Русский флаг
Шрифт:
Андронников долго ворочался, не спал: одолевали мысли, мешало лунное пятно на полу.
– Не спите, Анатолий Иванович?
– спросил землемер негромко.
– Нет.
– Думаете?
– Жду.
– Напрасно. Могу поручиться, что Магуд не явится сюда. Напьется где-нибудь вина и свалится с ног. Этакое животное...
– Где ж и напиться, как не у своих мешков! Уверен, что там и вина достаточно.
– Вы думаете?
– Андронников встал и подошел к открытому окну.
– Уверен.
Некоторое время они молчали.
– Вы можете смеяться надо мной, - с мягкой грустью сказал землемер, но нынешний день кажется мне исполненным какого-то таинственного значения и силы. Вы ушли по своим суетным делам, а я, цивилизованный человек, вкусивший Европы, скитался здесь меж пустынных домов. Тишина и медвяные запахи трав. Словно в лесном скиту. Кажется, чего бы еще: ложись, человек, в мягкую мураву, радуйся божьему миру и внемли, как он входит в тебя, возвышает, согревает ревматические члены... Насекомое и то объемлет величие минуты, не потревожит тебя прикосновением легких крыл своих. И вдруг я почувствовал, что этого мало мне. Мало, мало! Хочу светлой веры в человека, без этого ничего не хочу - ни тишины, ни благодати. И нет ничего достойного на земле за пределами человека: ни знания, ни истинной красоты, ни возвышающей любви... Думали ли вы о человеке, Анатолий Иванович?
– Меня научили этому с детства, - сдержанно сказал Зарудный.
– Детство мало что смыслит! Холодная мудрость нужна для этого, друг мой! Нам все кажется, что мы благодетельствуем кого-то, одариваем сверх меры и когда-то отплатится нам за добрые деяния! Что бы ни сделал человек, все норовит выдать за благодеяние, за чистейшую филантропию.
– Говоря это, Андронников шире распахнул окно.
– Жили здесь до нас люди и называли сей звездный поток среди неба огненной рекой! Хорошо! Красиво и точно! А мы учим их говорить - Млечный Путь и думаем: "Вот благодетели-просветители!" Большую Медведицу они зовут Сохатым, малую - Сохатиком! А Венеру Зарницей, ибо Венера для них пустой звук, суета сует и всяческая суета.
– По-вашему, следовало бы оставить их в языческом неведении?
– Те-те-те, батенька!
– обиделся Андронников.
– Не о том речь. Дружелюбия большего хочу, терпеливой ласковости и любопытства. Главное любопытства или, если угодно, любознательности.
– Землемер уселся на табурет, поджав голые стынущие ступни.
– Поймите же меня. Отобрали мы у них громкие побрякушки, языческих богов, злых духов, а что дали взамен? Что? Бога, бесплотного и ненаказуемого бога! Так и живут они, нищие, между богом и своим старым знакомцем Кутхой, между варварством и цивилизацией, между светом и тьмой. А многое ли мы заимствовали у сих мудрых младенцев? Знали ли мы, где обретаются целительные травы, прибыльные металлы и многое другое, что им завещано далекими предками?
– Землемер, потряхивая бородой, принялся ходить по комнате мелкими шажками.
– В приятном-с заблуждении пребывает Европа. По разумению просвещенного европейца все началось в его собственном доме, чуть ли не на скотном дворе: и философия и искусство... А ныне англичанин на паровой двигатель уповает и вскоре найдет средство, как втолковать изумленному миру, что родина всего разумного, доброго и прекрасного - великая Британия.
– Андронников остановился перед Зарудным и сказал с необычной серьезностью: - Но мир существовал, когда сих просвещенных народов и в помине не было. Были высокие культуры, о которых мы, грешные, знаем слишком мало. Был Восток. Была мораль и, разумеется, философия, хоть и не схожая физиономией с пифагорейской. А паче всего были люди. В переселение душ не верю. Чепуха, умственная мизерия! По ту сторону - тлен и хлад и ничего более. Но в преемственность верую, в преемственность культур, обычаев, добра и зла. Язычник-камчадал мне дороже благополучного вашего собрата по губернской канцелярии, чистого с виду, да черного душой. И никуда я отсюда, из Камчатки, не поеду!
– закончил он неожиданно.
– Никто вас и не гонит.
– Гонят! Гонят! Собственные думы гонят, сомнения... Западет вдруг в голову шальная мысль и сверлит мозг, донимает. Хочется еще раз побывать в столицах, порыться в новейших книгах, порастолкать присяжных крикунов и сказать свое слово. Громко сказать, не убоявшись скандала и немилости. Андронников протяжно вздохнул.
– Да дерзости не хватает! Боюсь, не услышат. Сумасбродным стариком боюсь показаться. Так и пребываю в колебаниях. А как мечталось, дорогой Анатолий Иванович, как смело, высоко мечталось по утру моей жизни! Где не бывал я в мыслях своих, чего не содеял на благо человечества! И вот связали, ткнули рылом в корыто. И ничего, пью пойло, не бунтую... Смирение - вот древняя и вечно новая добродетель.
– Смирение - величайший грех против общества, - холодно сказал Зарудный.
– Молодо - зелено!
– воскликнул Андронников.
– И я в ваши годы был силен порассуждать. А где они, наши несмиренные? Где обретаются?
– Не далее нас с вами, - ответил Зарудный.
– А в сердце народном им первейшее место.
– Зарудный заговорил возбужденно, как бы освобождаясь от ленивой созерцательности.
– На кого и надеяться нам в России, если не на народ! Простая истина, а постигается не скоро. Сколько жизней, без пути загубленных, сколько упований напрасных! А ведь одна надежда - народ. Нынче многие понимать стали...
Сильный шум, поднятый вошедшими в соседнюю комнату, прервал беседу. Было слышно, как староста уговаривал их, а они отвечали ему хохотом и отрывистыми фразами. Не прошло и двух минут, как за стеной раздалась все та же знакомая Зарудному песенка:
О Сусанна! Не плачь обо мне...
распевал во всю глотку Магуд.
Зарудный торопливо натянул сапоги. Андронников постучал в стенку и крикнул сердито:
– Эй, вы, homines silvatici!* Тут люди спят!
_______________
* Дикий народ! (Буквально - лесной народ.)
Магуд расхохотался и ответил через стенку:
– Русский начальник! Иди к нам ужин брать!
– Свой ужин взяли, - проворчал землемер, - а твоего нам не надо.
Магуд не понял его и повторил приглашение.
Зарудный решительно подхватил под руку Андронникова, взлохмаченного, в ситцевой рубахе, и пошел с ним в соседнюю комнату. В жилой комнате тойона, где находились печь и обеденный стол, кроме Магуда и старосты был рыжий матрос, непременный спутник штурмана. Тойон молча сидел в углу, хмуря суровый, языческий лик.
Матрос смотрел на Магуда преданными, восхищенными глазами и подавал ему пакеты из стоящего на скамье заплечного мешка. Тут было все, чем мог снабдить магазин мистера Чэзза: копченая ветчина, консервы, галеты, квадратная фляга виски. На столе стояла, поджидая гостей, тарелка со свежей рыбой и глиняная миска, полная клейкой икры.
– Садитесь, - пригласил их Магуд.
– Или по-русски говорится: ешьте хлеб-соль...
Зарудный, как всегда в минуты возбуждения, теребил усы и потягивал носом воздух. Он стоял против Магуда и в колеблющемся свете плошки казался обиженным и злым. Магуд был крупнее Зарудного. Разливая водку в чашки, он посматривал на молодого чиновника с чувством превосходства.
Магуд протянул ему чашку, но Зарудный не взял.
– Благодарю. Употребляю редко и только зимой.
– А я - весь год, - пожал плечами Магуд и передал чашку Андронникову.
– Кушайте, - пригласил он Зарудного.
Все сели. Староста придвинулся к столу и уставился в шершавые доски стола.
– Разрешите полюбопытствовать, - начал Зарудный небрежным тоном, какие дела привели вас сюда?
– Коммерция, - коротко ответил Магуд.
– А точнее?
– Коммерция и охота.