С прибоем на берег
Шрифт:
– А где теперь Елистрат Бочкарев?
– спросил Юрий.
– А, этот! Когда в пятьдесят седьмом прокатили его па выборах, он избу продал и вместе с. семьей завербовался в Якутию. С тех пор в Бартеньевке пи разу не появлялся. Родственникам пишет, что хорошо живет. Мастером на драге работает. Золото, стало быть, промышляет.
– Марья Долгушина в запрошлом годе на курорте Елистрата встретила, в Ессентуках. Одет, рассказывала, как артист, на пальце перстень с дорогим камнем. В ресторан ее приглашал,, но не пошла Марья, - вставила словечко тетка.
– Не завидуй, сестра. В чужих руках оглобля всегда толще кажется. Сами теперь подходяще живем. Шестеро вон в очередь на автомашину записались: мотоциклы уже не устраивают. Ребята после службы домой возвращаться стали, редко кто в город завьется…
– Скажите, Сергей Данилович, есть кто-нибудь еще в колхозе, кто с отцом вместе воевал?- перебил его Юрий.
– Нету, Юра. Фронт, он вон какой огромный был - от южного до северного моря! Двум людям не легче было встретиться, чем двум песчинкам в озере…
– Понимаете, хочу я товарищей его фронтовых разыскать, чтобы узнать побольше.
– Похвальное дело, племяш! Одобряю. Я тебе вот что посоветую: обратись-ка ты в тот военкомат, где Егор на учете стоял. Напиши все по-порядку, так и так, мол. Они тебя научат, что предпринять следует.
– Да, Юронька!
– воскликнула тетка.
– Я же несколько писем его фронтовых сберегла. Там фамилии товарищей его упоминаются. Егор мне часто писал, по недоумком я была, в одно место складывать не догадалась. Затерялись почти все…
– Ну ладно, о многом мы переговорили. Ты о себе чего-нибудь расскажи. Поступать-то после десятилетки куда собираешься?
– В политехнический институт хочу попробовать попасть.
– А может, выберешь сельскохозяйственный? Стал бы потом нашим главным агрономом. Невесту тебе подыщем, у нас в колхозе красивых девчат много. Верно, Таисья?
– Невесту себе он и сам найдет. А учиться надо тому делу, к которому душа лежит, Сергей Данилович! У нас с тобой - к земле, у него - к станкам заводским.
– И то правильно, Таисья Архиповна!
– Посидели, пора и честь знать, - поднялась из-за стола тетка.
– Вставать-то с петухами.
– Заходите еще, рады будем, - приветливо улыбнулась хозяйка.
– Вы тоже нашу избу стороной не обходите.
На улице была уже ночь. От порывов ветерка побрякивали на столбах жестяные светильники, над крышами домов теплилась четвертушка луны. Но деревня еще не спала. Откуда-то доносились переливы гармони, звонкие девичьи голоса. На мосточке через излучину Барти Юрий остановился, склонился над перилами, слушая журчание воды возле деревянных свай. Ночные эти звуки были непривычными и в то же время казались ему давно знакомыми, только забытыми. Невольно вспомнились чьи-то стихи: .
К земле отцов ладонью прикоснусь, И стиснет сердце трепетная грусть…Конечно, в агрономы ему идти не с руки, однако приезжать в эти места он будет по возможности часто, до конца своих дней…
– Ты чего замешкался, Юронька?
– окликнула его ушедшая вперед тетка.
– Да-да, я сейчас!
– отозвался он.
Дома тетка Таисья снова подняла крышку окованного медными полосками старого сундука и достала тоненькую пачечку солдатских треугольников, перевязанную шпагатом.
– Вот, Юронька, все, что сумела сохранить, - сказала она.
Юрий взял из ее рук письма, долго глядел на пожелтевшую бумагу, на выцветший химический карандаш, которым был выведен адрес; даже запах, исходивший от конвертов, был каким-то необычно кисловатым, словно хранили они горький дым сгоревшего пороха.
Писем было шесть, все датированные последним годом войны. В одном из них рассказывалось о встрече в госпитале с двоюродным братом Сергеем Хлоповым.
«…Ты знаешь, сеструха, как он заматерел, плечищи стали почти как у бати нашего, на шее ни одна рубаха не сходится! Долго не могли Сереге халата подобрать, нашли с трудом мало-мальски подходящий, а Серега нагнулся, чтобы шлепанцы поправить, и видим - дырища в халате между лопаток! Дали другой, и этот тем же манером напополам. «Ты меня с работы снимешь!» - ругается кастелянша. Тогда Мариам Вахтанговна, наш лечащий врач, принесла из дому богатющий ворсовый халат с кистями, бухарским его зовут. Вот и ходит теперь наш Серега, что тебе персидский шах с костылем!»
Другие письма были тоже веселыми, ободряющими, нигде ни полсловечка о боях, о смертельной опасности, ежечасно подстерегавшей отца. Будто не с фронта писал он, а откуда-то с мирной дальней стороны.
«…Дружок мой закадычный Петро Шамшурин посылочку получил с кедровыми орехами. Поделил на все отделение, два дня щелкали, пока челюсти судорогой сводить не стало. А одну очень красивую шишку я лущить не стал, оставил на память…»
«…Недавно новый пулеметчик к нам пришел, Поваляев его фамилия. Разговорились мы с ним, и оказалось - почти что земляки. Он тоже из нашей, из Омской, области, только из Русскополянского района. Мировой мужик, в бою страха не знает… А войне-то, милая моя сеструха, по всему видно, очень скоро конец придет!..»
Этот последний треугольник был обозначен апрелем сорок пятого года. До победы оставалось чуть больше месяца. Но сколько раз за эти оставшиеся недели и дни довелось, быть может, отцу рисковать своей жизнью…
– Тетя Тося, вы людей этих, что в письмах отца упоминаются, Шамшурина и Поваляева, не знаете?
– спросил Юрий.
– Не знаю, Юронька. О Шамшурине я, правда, слыхала от Егора. Они и после войны друг с другом переписывались. Брат все в гости к нему съездить, поохотиться в тайге, .собирался. Только не успел, сердешный…
ГЛАВА 11
В санитарную часть рано утром первым заглянул гвардии капитан Миронов.
– Здравствуйте, Русаков. Серьезно это у вас?
– глянул он на забинтованные руки лейтенанта.
– Начмед грозится дней семь продержать, - ответил Юрий, косясь на вытянувшегося по стойке «смирно» Филипеню.
.
– Товарищ гвардии матрос, оставьте нас на минуту одних, - сказал тому командир роты.
– Удивляете вы меня, Русаков, - продолжил он, когда Филипеня вышел.
– Ну разве командирское это дело - самому лезть в огонь? Ваша обязанность подчиненными руководить.