорама сужается, детали «укрупняются» и «метельная» тема проходит через иронически подаваемый кружковый мирок того символистского крыла, с которым А. Белый находился в состоянии вражды и полемики («Мистический анархист с золотыми волосами»; Адам Петрович с «тигровой улыбкой» из-под золотой, как горсть спелых колосьев, бородки»; «декадент-козловод» Жеоржий Нулков, который «крутил в гостиных мистические крутни» – вот один из примеров варьирования «вьюжной темы» на уровне детали, его «помощники» – Федор Сологуб «из переулка», Ремизов «из подворотни», «великий Блок», Городецкий и др.). Злое вышучивание этого кружка занимает в первой части «Кубка метелей» столь же весомое место, что и ранее во «2-й, драматической». Любопытно, с какой позиции ведется обстрел иронией:
«Декаденты бросались по городу, ужасались и восхищались. Козловод Жеоржий Нулков крутил в гостиных мистические крутни.
Смеялся в лукавый ус: «Кто может сказать упоенней меня? Кто может, как мед, снять в баночку все дерзновения и сварить из них мистический суп?»
Над ним пошутила метель: «Ну конечно никто!» Схватила в охапку: схватила, подбросила – и подбросила в пустоту. <...>
Декадентская общественность воевала с миром.
Социал-демократ убегал в анархизм; кучки анархистов ломились в мистику; большой, черный теократ, как ассирийский царь, примирял Бога и человека.
Все они глумились над социал-демократами.
«Мы-то левее вас!»
За чаем бросали словесные бомбы, экспроприируя чужие мысли.
...Вышли помощники.
Федор Сологуб пошел на него из переулка.
Черные тени развесил, охлажденные хрусталями звездными слез; тряся седою бородой, едко заметил: «И яркие в небе горели звезды!»
Выбежал Ремизов из подворотни: «Хочешь играть со мною в снежного Крикса-Варакса?» Посмотрел из-под очков на Адама Петровича.
Вышел великий Блок и предложил сложить из ледяных сосулек снежный костер.
Скок да скок на костер великий Блок: удивился, что не сгорает. Вернулся домой и скромно рассказывал: «Я сгорал на снежном костре».
На другой день всех объездил Волошин, воспевая «чудо св. Блока» (С. 266-268) [269] .
Ср. ранее: «Пред ним стоял мистик и прыгал в небо. Но полетел вниз. И красиво врал» (С. 266).
Цитированное дополнительно иллюстрирует материал предыдущих разделов. Так, сам характер иронии еще более выпукло очерчивает, пусть и помимо воли А. Белого, тот ореол творческой боговдохновенности и ту прижизненную репутацию великого художника, которые сопутствовали А. Блоку и, видимо, сильно раздражали А. Белого. С другой стороны, Г. Чулков (Жеоржий Нулков – от слова «нуль») изображается с откровенным презрением – здесь это, пожалуй, наиболее карикатурная фигура.
269
Цит. по изд.: Белый А. Симфонии. – Л., 1991.
В самом названии «симфонии», то и дело подновляемом в читательской памяти благодаря сквозному прохождению «метельной» темы, уже задана и мотивирована характерная для сюжетного развития произведения смысловая сумятица (и даже сумбур), недоговоренность, отрывистость, возвраты и перемешивание сюжетных линий (вернее, обрывков линий). Строго говоря, это, конечно, не мотивировка, а ее замена риторическим «кивком» (что вполне в духе А. Белого): мол, какие могут быть претензии к нагромождению деталей, отсутствию функционально проявляющихся композиции и плана, противоречивости, стилистической пестроте, невнятице переходов из серьезного плана в иронический и обратно – ведь так и должно быть, если повествование представляет собой «Кубок метелей», то есть «круговерть»! Потому туманность, неясность проходящей через произведение сюжетной линии – истории Адама Петровича и его любовного романа с женой инженера Светлова, закончившегося дуэлью, – эта неясность, невнятность как бы запрограммирована.
«Технически» отмечаемая нами неясность намеренно усилена тем, что собственно сюжетная основа «Симфонии» вся расслоена на отрывочные фрагменты, которые перемежаются новыми и новыми всплесками «метельной» темы, вписаны в сложные метафорические конструкции. Линии сюжета тем самым теряются, пропадают, снова возобновляются – вообще размываются в смысловом отношении, так что нередко однозначное понимание этих линий (несмотря на то что перед нами словесный, а не музыкальный текст) недостижимо (к чему и стремится в своей «музыкальной» устремленности автор).
Так, например, на дуэли Адам Петрович ранен. Его страдания изображаются именно указанным образом (это мотивировано болезненным состоянием и бредом тяжело раненного, сознание которого находится в состоянии сумятицы и сумбура). Далее имя Адама Петровича исчезает со страниц «симфоний», хотя он и был до того ее главным героем, и из нарочито туманного, пронизанного тропами и фигурами описания неких похорон возникает впечатление, что умер именно этот герой «симфонии» (вернее, если можно так выразиться, герой ее сюжетного пласта – поскольку содержание симфонии этим пластом заведомо не ограничивается). После описания похорон становится ясно, что раздел «Предвидения», данный в начале «симфонии», свое название носил никак не случайно, а с «далеким прицелом». Точно так же глухие, вскользь оброненные детали: «Чей-то разорванный саван шушукнул под окнами, кто-то кого-то куда-то звал», «Жалкий дубовый гроб выплывал из метельных гребней: чьи-то похороны тащились куда-то» – оказываются не чем иным, как первым прохождением той трагической темы (гибель героя), которая в полную силу зазвучит после дуэли. (И прохождение это дано именно в сценах светской жизни страдающих от окружающей пошлости Адама Петровича и Светловой.)
Во вводной заметке «Вместо предисловия» сам А. Белый пишет, что «старался выводить конструкцию фраз и образов так, чтобы форма и образ были предопределены тематическим развитием и, поскольку это возможно, подчинять образ механическому развитию темы» (С. 253). Нельзя не согласиться, что усилия автора в подобных направлениях дали зримые результаты. Иными словами, говорить по этому прводу об определенном взаимопроникновении поэтического и музыкального начал основания есть. Так, даже человеческие образы в «Кубке метелей» уподоблены тому, что представляется автору аналогом музыкальной темы. Например, образ главного героя Адама Петровича (alter ego автора по автобиографическим признаниям А. Белого) лишен черт характерности даже в большей степени, чем отчасти аналогичный образ Сергея Мусатова из «Московской симфонии» («2-й, драматической»). Черт характерности недостает и Светловой – прообраз из реальной жизни – Л.Д. Блок [270] . С другой стороны, отказ от лепки литературных характеров во имя «музыкальности» в значительной мере упрощал и облегчал творческую работу Белого в художественно-литературном плане (и служил удобной мотивировкой этого упрощения). Как бы то ни было, образы героев в этой «симфонии» выстроены так, что действительно уподоблены «персонажам» в том смысле, в котором В. Назайкинский говорит о музыкальных темах.
270
См. вступит. статью и примечания А.В. Лаврова в изд.: Белый А. Симфонии. С. 29, 519.
Музыкальное начало объективно дает себя знать в «Кубке метелей» и в иных аспектах. С обычной для «симфонии» Белого неоднозначностью здесь намекается на воскресение Адама Петровича, причем воскресший обретает божественную силу и побеждает эсхатологического змея, хорошо знакомого читателю Белого по третьей «симфонии» «Возврат». А до этого тема, связанная со змеем, уже глухо, вскользь проходила в «Кубке метелей» (ср., напр.: «Гремучая змея, прошелестев рясой, уползла из кельи игуменьи»; «Точно гремучая змея, свистело епископское лицо...» – С. 389), – это обычный прием «симфонии» Белого, тоже имеющий аналоги в способах тематического развития в музыке.