Русская поэзия Китая: Антология

Колосова Марианна

VII

Редиска, салат, и капуста, И хрусткая зель огурца. Усилия не были пусты, Достигли они их лица. Приветствуем вас, огородник! Вы, в фартуке, в шляпе большой, Следите, сухой и холодный, За теплой и влажной землей. Растите, мешайте, учите, Лелейте в корявых руках, А там на базары везите, Продайте в больших городах.

VIII

Но кто притаился, как глыбы Прибрежные, в утренней мгле? Огромные жирные рыбы В дрожащем хрустальном желе. На очень похожем дельфине Когда-то уплыл Арион. Они неподвижны, и ныне Торчит у них в пасти лимон. Они

ни о чем не расскажут. Лимон — их молчанья печать… Эй, пусть подойдут и покажут, С которого боку начать!

IX

Под звоны пустеющих рюмок Неспешно свершается пир, И вот перед нами, безумен, Стерляжьей ухи нежный жир. Он плавает в миске у края, Живой золотистый янтарь, И просит себе расстегая, По праву, изданному встарь. Они неизменны — законы Великой еды, о жрецы! Мы также в еде разъяренны, Как нам заказали отцы.

X

В еде претерпевшим — награда! Мы входим в спокойный чертог. В хрустальный стакан винограда Рейнвейна вливается ток. Прерви насыщения чувства. На рыбе слегка отдохни, В двух-трех анекдотах искусных Великих людей помяни. Спроси vis-a-vis у соседа, Как лошади, дети, дела. И вот, как пожаром, беседа Пирующий стол обняла.

XI

Наверно, в подсолнечном мире Уж все повторялось стократ: Вот так заседал в древнем «Пире» Седой и курносый Сократ. Царя Одиссея так прежде Свининой кормил Алкиной. Нетрезвый и в рваной одежде Уснул в винограднике Ной. Привет прежде жившим! Обида Вам Смерти да будет легка, Вы все, что в обитель Аида От пира ушли на века!

XII

Мы также не ведаем часа, В который покинем сей свет. Но только до жирного мяса Элегии грустный расцвет. Ах, можно ли с нежною дичью Сравнить ароматный кусок, Дымящейся жертвы величье, Алтарь, источающий сок… Огромным ножом его взрежем: Мы живы, не наша вина! А с жизнью невместно быть трезвым; Налейте в стаканы вина!

XIII

Вино создалось не капризом, Вино создавало богов. Припомним бродягу Гафиза С стаканом средь пестрых цветов. Когда разлетались туманы На утре сквозь стрельчатых ниш, Он был превосходней султана, Любовник, поэт и дервиш. Дивиться ли нам, что в поэте Рождает волненья стакан? Олимпа воспитанник Гёте Ему посвятил свой «Диван».

XVI

Конечно, всему свое время, Но правдою трудно нам жить. Лишь сытыми можем мы зренье На все любопытно острить. С стаканом, раздавшись на креслах, С кипучим довольством в груди, С приятною тяжестью в чреслах На мир ты теперь погляди. Склоняется солнце. Деревня. В луга убегает река. И огненно-красные гребни, Как горы, несут облака.

XVII

Мы, дети, вернулись обратно К родимой, к природе, в чертог. Нам сладкое очень приятно — Любви материнский залог. Причудливость башни пломбира Рукой беспощадной нарушь; Восславит гортани пусть лира Симфонию яблок и груш. И мы не дождемся укора, Что тешим балованный глаз, Что плещется в рюмку ликера Рубин, изумруд и топаз.

XVIII

Хозяин, хозяйка! Примите Вы наш благодушный привет. Содружества прочные нити Плетет превосходный обед. Мы скромны, мы много не знаем, Пред многим мы чувствуем страх, Но жизнь эта кажется раем В довольстве, трудах и пирах. И

верим: не сгибнуть нам в Лете, Как ни были б Церберы злы, Когда краснощекие дети Займут вслед за нами столы.

XIX

Она ведь извечна, стихия Классической плотной еды. Ты ей предавалась, Россия, До шалой голодной беды… Эй, вспомни несложную сладость Средь шумных гребней бытия, И пусть возвратится к нам радость, Простейшая радость твоя. Откроемте жирные губы, Испустим славянский наш гик! (Хоть это бессовестно грубо — Все выболтал пьяный язык.)

XX

Довольно! Несложною темой Еда взята с разных сторон… Иди, завершай же поэму, Глухой, усладительный сон. На дедовском старом диване, На мягком уютном гнезде, Увидишь во снах, о чем ране Поведывал Синей Звезде. О, нежною была подруга И сердце певучим тогда. Теперь же спит рядом — супруга, А радость земная — еда.

КАЗНЬ

Широкий меч, как синий полукруг. К мечу привязаны пурпуровые кисти: Когда несут — они дрожат, как листья, Которые ветра по осеням метут. В дрожании — одно недвижимое тут: Лик желтый палача. Китаец — вечный мистик. Китай жил так давно, что не допустит мысли, Что за чредою дней он встретит только мглу. Нет, там стоят прекрасные селенья, Дворцы и пагоды, озера, как паренья, Которые струит весною Хуанхэ. Жизнь вечная везде. Вот почему сластями И винами почтен, который под цепями Сидит возвышенно на сереньком осле.

ДРАКОН

Фонарь из пузыря. Он тянут белой грушей, Лениво-матовой, как будто жемчуга. Над ним же приподнял коричнево рога Дракон, извившийся своею узкой тушей. Смотри на формы те, замолкни и послушай: «Давно, давно, когда лишь берега В потопе поднялись и залегла в лога Вода, что сброшена вновь проявленной сушей, — Тогда суставами поверстаны деревья, Туманы над землей, а на животных перья, И жизнь на островах среди безбрежных рек. Тогда летали те грозящие драконы, И знал китаец их на облаках огромных — От дивных дней последний человек».

СУМЕРКИ

Из голубого в палевый Спустился цвет небес. Опаловый, эмалевый На нем горы отвес. Изогнутое дерево Прорисовала кисть. Лазорево и хмелево В полях дымки свились. И близко над оврагами Из глины битый дом Уж светится бумагою Заклеенным окном.

ХАРЧЕВКА

В фарфоровом тазу при входе стынет кровь; Кругом лежит рубиновое мясо. Впервые с дней войны в Китае слышу вновь Знакомый сладкий и дурманный запах. Кот изгибается в меланхоличной лени, И томный китаез задумчиво вертит Над круглой кадкой круглые пельмени. Два желтых мужика едят из чашек рис, День — в рваное окно — победоносно светел, А у дверей качает вверх и вниз Бумажные цветы декабрьский теплый ветер. 1929 Харбин

ЯПОНСКИЕ СТИХИ

1. Любовь

Серебряные нити дождя во тьме, на электрическом свете, Вонзаются в кустики брызг, тоже блестящих. Плоский зонтик, черная крыша, соединяет их обоих. Стоят прижавшись.

2. Игрушка

Под зеленым светом газа в длинной лавке Среди зеркал и гребенок стоит игрушка: Разодетый самурай под цветущей вишней Чертит на дереве заветное имя.