Садовник
Шрифт:
Андрей начал с того, что не разрешил открывать свой чемодан ни отцу, ни матери, стоявшим рядом, а расстегнул молнию сам.
– Что это? - спросил таможенник, вынув злополучный орех.
– Это кокос, - ответил Андрюша. - Мне подарили на Тортоле, и я везу его в Бостон, показать Нейсону.
Далее Андрюша, сжав губы и еле сдерживая рыдания, вынужден был наблюдать, как дядя в форме молча достал бумажный пакет, вложил туда контрабанду и небрежно сунул под полку: нельзя! Может быть, Андрей и не заплакал бы, но вмешалась Наташа и попыталась объяснить чиновнику, какую травму он наносит ребенку. Тот был непреклонен.
– Но почему, бабушка, почему? - сквозь слезы спрашивал Андрюша по-русски. - Это мой кокос, Нейсон никогда не видел такого...
Странно: как садовник, я должен был проявить бдительность и отговорить взрослых и детей от "кокосового предприятия". Но как дед, я пал жертвой своей любви к внуку. Вот цепь, которой я буду прикован к чужой стране...
Из Москвы
А я однажды месяц прожила в Ясной Поляне. Жить в усадьбе - это совсем иное, чем посетить ее мимолетно. Жила я в доме князя Волконского. В узкой, холодной комнате с окнами на конюшню. К вечеру появлялась милиция с собаками, по периметру обходила усадьбу. Милицейский начальник мне говорил: "У Толстого был в охранниках один чеченец - и никогда ничего не пропадало". Ночью я оставалась одна, прощаясь со сторожем, который открывал дверь своего домика, нюхал морозный воздух и говорил: "Опять Щекино нас травит". Лежала в темноте, представляла ледяное, темное пространство с опустевшим толстовским домом, сырым, серым, холодным, умиравшим со всеми своими экспонатами от разлуки с хозяевами. Одинокую могилу в лесу - зачем это ему посмертное отшельничество, даже если именно здесь искалась "зеленая палочка счастья"? Пушкин лежит на уютном погосте с родными. А он один... в лесу. Засыпала со страхом под шорохи, скрипы старого дома, в котором, по преданию, кто-то повесился. Но наутро - яркий зимний свет, розовый мороз, фырканье купающихся в снегу лошадей, веселый конюх, проехавший пол-России, чтобы служить только в Ясной Поляне, стая желто-зеленых, похожих на толстых летних капустниц, синиц, скоро и деликатно клюющих шматок сала, повешенный на куст. Таинственные "Клины" с высоченной и тонкой сломанной липой. Среди розовых от солнца и мороза, цветущих инеем яблонь идет Пузин, последний, кто видел живым Толстого, "поэт яснополянских экскурсий", племянник поэта А.А. Фета. Голос, осанка, барственные жесты - уходящая натура.
– Как спали? - целует руку. И говорит. И завораживает.
А я думаю о молодых музейных сотрудниках, их неладах, злости, ревности, претензиях друг к другу. И это в доме, где живший в нем человек терзался в поисках себя лучшего: "все ломаюсь, мучаюсь, тружусь, исправляюсь, учусь..." (1879 год).
Хорошо, что Володя Толстой (теперь Владимир Ильич), с которым я когда-то работала, стал директором Ясной Поляны. Говорят, его долго допекали незнанием музейных тонкостей. а по мне, черточка в его лице, напоминающая портреты яснополянского бога, дороже всех экспозиций и этикетажей, она "гарантирует", что каждая горсточка земли здесь будет беречься. Как хорошо увидеть лицо человека, как ничто другое сказавшее тебе, что здесь действительно была вся та жизнь, которую пересказали тонны печатной продукции. Вспоминаю, как пронзила меня реальность Михайловского, Тригорского, всех Зизи, Нетти, Керн и даже самого Пушкина, когда я стояла на простом сельском кладбище у могилы Осиповой-Вульф.
Предвечерье. Я пошла на могилу Толстого. Ступила на круглую белую поляну, любимую Софьей Андреевной, где высоко и сильно обнялись два дерева. "Он" и "она" - говорили мне в усадьбе. В морозной недвижности и застылости вдруг шелест, и шлейф белого платья метнулся из-за дерева. Скользнул. Снежным буравчиком ушел в землю. И тишина. Я замерла и в смущении и страхе не пошла дальше.
Ходить много пока не могу - еще больно, и я роюсь в старых бумагах. Вкус к этому занятию помогает скрасить неприятности. Кое-что сейчас процитирую как первоисточник советской культуры, продрейфовавшей между царским и демократическим (?) временем.
Впервые и только у меня. На сохранение посылаю тебе.
Виктор Лихоносов
Критики считают его талантливее многих громких имен второй половины ушедшего века. Это строки из его писем:
"Я убежден, на чем еще держатся русские, так это на чувстве. С его помощью они находят родственное себе... Слава Богу, что он изобрел интимное общение с бумагой".
"В Тамани солнечно и ветрено. После трехлетнего перерыва чувствую некоторый зуд, думаю, что писать буду очень просто, но мудро ли? Сейчас в искусстве все "ищут", а искать ничего не надо. Надо быть простым и хорошим - людям этого хватит".
"Два часа назад купил в Темрюке "Литературную Россию" с отчетом о безобразном выезде писателей к народу. И там среди пошлости, глупости и совершенного бездумья литературной толпы лучом света бьют слова Ю.Казакова о высоте творчества. И опять он близок и понятен. И напиши он мало или напиши плохо - все равно будет выше этой картежной братии. Потому что всегда и везде он - художник честный и талантливый. Голос милого, пусть и больного человека хочется слышать. Скоро напишу статью "Почему молчит писатель?". Не потому, что сидит в камышах. Может быть, ему надо поехать в Ригу за эмигрантскими книгами? Может, он в чем-то усомнился? Я воспитывался в одиночестве, меня никто никогда не учил, и я до сих пор не ведаю, что я написал. Только чья-нибудь чужая душа посылает мне иногда приветливые сигналы..."
"Что в этом хорошего - казаться стальным, а таким не быть. Вспомните всех классиков, они были ужасно слезливы. Толстой постоянно плакал перед своей Соней, но кто был мужественнее его? Я отложил уже написанную "Осень в Тамани" только потому, что боюсь быть смешным среди этих помешанных интегралов и киберов, которые думают, что они нам заменят душу живую и слова: "Мой ангел, за грехи мои, быть может, я любви не стою". Я положил рукопись и жду, потом взгляну свежо и, наверное, пошлю всех умников к черту... Не слишком ли я залетел в яму древности? Но так естественно я туда летел, и с каких пор - с самой юности! Никоим русофилам и в голову тогда не приходило это, они начинали делать карьеру на официозной ниве, а потом пошли грабить для собственных квартир иконы с печальных церквей... И всегда я говорил об единственной ценности пера и бумаги. И в архивах потому уйма ценностей. Коснуться бы истории от начала века и почитать то, что писали люди вдали от своих берегов".
"Моя работа - это мука... Писать - это значит сознавать каждый день свое ничтожество".
Сергей Горшин
Профессор, доктор технических наук, знаменитый коллекционер живописи, подарил Третьяковке около ста картин и создал в Химках художественную галерею. Он писал мне перед смертью:
"Я защитил диплом, получил направление в Новосибирск на военный завод как специалист по древесине. Здесь собирались самолеты, а многие конструкции машины были деревянными - крыло, фюзеляж... В те тяжелые военные дни я очень сблизился с конструкторами Яковлевым и Антоновым. Но время для общения появилось лишь в сорок четвертом году, когда страна радовалась победам на фронтах. Однажды прихожу к Антонову, а он, не только выдающийся авиаконструктор, но и художник-любитель, показывает мне свой этюд и спрашивает совета.
– Я не понимаю.
– Нет, ты скажи как непонимающий!
Помню: у него на холсте голубое небо, еловый лес, желтоватое поле.
Спрашиваю:
– что за поле?
– Сурепка, - отвечает.
– Сурепка. Значит, не пахали. Залежь. Должна быть ярко-желтой, отвечаю как выпускник Лесного института.
– Ну и совет... - смеется Антонов. - Я ж не копирую, а философствую. Помолчал.
– Я, сознаюсь вам, контраста боялся. М-да...
Через неделю сурепка желто горела на солнце. А меня Антонов позвал на Обь, на этюды..."
"Наши аукционы - издевательство над живописью. Сюда приходят люди, которые страшатся изменения денежного курса. Они вкладывают деньги в картины. Берут "консультантов" и соревнуются в финансовых возможностях. Такие "коллекционеры" повесят картину над батареей, вытрут мокрой тряпкой, отвезут на сырую дачу, отдадут плохому реставратору или ухитрятся продать за границу. Испытываю огорчение, что живопись уходит в круги нравственно и интеллектуально безграмотных в этой области.
Художник ищет в нас опору. Он хочет, чтобы мы его читали и почитали. Первые великие собиратели - музеи. Но и любители - великие люди. Они транспортируют произведения во времени, ибо собирание есть почитание".