Русский Париж
Шрифт:
— Ошибаешься.
Встретились около метро — Андрэ ее сразу узнал: высокая, очень тонкая, тростинка, талия тоньше карандаша, слишком светлые волосы свободно, ручьями, льются на угловатые плечи из-под модной черной, облегающей шапочки. Сетчатая вуаль, глаза блестят. Черные перчатки до локтей. Де Вержи подошел, поцеловал ее пальцы через перчатку.
— Век не видела вас. — Смеялась, рассматривала его.
— Мы же на ты!
— Да. Мы на ты. Почему у тебя белое лицо? Из Африки ты должен был вернуться чернокожим.
Де
— Надевай!
— Жаль, что я не в штанах, как ты. Юбка слишком узкая. Я не влезу в кабину!
— Я тебя подсажу.
Сняла свою красивую шапочку с вуалью.
В кожаном шлеме, с очками на лбу, задыхается, волнуется, смеется. Праздник!
На ее руки косился. Никакого обручального кольца. Он ни за что не спросит, кто ее муж!
Вспорхнула в кабину, птичка. Андрэ тяжело влез следом. Колибри и медведь, вот парочка. Мотор затарахтел, самолет стал разгоняться, Натали вцепилась в сиденье. Очков не надевала, и Андрэ, оборачиваясь, видел — глаза ее горят детским восторгом.
Взлетели. Земля закачалась, поплыла внизу. Ноздри Натали раздувались. Небо! Тело не весит ничего. Огромность мира, жизни! И смерти нет. И времени.
— Это как любовь.
Андрэ крепко держал штурвал, плавно потягивая его на себя. Набирали высоту. Натали часто дышала, грудь поднималась, в вырезе жакета блестел крестик. Он первый раз с ней вдвоем, и — в небе.
— Жарко в Африке?! — крикнула.
Трудно было разговаривать из-за шума мотора.
— Не то слово! Я зверски потел в амуниции! Однажды мотор отказал, и пришлось сесть около селенья берберов! Я вылез из кабины — берберы воззрились на меня, как на эскимоса, в моей летной куртке! В воздухе сорок два по Цельсию!
Орал, гул перекрывая. Самолет кренился то на одно крыло, то на другое. Натали глядела вниз зачарованно. Надела очки.
— Голова не кружится?!
— Нет!
Она послала ему воздушный поцелуй. Он крепче сжал руль — так сжал бы сейчас ее плечи. Самолет, и женщина рядом — та, которой писал всю жаркую, ветреную, дикую Африку свою.
— Ты сожгла мои письма?!
Глаза светятся под стеклами очков.
— Зачем?! Я храню их!
— А муж?!
Повернулась, опять вниз глядит. Де Вержи выровнял самолет, и теперь они летели ровно, и тихий день, и ясный свет, и серая громада Парижа — далеко, под левым крылом.
Когда посадил «бреге» и выпрыгнул — принял ее из кабины на руки, как отец — накупанную дочь из лохани. Секунду подержал в воздухе: какая легкая, пушинка. Она сняла шлем, и солнце выбелило ее волосы, как снег.
«Я бы хотел прожить с ней всю жизнь».
Возвращались в Париж на машине Лепелетье. Клод сидел за рулем, насвистывал модную песенку малышки Туту. Натали повернула румяное лицо к Андрэ. Ее рука — на обшлаге его кожаной летной африканской куртки.
— Ты пахнешь вяленым мясом. Костром. Ты куришь?
— Нет. Бросил.
— А
Андрэ опустил боковое стекло. Натали курила, стряхивала пепел на ветер.
— Я под впечатлением. Спасибо тебе за сегодняшний день.
— Это тебе спасибо.
— А вот в России летчик один в Америку слетал… Чи-ка-лофф, кажется, фамилия?
Лепелетье свистел песенку за песенкой.
— Клод, ты просто соловей, — сказал Андрэ и поморщился.
Натали выбросила окурок. Губы ее припухли, между ресниц блестели предательские, внезапные слезы.
— Я должна тебе кое-что сказать.
— Говори, родная.
— Никогда не говори мне «родная».
— Я привык так называть тебя. Это правда.
— У меня не только муж. У меня еще любовник. Мы не будем с тобой видеться.
— Хорошо. — Слюна стала горькой, табачной, будто он разжевал сигарету. — Я буду писать тебе. Опять.
За стеклом «рено» проносились уже рабочие кварталы. Лепелетье бросил свистеть. Солнце скрылось, мелкий дождь забарабанил в лобовое стекло.
— Ты… не боишься разбиться?
Его рука — на ее колене, обтянутом сетчатым чулком от Картуша.
— Я боюсь потерять тебя.
Этот человек приехал в Париж опять.
Он приехал в Париж развлечься.
По крайней мере, он сам так говорил, внушал себе.
Может, на самом деле все было не так. Но он сам этого не знал.
Не хотел знать.
Он бросил все дела в Германии и тайком, взяв билет на поезд и выделав себе чужой паспорт, сбрив усы и загримировавшись, не в военной форме — в цивильной одежде прибыл сюда.
Чем его притягивал Париж?
«Париж, Париж, — мурлыкал он, как кот, новую песенку Мадо Туту, собирая чемодан, — мой Париж, я схожу с ума от любви к тебе!»
Париж манил его, соблазнял, как соблазняет красивая юная женщина.
Он любил юных и слабых; рядом с ними он ощущал себя грозным, сильным и величественным.
На самом деле у него были худые, как корни старой сосны, кривые ноги, хилые, без мышц, дряблые руки, торчащий арбузом ранний живот, ранние подрагивающие, свисающие со щек бульдожьи брыли, глубоко запавшие глаза, и на дне их тускло горело отчаяние — будто собаками его затравили. Ему немного лет, а он уже старик; и это бесит его, выкручивает, как алкоголика — синдром абстиненции.
Он не любил и не умел жить. Ему часто хотелось умереть: скорей, как можно скорее, сейчас.
Пугался, гнал от себя эти мысли, ругался вслух, грязно и громко. Гадко себя обзывал. Наваждение уходило.
Жизнь, сама по себе, просто жизнь, его жизнь для него не имела смысла.
Жизнь приобретала смысл, только если в ней, в жизни, в его руках была власть.
Вот власть в его руках; он долго шел к ней, и вот пришел. Она — его. Он обладает властью, как женщиной.
Да, его власть юная, тонкая, слабая и покорная. А он — громадный, сильный. Он — герой. Его девчонка-власть дает ему невиданную силу.