Рыцари пятого океана
Шрифт:
Я решил заступиться за летчика, пошел К командующему армией.
— Головин — хороший парень, храбрый летчик. Не отдавайте его под суд, — попросил я командарма.
— Своего сбить — большой храбрости не надо, — сухо ответил он.
— Это по незнанию. Морской самолет он ни разу не видел.
— Значит, тут и ваша вина. Не объяснили людям. Как можно идти на войну — и не знать даже своих самолетов?
Отчитал он меня, конечно, правильно. Однако просьбу мою уважил. Меру же наказания для Головина избрал оригинальную.
— Пусть он разыщет пострадавший
Мы передали приказание Штерна Головину, отправили его к морским летчикам, а от себя я добавил:
— Скажи честно все, как было.
— А как же? — удивился моему совету Головин. — Скажу все, как на духу. Провинился — значит, отвечу.
Вернулся Головин к вечеру, сияющий.
— По какому поводу радость? — спрашиваю.
— Да как же. Все в порядке.
— Что же все-таки произошло?
— Ну, пришел я к командиру, — немного помолчав, начал рассказывать Головин, — представился, рассказал, зачем прибыл. Как узнал он, что это я сбил самолет, — вскочил из-за стола, подошел ко мне вплотную. Глаза злые, кулаки сжаты. Ну, думаю, сейчас даст по всем правилам морской выучки.
Нет, пронесло. Только окинул меня уничтожающим взглядом, вернулся на место и сказал одно — единствепное слово: «Сопляк!»
Потом вызвал дежурного и приказал отвести меня в домик, где жили сбитые мной летчики. Мне он бросил: «Поговоришь с ними сам. Простят — твое счастье, не простят — не жалуйся…»
Поднялись мы на крылечко, открываю дверь, вижу: лежат на топчанах двое здоровенных ребят и на нас ноль внимания.
«Вот ваш «крестный», — объявил сопровождавший меня моряк. Потом добавил будто по секрету: —Тот самый, что рубанул вас». Хихикнул в кулак и удалился.
Летчики поднялись, сели за стол, смерили меня недобрыми взглядами.
«Что ж, хорошо, что пришел. Сейчас мы с тобой поговорим. Будешь знать, как сбивать морских волков».
«Эх и зададут же мне сейчас трепку», — думаю. Стою перед ними, с ноги на ногу переминаюсь.
«Садись. Потолкуем».
Нарезали хлеба и сала, поставили на стол банку клюквы. Мне и радостно стало и до боли стыдно. Я их чуть не угробил, а они меня хлебом — солью встречают…
«Не знаешь ты, браток, морских летчиков, — хлопнул меня по спине своей здоровенной ручищей тот, что доставал снедь, — Они зла не помнят. Конечно, ты не нарочно, иначе расстрелять тебя мало. Да к тому же и сам пришел. Люблю откровенных людей». — Облапил меня, как медведь. От такой человечности я чуть реву не дал. Вот ведь какие люди!
«А штурмана нашего ты малость покалечил, — незлобиво сказал другой. — Съезди к нему в госпиталь и извинись. Парень вроде пошел на поправку».
Проводили они меня подобру — поздорову. Еду обратно и думаю: «Да за таких ребят я жизнь готов отдать».
На другой день представили Головина командующему армией. Там же, в кабинете, сидел члеп Военного совета корпусной комиссар Зимин. Сначала оба настороженно слушали, а потом, когда Головин в своем рассказе дошел до финала, заразительно расхохотались.
— Значит, скрепили дружбу? — с трудом сдерживая смех, спросил Штерн.
— Скрепили, товарищ командующих! — вполне серьезно подтвердил Головин.
Судить его, конечно, не стали, но взыскание наложили. Позже группа наших летчиков нанесла визит морякам — авиаторам. Все они восприняли случай с Головиным как досадное недоразумение.
Штерн был высокообразованным, умным военачальником, хорошо разбирался в психологии людей. Другой бы на его месте, возможно, разжаловал Головина, навсегда отлучил от самолета, а мог и предать суду. Командарм избрал такую форму наказания, которая в конечном итоге способствовала еще большей спайке морских и сухопутных летчиков.
Штерн покорял всех своим обаянием и незаурядной эрудицией. Я не слышал, чтобы он кого-то грубо распекал, а тем более унижал достоинство человека. Он всегда соблюдал такт, выдержку, а если и повышал голос, то только в самых исключительных случаях. Но за это никто не обижался на него, потому что укор командарма был справедлив и обоснован.
Мпе ежедневно доводилось разговаривать с членами Военного совета армии Зиминым и Шабаловым, начальником политотдела Русских, и я чувствовал, что все они с большим уважением относились к Григорию Михайловичу Штерну. Многие знали его по боям в Испании, на Халхин — Голе и отзывались о нем как о талантливом военачальнике.
Запомнилась и такая его черта: он никогда не обедал один, обязательно приглашал своих ближайших помощников. Это сближало его с людьми, делало отношения более теплыми, искренними, помогало детально узнавать положение дел в армии, правильно руководить частями. И я не помню случая, чтобы его теплотой, доброжелательностью кто-нибудь злоупотреблял. Каждое указание и даже совет командующего воспринимались как приказ.
В начале войны 8–ю армию возглавлял комдив И. Н. Хабаров. Ему нельзя было отказать в смелости, но опирался он на опыт времен гражданской войны, придерживался прямолинейной тактики, действовал на ура.
ва
Войска несли большие потери, а наступление развивалось чрезвычайно медленно. Больше того, 18–я стрелковая дивизия в результате непродуманного приказа о продвижении вперед была окружена противником и оказалась в чрезвычайно тяжелом положении.
Обстановка резко изменилась, когда командование армией принял Штерн. Он решил занять оборонительные позиции и привести войска в порядок. Перед Ставкой было возбуждено ходатайство об обеспечении войск усиленным продовольственным пайком, теплым обмундированием, палатками, лыжами. Штерн знал, что на суровом севере можно успешно воевать только при условии, если боец хорошо накормлен, одет, а в перерыве между боями имеет возможность отдохнуть. Эту мысль, кстати говоря, он все время внушал и нам, политработникам: «Грош цена всем вашим беседам, если вы не будете проявлять заботу о людях».