Ржавые листья

Некрас Виктор

Военег Горяич быстро окинул их взглядом, пересчитал и сморщился. Ирпеничей уцелело десятков восемь. Чапуриных кметей втолкнули в эту же толпу, самого же голову, рвущегося и плюющегося, поволокли в терем. На крыльце он зацепился рукой за резную балясину перил и заорал, вкладывая в крик всю обиду от нечестно выигранного Волчьим Хвостом боя, жуткую обиду на несправедливость, оскорбление обманутой в лучших чувствах души:

— Я плюю на тебя, Хвост! Будь ты проклят, воевода! Предатель! Паскуда! Перелёт!

Кмети оторвали его от перил и, пинком растворив дверь, втащили голову внутрь терема.

— Куда этих? — Самовит, подъехав неслышно, указывал плетью на столплённый полон.

— Сделали? — спросил воевода почти неслышно. Варяг утвердительно склонил голову.

— Разгоните по клетям и заприте человек по десять, — велел Волчий Хвост, направляя коня к терему. И уже на крыльце услыхал за спиной крики. Помедлил миг и обернулся, уже зная, что увидит.

Трое кметей Чапуры, коих должны были запереть в приворотную клеть, сшибли двоих Военежичей и нырнули в ворота. Вслед им взвизгнули стрелы, один споткнулся, захромал и его нагнали, второй грянулся плашью оземь и не шевелился, но третий сиганул с моста, быстро пересёк площадь и скрылся за ближними избами. Волчий Хвост несколько мгновений с непонятным выражением смотрел ему вслед, потом плюнул через перила в пыль, что было у него высшей степенью презрения, и ушёл в сени. Кмети на крыльце переглянулись и потупились.

И уже никто не видел, как в сенях Военег Горяич постучал по стене и суеверно сплюнул через плечо.

Самовит ввалился в горницу и сел, устало привалясь к стене и чуть прикрыв глаза.

— Всё ли сделал как надо? — Волчий Хвост стоял спиной к варягу у небольшого стола и внимательно его рассматривал, невесть что собираясь на нём увидеть. На столе лежал большой кусок кровяной колбасы, взрезанный по краю коровай, печёная репа, первый весенний лук и кувшин с квасом.

— Всё, — кивнул старшой, не открывая глаз. — Порядок. Да ты и сам видел, воевода. Эти трое, они всяко слышали, как мы про Свенельда говорили. Так что тот драпать будет взаболь, а после спрячется. В городе спрячется, не иначе.

— Угу, — задумчиво сказал Военег Горяич, садясь за стол, и кивнул варягу. — Садись, ешь. Когда ещё придётся…

Несколько мгновений воевода и его старшой уминали еду за обе щеки, потом, когда первый голод сгинул, Волчий Хвост спросил:

— Прапор спустили?

— Да, — сглотнув кусок колбасы, ответил Самовит. Отпил глоток кваса. — Какой из утра подымать?

— Чёрный, — коротко ответил воевода. Упало молчание. Оба прекрасно поняли друг друга, и у обоих вмиг пропало желание о чём-нито говорить и вовсе смотреть друг другу в глаза.

Тот кметь, что сбежал, прячется ныне где-нито в посаде. И скоро, уже завтра к полудню весь Ирпень будет знать про мятеж Волчьего Хвоста. И уж после донельзя дерзкого и вероломного захвата крепости поверят в это все. Тем паче, что увенчалось это немалой кровью.

— Сколь убитых? — не подымая глаз, спросил воевода и отодвинул опустелую чашку.

— У нас — двое, — глухо ответил Самовит. — У них… десятка два, не меньше…

Помолчали. А про что говорить.

— Наши… что?

— Молчат, — обронил Самовит всё так же глухо. — Верят они тебе, воевода…

— На том и держусь, — вздохнул Военег Горяич. — Этого… Жара — нашли?

— Нашли… двоих следить за его домом поставил.

Теперь им оставалось только ждать.

А поздно ночью, когда темнота навалилась на град тяжёлой чёрной тушей, выставленная Самовитом стража выпустила из ворот одинокого всадника с двумя заводными конями, кой, махнув воротным рукой, скрылся в темноте в направлении Вышгорода.

2

Тишина. Только в темноте изредка слышен шёпот: жаркий — женский, спокойный — мужской.

— Долго я здесь прятаться буду? За бабьим-то подолом?

— Т-с-с… не за бабьим, а за моим, — с тихим смешком отвечает она. — Нельзя тебе выходить. По улицам варта ходит. Далеко ты уйдёшь, как же…

— Да не могу я!.. сколько можно?

— Пока плечо на заживёт. Эвон, стрела-то насквозь прошла, как только кость не сломала. Ладно, ещё бронебойной били, не срезнем — вовсе бы без руки остался.

— Умная ты моя, вояка, — вздыхает он и признаётся. — Не сидится мне на месте…

— Зудит, — опять со смешком и понимающе говорит она. — Ничего, перетерпится. Переждать нельзя только роды, смерть да понос…

— В граде что? — спрашивает он, помолчав, и она облегчённо вздыхает.

— Смутно в граде, — говорит она и её голос вздрагивает. — Шепчут невесть о чём… И будто Волчий Хвост к печенегам переметнулся… и будто с козарами сговорился… и про греков шепчут.

— Брехня, — говорит он озлобленно. — Всё брехня.

— Страшно мне, ладо, — говорит она. — Поцелуй меня.

— Не бойся, всё будет хорошо. А брехне не верь.

— Да как же не верить-то, ведь…

— Греки тут вовсе ни при чём, — устало вздыхает он. — Свенельд объявился, слыхала ль?

— Ну…

— Вот тебе и ну. Волчий Хвост с ним снюхался, не иначе. Слышал я его кметей.

— Это война, ладо?

И он, помедлив, отвечает:

— Да.

И сразу же падает каменно-твёрдая тишина, слышен только тихий плач девушки.

Тихо-тихо ползёт по Ирпеню молва, прячутся по углам и тянутся паутиной шепотки. Град замер и затих, словно бык, с маху оглушённый дубиной. А по улицам, коих в Ирпене всего пять, чеканя шаг, идут дозоры Волчьего Хвоста. Не больно доверяют Военежичи вартовым, да верно — как и доверять, коль они при взятии полтора десятка варты навьём положили.

В тени притаился человек, сдерживая даже дыхание. Спаси Велес, что они хоть собак с собой не взяли, — мелькнуло в голове, когда он провожал дозор взглядом. Потом, когда дозор скрылся, Чапурин кметь осторожно выскользнул из темноты и бесшумно побежал вдоль улицы.