Саламина
Шрифт:
— Ах, подарки, — ответила она с глубоким презрением. — Я хочу получить свою заработную плату. А что касается детей, то я не тратила на них твоих денег. За детей я платила сама.
Несомненно, Саламина так и делала. Один раз, поймав ее на том, что она берет деньги со своего счета в банке, чтобы купить себе материал на пальто, я запретил эту тайную операцию. Но Саламине было трудно примириться с необычным порядком, который я хотел ввести. И вот Саламина сидит и вызывающе требует свою заработную плату. Я ненавидел ее в тот момент.
— Хорошо, завтра ты получишь сто двадцать крон, за восемь месяцев, по пятнадцати крон в месяц. Датчане платят десять.
— Аюнгулак, — ответила она. — Я сейчас ухожу. Завтра заберу свои вещи и вернусь в Икерасак с ближайшей уманакской почтой.
С этими словами Саламина встала, убрала свою постель с нар, разложила на них мои одеяла и ушла.
— Слава тебе господи! — прошептал я.
Когда на следующее утро я вылез из постели, в моем затуманенном сном мозгу еще продолжало звенеть эхо будильника. Как темно, холодно и не похоже на те времена, когда я вставал в тепле, при свете лампы, слыша мурлыкающие звуки чайника. Зажег свечу, накинул халат, выгреб золу из печки, положил щепки, зажег их, потом вышел во двор. Светили звезды, воздух чистый, хрустальный. В домах не было света; на улице — ни души. Казалось, что я один на свете, и это было приятно. «Душа, освобожденная от тела, — думал я, — не нуждалась бы в какой-либо иной красоте, кроме обнаженной красоты вселенной». Я ощутил восторг, потом вздрогнул от холода и вернулся в дом.
Я сидел и пил кофе, вдруг зазвонил будильник. Раньше мне просто показалось, будто бы он звонил.
Саламина пришла рано. Я не был уверен, что она пришла за деньгами, но выписал чек. Саламина взяла чек и ушла.
Примерно через полчаса она возвратилась. Глаза у нее покраснели от слез.
— Я теперь поняла, как обстоит дело, — сказала она, — извини меня. — Саламина стояла в ожидании. — Можно мне вернуться?
— Нет, — ответил я, — я не бизнесмен и не хочу, чтобы у меня в доме жила деловая женщина.
— Я не поеду в Икерасак, — сказала Саламина, — лед, вероятно, ненадежен, и слишком холодно для такой дальней поездки. Мне будет стыдно приехать в Икерасак.
— Скажи им, что я тебя надул, скажи, что я бил тебя, скажи, что хочешь. Незачем тебе стыдиться. Но вернуться сюда ты не можешь.
— Я не поеду в Икерасак, — заявила она.
Мы стали обсуждать этот вопрос, спорить. Я пригрозил, что оставлю дом ей, а сам перееду в Нугатсиак. Саламина плакала. С распухшим, покрасневшим лицом она вернулась к Маргрете.
В этот день был день рождения Маргреты, я обещал ей устроить вечер для гостей. Саламина пришла спросить, может ли она приготовить обед. Я позволил. Обед был пересолен слезами. К обеду Саламина надела красивый шелковый анорак, который я подарил ей на рождество.
— Я надену его на сегодняшний вечер, — сказала она, — может быть, мы сегодня в последний раз обедаем вместе.
Вечер был грустный, потому что все любили Саламину. Временами от невеселых мыслей у нее на глазах навертывались слезы; она выходила, чтобы поплакать наедине.
На следующий день Саламина забрала вещи. Вид у нее был такой, будто она не спала, проплакав всю ночь. Упаковала вещи, убрала в доме. Пришла девушка помочь отнести ее сундук. Занимаясь уборкой, Саламина непрестанно просила, чтобы я разрешил ей опять работать у меня.
— Позволь мне приходить по утрам и топить печь, ведь утром холодно. Ты будешь мерзнуть. Позволь мне шить тебе камики, стирать анораки. Позволь мне готовить, мыть посуду, убирать в доме. Я хочу работать у тебя. Я хочу вернуть тебе деньги. Я не хочу получать плату ни за что.
— Нет.
Наконец Саламина должна была уходить. Она стояла, прощаясь со мной, с лицом, мокрым от слез.
— Спасибо, — сказала она, — спасибо за все. За подарки и деньги, за еду, за дом. Спасибо, что ты был ко мне добр, спасибо, спасибо.
Долго после того, как дверь закрылась за ней, Саламина стояла снаружи. Потом, не переставая лить слезы, она спустилась с холма.
Саламина оставила у меня свою постель. Когда наступило время ложиться спать, она пришла за ней, попросила разрешения постлать мне.
— Ты будешь мерзнуть, — всхлипывала она. — Пожалуйста, позволь мне прийти утром растопить печь.
— Нет.
Я не мог позволить ей уйти одной и пошел провожать ее до дома Маргреты. Я не мог покинуть ее, пока за ней не закрылась дверь.
В семь утра Саламина пришла.
— Всю ночь, — сказала она, — я звала: «Кинте, Кинте, Кинте, тебе холодно». Ах, Кинте холодно и некому позаботиться о нем. А утром он должен вставать в холодном доме, затапливать печь, готовить завтрак, делать все сам. Как я могу сидеть сложа руки, когда тот, кого я люблю, должен работать! Пожалуйста, пожалуйста, позволь Саламине работать на тебя. Ну, пожалуйста! Мне не нужны деньги; позволь мне работать…
Я пришел к Маргрете. В комнате лежал мой анорак, который Саламина стащила, чтобы выстирать. Саламина взяла его в руки.
— Анорак Кинте, — скорбно произнесла Маргрета, и обе они заплакали.
Из окна я мог часто видеть Саламину, которая стояла перед дверями дома Маргреты, глядя в сторону моего дома, обняв себя руками, потому что было холодно. Она заходила в дом только на несколько минут, чтоб погреться, потом выходила опять. Иногда безутешная Саламина ходила взад и вперед, скрестив руки, опустив голову.
Она выдумывала предлоги, чтобы приходить ко мне в дом.
— Кинте, Кинте, — плакала она. — Саламина не ест, не спит. Всю ночь она лежит и думает: «Может быть Кинте холодно или ему что-нибудь нужно». Ах, лучше бы Саламине умереть.
Как у нее лились слезы!
Однажды Саламина взяла мой большой охотничий нож и подала мне.
— Убей Саламину, — сказала она, — убей ее, убей.
Как-то зайдя к Маргрете я застал ее одну.
— Может быть, Кинте теперь будет редко заходить в наш дом, — сказала Маргрета и начала утирать слезы.